21 февраля, Измаилия.
После четырехдневной хандры и сожалений я в отрадой вспомнил, что до окончательная возвращения с гулянок в вечную школу жизни мне предстоит еще посетить Суэцкий канал, и сегодня утром, исполненный свежих сил, увлекаемый новым наплывом беспечности, я летел по железной дороге в Измаилию, нащупывая в кармане рекомендательное письмо к г. Лессепсу — письмо, имевшее конечно совсем иное значение, чем обыкновенные рекомендательные письма. Услаждали меня свет и зелень, тешили бестолковые звонки на станциях, смешил кондуктор, следивший в залах за пассажирами, как наседка за цыплятами… Даже голодный завтрак на полдороге, в Загазиге, и брань ресторатора, которому путешественники отказались уплатить сполна требуемые деньги, не омрачили во мне ясного настроения духа.
Завтрак прошел довольно забавно. Путешественники сами накрыли стол, достали тарелок, вилок, ножей и пр. Единственный слуга, в хламиде и босоногий, был занят кормлением приехавших со встречным поездом из Измаилии и Суэза. Кушанья доставлялись нам уже с их стола и сведенные к алгебраическому нулю. Так предстали по очереди: маленькая котлетка, плававшая в огневом море ост-индского соуса (curry), утиная лапка на опустошенном в конец блюде и три судка, в коих недавно еще был салат, а теперь оставался грязноватый уксус с маслеными глазками. Мы хором требовали содержателя буфета; иные вызывали его, как вызывают актеров в театре. Напоследок он явился в сопровождены того же слуги с ПОДНОСОМ.
— С вас 5 франков, и с вас 5 франков, и с вас 5 франков! говорил он громко, отчетисто, голосом, не допускавшим возражений, точно командовал на военном судне.
— Позвольте, нам еще ничего не дали, прекословили за обнесенным столом;—мы, пожалуй, и по 10 франков заплатим, только сперва накормите нас.
— Это пустая отговорка, недостойная джентльменов! Вы должны были есть в свое время, а не ждать, пока другие все съедят. С вас 5 франков, и с вас 5 франков…
Однако мы положили на поднос всего по 2½ франка каждый, чем привели буфетчика в ярость. До тех пор он изъяснялся по-английски, но тут сразу перешел на родной итальянский язык и забросал нас, как пушечною картечью, самыми крупными неаполитанскими ругательствами.
— Corrrpo di Вассо, corrrpo di casserola! рычал он в промежутках, чтобы перевести дух. — Мы воображаем, Sacramento, что мы порядочные люди?! Как бы не так! Он один, черт побери, в двенадцать раз более джентльмен, чем все мы двенадцать вместе, cane della Madonna!!..
Соплеменнику Петрарки и Данте безнаказанно сошли его дерзости, никто из нас как следует не обиделся, быть может потому, что оскорбление равномерно распределилось между нами двенадцатью, и на долю каждого пришлось от Еего весьма немногое. Да и вообще в путешествии обижаешься мало. Турист как бы соблюдаешь известное incognito, при котором вопросы личной чести почти утрачивают смысл, и подобно тому, как для малолетних существуешь спящая давность, так для взрослых на время странствования возникаешь honor dormiens. Мистеру Джонсону в Филах мы пожали при расставании руку, а Мехмед и Анджело получили от нас аттестаты и награды…
До Загазига поезд шел цветущею страной; после Загазига началась пустыня. Из вагона виден только желто-серый песок с редкими пучками травы, торопливо кланяющейся под ветром, да желто-серый песочный туман, и сквозь него неопределенным пятном желтеет солнце.
Но в окно зевать некогда: я потерял билет! Над душой стоит кондуктор и с убийственным хладнокровием смотрит, как я в десятый раз и уже безо всякой надежды заглядываю в портмоне, в сумку, в шляпу, под сиденье… По приезде в Измаилию он ведет меня, как преступника, к начальнику станции с серебряными локомотивчиками, нашитыми на воротнике сюртука.
Я предлагаю заплатить.
— У нас этого не водится, любезно говорить начальство;—не откажите лишь снять ответственность с кондуктора, то-есть засвидетельствуйте на бумаге, что билет вами действительно потерян.
―
Описательная география моей фантазии в числе других представлений заключала и картину городов Суэцкого канала. Измаилию я почему-то воображал себе чадным городом с многоэтажными зданиями, черными трубами фабрик, запахом каменного угля, громом карет и криком уличных продавцов. Но, когда с платформы, выходящей в степь, я прошел на крыльцо, обращенное к обширной песчаной площади с игрушечными дачками по краям, и вместо фиктивного города увидал подлинник, меня охватило чувство деревни, испытываемое при переезде из пыльной столицы на летние вакации, — какое-то предвкушение душевного отдыха, длинных бесцельных прогулок и долгого бесцельного лежания на спине под открытым небом…
На станции мне сказали, что г. Лессепса нет дома, следовательно к нему не зачем было торопиться и по дороге в гостиницу я изъездил город вдоль и поперек. Его не городской чистый воздух, прелестные садики, новенькие небольшие дома с верандами окончательно опровергли мои былью географические догадки, и на этот раз действительность оказалась лучше мечты. Схожая во многом с Порт-Саигдом, Измаилия еще меньше, еще ми. то-виднее его[147]; это тоже ребенок — благовоспитанный, вымытый, причесанный, но бегающий покамест в одной рубашонке. Не видать разбираемых старых домов — холмов мусора и известки, огороженных дощатыми заборами: где отсутствует хорошенькая дача или садик, гам ровный, как вода в безветрие, лежит песок. Улицы широки и прямы. На главной, строения ближе теснятся друг ко другу; есть здесь портной без вывески, с модною картинкой за стеклом, парикмахер, расписавшийся во всю стену: «Lepelletier coiffeur et parfumeur», «магазин сукон», в котором преобладают ситцы и коленкор, несколько табачных лавок с молодыми приказчиками в галстуках цвета утренней зари и брюках отблеска солнечного заката, чаще же всего попадаются тихие, скромный как молодые девушки кофейни. В сих приютах безделья не слыхать ни пьяных возгласов, ни дребезга посуды, ни звона стаканов; доносится лишь чоканье бильярдных шаров, сосредоточенное и важное как спор двух философов. Экипажей, разносчиков, даже прохожих на улицах не встречаешь; только две женщины несли в корзинах крашения яйца (по какому случаю их тут красят, не знаю), да у порогов дверей не громко разговаривали черноволосые обветренные люди, коими изобилуют все южные гавани. Наблюдательному путешественнику хорошо известны их полу-тирольские шляпы, черные куртки, порой с синим отливом, и коротенькие трубочки или длинные тонкие сигары, заканчивающаяся соломинкой. К какой национальности принадлежат эти господа— Испанцы ли они, Генуэзцы, Греки, — вероятно они и сами того не знают.
Измаилия расположилась в близком соседстве Тимсы (Timsah), «Крокодилова озера». От вокзала к нему ведет прямая, широкая, обсаженная деревцами «avenue» сначала пересекающая город и затем продолжающаяся за городом.
Я проехался но «avenue» до озера. Когда постройки кончились, справа разостлалась степь, широко обнявшая Измаилию, а слева, на узкой полосе между обводным Нильским каналом и озером протянулись огороды, поставляющие овощи в Каир. Не успел я доехать до берега, как летний ливень с крупными задорными каплями больно застегал по лицу, по рукам и по шее. Пришлось спрятаться в один из деревянных балаганов, торгующих венским пивом и другими заграничными напитками. Минут через десять дождь уже стоял за Тимсой косыми темно-серыми полосами; солнце еще не проглянуло, на небе не очистилось ни клочка лазури, между тем озеро, подобное огромному ковру пролесок, светилось среди сыпучих песков самым нежным голубым светом.
Лучшая гостиница в Измаилии Hotel tie Paris, но я почему-то попал в cafe du Luxembourg. Дорогой туда, ослятник (других извозчиков здесь нет) указал мне бюст графа Адольфа Сала (Sala), основателя Измаилии, умершего во время работ по проведению морского канала, и дом Лессепса на quai du Kihedive, двухэтажное здание в швейцарском вкусе, с белыми и темно-кирпичными полосами, наделенное вдоль фасада цветником. Quai du Khedive — «набережная», с которой ни берега, ни воды не видно — находится не над озером, а над пресноводным каналом.
Cafe du Luxembourg, (возле православной церкви, не то в степи, не то в городе) снаружи мало чем отличается от балаганов на пристани, зато внутри блестит чистотой и опрятностью. Хозяйка, madame Aspert, отвела мне хорошенькую комнату с окном «на улицу», то-есть на песок, и со стеклянною дверью во двор, увитый зеленью. Вместо постели, она предложила на выбор несколько катафалков с белыми как снег пологами, — смеющихся, обворожительных катафалков, исключающих всякую мысль о смерти.
Одевшись прилично обстоятельству, я отправился к Лессепсу.
— Теперь он вернулся, приветливо сообщали мне на разных наречиях портовые люди, вынимая из зубов кто сигару, кто трубку.
— Г. Лессепс дома, говорили мне вслед приказчики.
— Vous le trouverez chez lui, уведомил меня г. Лепеллетье.
Я ни о чем не спрашивал… Очевидно измаильские обыватели сами догадались, куда я иду; быть-может, они уже знали, кто я такой, зачем приехал, когда уезжаю и проч.
В швейцарском домике, за решеткой палисадника, ни одна из лицевых дверей не поддавалась моим усилиям; они собственно не были заперты, к ним только придвинули что-то изнутри.
«Бедный! подумал я, — несомненно заставился комодами от иностранцев, приезжающих к нему на поклон…» Но меня уже теребил за рукав юный господин Лессепс, здоровяк-мальчишка лет семи, и кричал во все горло, словно доподлинно знал, что я глух как чурбан:
— Papa m'envoie vous dire d’entrer par le jardin, par ici[148].
Мы пошли кругом.
Лессепс, бодрый старик в серебряных сединах, встретил меня на пороге, направил с радушною улыбкой в гостиную, подвел к своей жене, пригласил обедать и потом уже распечатал рекомендательное письмо, немного подмоченное дождем.
Есть люди, с которыми в первый раз встречаешься, точно век с ними знался. Мне казалось, что самая наружность Лессепса, его живой взгляд исполненный ума, бритый подбородок, коротко-подстриженные усы, знакомы мне исстари. Я видал также его супругу, красивую молодую женщину неподражаемой простоты ии изящества, — только не помню, где и когда.
Несколько детей мал-мала меньше, под наблюдением краснощекой няньки-Альзаски, возились на полу. Их шестеро; все как две капли воды похожи на отца; двое младших, близнецы, едва ползают. Старший — тот, что привел меня в дом — не выпускает моего рукава.
— Maiutenant, проголосил он мне в ухо, после того как «papa», узнав из письма, что я служу в Константинополе, осведомился о генерале Игнатьеве и его семействе: — Maintenant il faut que vous allies au jardin chez les lapins et les antilopes.
У Лессепсов круглый год открытый стол, как у русских помещиков сороковых годов; разница в том, что здесь «соседи» съезжаются к обеду не из ближних имений, а со всех концов света. Сегодня, кроме меня, Русского, с берегов Босфора, за столом сидят дочь испанского консула в Каире, уроженка Андалузии, французский военный агент в Японии, проездом из Нагасаки в Марсель, кто-то из Бразилии, еще кто-то чуть не из Полинезии, наконец проживший несколько лет в Бомбее и Калькутте М. Victor, сын Лессепса от первого брака, молодой человек лет 30–35, носящий на себе тот особый отпечаток скучающей лени, который накладывает Восток на Европейцев. Il avait servi dans la diplomatic, mais depuis peu a quitte la carriere….
— He интересная страна, отвечал он на мои жадные расспросы об Индии, — совсем вроде Египта: зеленые поля, пальмы, реки, мутные как Нил, города из глины, скрипящие днем и ночью колеса водокачек, храмы в утесах, храмы в лесу, храмы в равнине — et avec ca, aucune ressource, pas de societe….
— А охота, тигры, jungles?[149]
— Jungles в том виде, как вы себе их представляете, встречаются лишь в романах, а тигры такая же редкость, как крокодилы в Египте: надо ехать за ними Бог знает куда; да и охота на слонах из-за железной решетки не представляет никакой опасности и потому не увлекательна. Не ездите же в Индию, там право скучно… как впрочем скучно всюду, за исключением Парижа.
После кофе Лессепс-отец долго рассматривал висящий на стене план Измаилии с бледною канвой будущих улиц и с черными полосками в тех местах, где они уже застроились: вдоль озера, в некотором от него расстоянии, расположены в один ряд разделенные проспектами квадратные кварталы с круглыми площадями посредине (rondpoints) и с перекрестными улицами по перпендикуляру и по диагоналям; откуда бы ни дул ветер, он будет свободно гулять по всему поселению и уносить миазмы.
— Понравился ли вам город? спросил меня старик — не правда ли, он не может пе понравиться? Какой климат, какой воздух, какое купание и зимой, и летом…
Я конечно отвечал, что понравился, и он обещал подарить мне карту Суэцкого канала с маленьким планом Измаилии, ничем нельзя так обрадовать Лессепса, как похвалив любезный его городок. Он относится к нему с родительскою нежностью, как к своему Victor’у, в котором не чает души.
— Се pauvre Victor, не раз повторял он, взглядывая на сына — sans doute il va mieux, mais il a ete bien malade, oh, bien malade!
При блеске месяца Измаилия еще лучше, чем днем, и на возвратном пути в «Luxembourg» я снова следую вдоль и поперек всего города. Ветер слабо вздыхает за низкими оградами в темных садиках; совы совсем по-деревенски перекликаются с крыш; в небе посвистывают кулички; тени летучих мышей мелькают на песке, где в вырытых ямках озаренные луною спят собаки. Торговые улицы еще бодрствуют. У дверей лавок приказчики беседуют обо мне с приморскими людьми, в сущности совсем безобидными, но смахивающими под вечер на бандитов. В кофейнях слышится несложная музыка, да биллиардные шары продолжают вести между собою философский разговор.
Измаилия, 22 февраля.
Славно спалось мне под кисейным балдахином на одном из катафалков. Раннее воркование египетских голубей, — что-то среднее между пением кукушки и горлинки, — запах особой вервены, citronelle, из которой в Дамьете делают духи, церковный благовест, врывающийся вместе с ярким светом в растворенное окно и как бы наполняющий комнату, — все это в общей сложности разбудило меня. Сквозь полог в стеклянную дверь видны клок голубого неба, часть двора с зеленью на трельяжах и madamе Aspert в утреннем уборе, чистящая баклажаны и бобы для стола своего единственного постояльца. Но мне не суждено отведать её кухни: меня звали завтракать и обедать к Лессепсам на все время моего здесь пребывания.
Я лежу еще в постели, а слуга Араб уже вносит два рукомойника и полоскательницу с таз величиной… Это не умывальные принадлежности: в одном рукомойнике кофе, в другом молоко, полоскательница же должна служить чашкой; потом является хлеб, «pain de manage», длинный как балясина перил, и на тарелке кусок масла весом в несколько фунтов. По таким порциям можно с выгодной стороны судить об измаильском аппетите.
Что делать сегодня? Собственно надо бы ехать на раскопки города Рамзеса или Раамсеса, построенная Израильтянами для фараона-утеснителя{32}. Но пока там отрыта лишь стена храма и сфинкс, что для туриста, только-что вернувшегося из Фив, представляет мало любопытная. Начинаю с того, что иду к Лессепсам — и кончаю тем, что провожу с ними весь день: сперва бегаю и играю с детьми под надзором цветущей как пиония Альзаски, потом Лессепс показывает мне машину, usine, качающую пресную воду в Порт-Саид, далее по приглашению maclame Лессепс еду с многочисленным обществом ловить рыбу в Тимсе.
К машине на другой конец «набережной» повезла нас пара сытых, рослых лошадей, запряженная в крепкий помещичий экипаж — с виду плетеную корзину на колесах.
Кругом usine, содержимой в образцовом порядке и похожей на загородный дворец, с большим вкусом разбит крошечный садик; здесь, среди мимоз и бананов, мне впервые приходится видеть каучуковые деревья с гладкими как змеи ветвями. Смотря на толстые стволы в несколько сажень вышиною, не веришь, что деревья различных пород сажены которые девять, которые семь лет назад. Такую изумительную силу растительности следует приписать соседству нильской воды, проведенной сюда из окрестностей Каира и обтекающей в обводном канале город. В Суэце, в Измаилии и Порт-Саиде она, так же как в Нильской долине, превращает сыпучий песок в плодороднейшую почву. Между извилистых дорожек и миниатюрных искусственных скал устроено несколько бассейнов и небольшой пруд-резервуар, из коего гонится вода цвета жидкой грязи.
В просторной комнате, святилище чистоты и тишины, без малейшего шума обращается колесо десяти метров в поперечнике и с еле слышным шипением движется поршень. Конечно, гул и стукотня самой смиренной швейной машины показались бы в сравнении небесным громом. И в этой-то торжественной немоте творится великое дело: 10.000 человек круглый год снабжаются водой. Ее ежедневно перекачивается до 2.000 кубических метров. Вода бежит по двум чугунным трубам проложенным чрез пески вдоль канала{33}.
Рыбная ловля, на ракушки, донными удочками без тростей, была не особенно добычлива. Сперва попытали счастья на пристани. Тут никто ничего не поймал, кроме хозяйки, наудившей множество горбоносых дорад. Куда она ни садилась, закидывала ли завороженную удочку во всю длину лесы или роняла ее в бирюзовую воду у самых свай, чрез мгновение рыба уже трепетно билась на поводке. Час спустя, паровой катер увез нас в «лучшие места», но там перестало клевать и у madame Лессепс. Крючки цеплялись только за подводный тамарикс, росший когда-то на сухом дне озера и теперь кажущий из воды мертвые ветки, местами густые и узловатые, как вершины потопленного леса. А в огибаемой песчаными буграми заводи, над которою, ища где приткнуться, вилась стая резвокрылых чирят, рыбаки на наших глазах взяли сетью богатую тоню, вытащили, между прочим, аршинное чудо-юдо, полу-ерша и полу-окуня.
В заключение, когда удильщики приступили к коробу с закусками и винами, налетел с Черного Моря дождь, еще более задорный и веселый чем вчера, и в несколько приемов окатывал нас как из ведра. Я пострадал менее других, благодаря заботливости Лессепса. На машине он долго воевал со мной по поводу того, что пальто мое оставлено дома, и наконец сам заехал за ним в гостиницу.
Послезавтра предположена ловля в Горьких Озерах, облюбленном притоне всякой рыбы; жалею, что меня не будет: 24 февраля я непременно должен с утренним поездом вернуться в Каир.
В моем распоряжении остался один завтрашний день, а я еще не приступал к осмотру канала, видел лишь его фарватер на Тимсе, отмеченный буями. Лессепс советует съездить в Порт-Саид и обратно на одном из маленьких пароходов, ежедневно отходящих из Измаилии если я выеду завтра, то на следующее утро поспею назад к желаемому каирскому поезду. Я благодарю за совет, соглашаюсь ему последовать…. но стоит ли тратить целые сутки на канал? Он везде одинаков, и на него достаточно взглянуть в одном каком-либо месте.
К тому же с маленького парохода ничего не увидишь; если ехать, так уж ехать на морском, с высокой палубы которого далеко видно в обе стороны, — да когда его дождешься?… В порт-Саиде я уже был. Возвращаться придется ночью… Короче, я подбираю всякие предлоги чтоб успокоит в себе беспокойную совесть туриста; на самом же деле мне не хочется ехать, потому что я предпочитаю «провести лишние сутки здесь, в милом обществе Лессепса, его жены и товарищей моих детских игр.
Измаилия, 23 февраля.
Директор эксплуатации Суэцкого канала был очень удивлен, когда и нынче увидал меня за своим завтраком. Я поспешил уверить, что с вечера долго писал письма, вследствие чего проспал пароход; но писем я никаких не писал, и египетские голуби, запах citronelle, звон колоколов разбудили меня в урочный час.
— Видно мне самому придется показывать вам канал, vous faire les lionneurs, сказал оп улыбаясь, — однако сегодня у меня нет парохода. Надо будет ехать верхом.
И вот мы в открытой степи: Лессепсы, отец и сын, служащий в Обществе г. R. и я. Вместо того, чтобы держаться берега Тимсы, кавалькада направляется к каналу вперерез через степь, на север. Измаилия скрылась за нами; кругом беспредельный простор и воздух пустыни, чистый и вкусный как ключевая вода. Красивые арабские лошади, уходя по бабки в песок, ступают широким шагом; из-под их копыт, слегка загнув кверху хвостики, быстрые как мысль, убегают ящерицы; на припеке опрокидываются черные пузатые жуки, каких я ловил на кладбище Мемфиса; особые крупные скакуны в седых крапинах (из рода cicindella) сторожат мелких букашек; в почве видны небольшие отверстия, всегда обращенные на восток, это норы ядовитых Клеопатринных змеек (viperes de Cleopatre).
Едем мы по библейской стране Гесем, когда — то плодородной и богатой, но давно обратившейся в пустыню{34}. Теперь с прорытием морского и пресноводного каналов пустыня опять понемногу становится живым краем: большая водная площадь вновь образовавшихся озер распространяем влажность и притягивает дожди, что способствует произрастанию злаков; по берегам каналов открылись пастбища, в озерах завелась рыба, в траве — насекомые; скот удобряет землю; насекомые и рыба приманивают сухоземную и морскую птицу, а торговля привлекает людей, которые на новом морском пути заводят поселения и города. Таким образом, мало того, что Лессепс, создав морской пролив, открыл прямое сообщение между далекими землями, он еще вызвал к жизни мертвый край, воскресил прежний Гесем. Оттого-то он и глядит на страну, как сельский хозяин на свое поместье, интересуется каждою её былинкой, каждою мухой, заглядывается на всякий вид и с наслаждением вдыхает воздух. Здесь все обязано ему своим существованием. В особенности Измаилии составляете его слабость: этой своей „усадьбы“ от не променяет ни на что в мире и быть-может любит ее больше, чем свое главное создание — канал.
Вскоре Лессепс пустил лошадь рысью.
— Si je trotte, заметил он, — c’est que j'ai quatre petits clous… je voudrais les aplatir.[150]
M. Victor, выставляя достоинства своего гнедого четырехлетка, начал вскачь описывать окрест нас плавные круги.
— Menage-toi, говорил отец, — n’oublie pas que tu as ete malade — и потом уже кряхтел и восклицал: „pristi!“ что без сомнения относилось к собственным petits clous.
Конь молодого человека, изо всех лучший, скакал ровно, вытягиваясь в струнку, как борзая собака: он не заносился, не задавал козла, не тряс гривой, не вставал на дыбы и на шагу не показывал ни малейшего поползновения прясть ушами или танцевать. Будучи самых изящных статей, он тем не менее отнюдь не походил на того зверя, который известен нашему воображению под именем кровной „арабской“ лошади, и у которого из глаз сыплются искры, изо рта клубится пена пополам с кровью, а из ноздрей и ушей пышут пламя и дым. Образ этого баснословного животного, вместе с давними представлениями о Египте, Алжире и других африканских местностях, до сих пор сохранила моя память, хотя я уже несколько лет как познакомился с действительною арабскою лошадью, благородно-прекрасною, но ленивою и спокойною как корова.
Меня мало занимают эволюции г. Виктора. Я любуюсь степью и в то же время слушаю Лессепса, рассказывающего славную повесть Суэцкого канала.
В общем степь несказанно хороша, а почему — не разберешь: в частностях нет ничего привлекательна™— песок, местами редкие кивающие стебельки трав и больше ничего.
Кругом Измаилии что ни день бывают миражи, дальше же к Порт-Саиду они прекращаются только на ночь; но мало кто видит их в этих безлюдных равнинах, и далекие воздушные видения — живые картины в пол-горизонта — разнообразясь и перемежаясь в вечной игре, по большей части для себя одних ведут свои хороводы. Сегодня миражей нет (небо покрыто серебристыми легче пуха тучками) — взамен прихотливая степь ежеминутно обманываешь зрение, порой скрадывая, порой увеличивая расстояния, так что ни о чем нельзя судить по глазомеру.
Вот над чертой земли на небосклоне, вырезаются фигуры двух великанов, стерегущих крошечных овец, которые проворно перебегают от одного пучка травы к другому. Все это где-то далеко-далеко, на краю света. Однако на рысях мы быстро настигаем стадо. И что же?
Овцы ростом не отличаются от обыкновенных, а пастухи-Голиафы оказываются мальчишками.
Едем далее: в каких-нибудь ста саженях пасутся два верблюда, нагибая на ходу длинные шеи; пастуха при них не видно, они сами вернутся к ночи на место привала. Направляемся прямо к ним, рысим минуту, две, три, а они, едва подвигаясь, все отдаляются от нас. Мы повернули в сторону, так-таки и не нагнав их.
Лессепсу не в тягость говорить о канале, хотя то, что он говорит, повторяется им в сотый, если не в тысячный раз, В словах его слышится теплое сочувствие к предмету речи — сочувствие, с каким художник относится к своей оконченной картине. Старик охотно вдается в подробности и не скупится ответами на невежественные мои вопросы. Благодаря ему, я узнаю историю канала от древнейших времен.
Первая мысль соединения Черного и Средиземная морей принадлежит Сезострису[151], но приведена она в исполнение лишь при царе Нехо (616–606). Нехо прокапывает пресноводный канал от Пелузийского рукава Нила к теперешним Горьким Озерам, тогда еще соединенным с Красным Морем чрез естественный проток и представлявшим древний Гереопольский залив. В последствии проток этот мало-помалу обмелевает. Хотя Дарий Гистасп (521–486) и углубляет его, однако в непродолжительном времени Пелузийский рукав становится несудоходным, и канал перестает существовать. Траян, как полагают одни, или, как утверждают другие, полководец Амру, основатель Фостата (Каира), устраивает новый канал, взяв исходною точкой русло самого Нила близ возникающей столицы. Но тут Гереопольский залив окончательно исчезает с земной карты: сначала проток обращается в сухую песчаную долину, потом испаряются и оставшиеся озера.
Таким образом, первоначальный попытки направлены к тому, чтобы связать моря посредством Нила. Впрочем уже Геродот (совершивший путешествие по Египту в 454 году до P. X.) замечает, что кратчайший путь между „Северным“ и „Южным“ морями шел бы по границе Египта и Сирии (то-есть по Суэцкому перешейку), и что канал даря Нехо гораздо длиннее этого пути, ибо делает много изворотов.
Проходит долгий срок; разобщенные моря постепенно отдаляются друг от друга, и мысль об их соединении дремлет вдали от человечества. В 1798 году она возрождается в беспокойном и тщеславном уме генерала Бонапарта. Главнокомандующий французскою армией в Египте норучает инженеру Леперу составить проект о прямом канале между морями. Но Лепер находит большую разность в уровне морей: Чермное, по его наблюдениям, на 30 футов выше Средиземного, — и затея Наполеона надает на морское дно.
В 1831 году в Александры, в качестве eleve-consul, приезжает сын бывшего французского представителя в Египте, никому неведомый Ferdinand de Lesseps, и задерживается в карантине, где случайно прочитывает memoiге Лепера. 28 лет спустя (13 апреля 1859 года) уже всему миру известный Лессепс, окруженный десятком Европейцев и сотней Арабов, первый ударяет лопатой в песок против будущего Порт-Саида.
О своей деятельности Лессепс выражается с тою прелестною скромностью, которая по большей части не отличает великих людей. Выдвигая товарищей и помощников, он о самом себе говорить лишь вскользь, как-то между прочим.
Проект был выработан, концессия добыта, однако не мало помех и препятствий предстояло еще одолеть для исполнения обширной задачи. Тяжелых хлопот стоило достать, хотя и в разные сроки, 17.000.000 фунтов стерлинг[152], потребных на производство работ в общей их сложности; одно время вследствие недостатка средств труд был приостановлен и исполинскому плану грозило надолго остаться мечтой. В течение многих лет приходилось бороться с просвещенным Английским правительством, которое из эгоистических расчетов всячески мешало осуществлению замысла, имевшего целью общечеловеческую пользу. Знаменитый мой чичероне с чувством глубокой благодарности упоминал об энергической поддержке, оказанной ему нашим константинопольским послом[153]. Но главные затруднения встретились в деле самого прорытия. Тяжка была борьба с природой. Пустыня стойко охраняла свои владения — палила рабочих зноем, изнуряла их голодом, мучила жаждой… Сначала одно снабжение людей пресною водой обходилось ежегодно в 3.000.000 франков; подвозом её было занято 1.600 верблюдов; другого средства сообщения не было. В последствии вода была проведена из Нила к Тимсе и отсюда к Суэцу.
— А мне все-таки жаль, что вы не съездили сегодня в Порт-Саид, говорил Лессепс, вздыхая за меня.
— Я напротив был в восторге. Положим я видел бы если не весь канал, то большую его часть, но тогда наша прогулка не состоялась бы, и сам Лессепс не служил бы мне путеводителем.
В беглом очерке он дал мне такое ясное понятие о дороге, проходимой каналом, что совесть туриста совершенно во мне успокоилась, и последняя тень угрызений исчезла; без сомнения, на пароходе я не услыхал бы всех этих драгоценных комментариев.
В северной части перешейка к Средиземному морю примыкает мелкое озеро Мензалэ, отделенное от моря низменною косой, местами не шире двухсот аршин. На этой-то росе, покрываемой в бурю волнами и пеной, было начато современное чудо света: вырыта гавань, далеко по мелководному взморью продолжен фарватер и поставлены с двух сторон каменные молы. Устройство Порт-Саида стоило больших жертв и усилий.
— Теперь же в награду за труды, как бы в скобках прибавил Лессепс, — мне нередко случается слышать от путешественников подобного рода комплимент: „Серendant vous avez eu de la chance d’avoir rencontre sur votre trace un port comme celui de Port Said“!
Канал имеет в длину 150 километров. Общее направление его — от севера к югу с едва заметным уклонением от запада к востоку.
Русло канала пролегает прежде всего чрез озеро Мензалэ (с краю вдоль восточного берега).[154] На озере бывает пролетом множество всякой птицы; попадаются и живые карикатуры голенастых фламинго, не встречавшиеся мне в самой „Нубии“ (я видел их только в Джезирском птичнике.) Рыба водится в изобилии, и с арендуемых ловель правительство выручает 1.500.000 франков.
По выходе из Мензалэ, канал идет к озеру Балла и пересекает его.
Между Мензалэ и Балла, по большой Азиатско — Африканской дороге, в разные исторические эпохи перекочевывали народы. Ассирийские, персидские, арабские, эллинские, римские, французские и египетские войска ходили этим путем на победы и поражения. Дорога существует и поныне; чрез канал устроена переправа.
Между озерами Балла и Тимса канал прорезает эль-Гиср (почва?), гряду незначительных возвышенностей футов в сорок над уровнем моря, послужившую, как полагает Шлейден, начальным основанием перешейку: по объяснению ученого, это те дюны и коса, которые, образовавшись в доисторическом Азиатско-Африканском проливе, поставили первое живое урочище между двумя морями.
В Тимсе издавна не было воды.
— Помните, как озеро постепенно наливалось? обратился Лессепс к г. В. — Помните, как мы скакали по зарослям тамарикса, когда уже шлюзы были подняты. Несчастные кустарники! Агония их длилась долго: они утопали в течение нескольких суток.
Далее канал соединяет Тимсу с Горькими Озерами-На вид, как и Мензалэ, они представляют настоящие моря; низменный берег исчезает за водною чертой. Глубина обоих около тридцати футов, так что проводить фарватера не было нужды.
Дело прорытия канала заключилось именно в их бассейне. Как только на севере и на юге все было готово, в озера — еще пустые — сквозь дверцы двух чудовищных плотин потекла вода в ежедневном количестве семнадцати миллионов кубических метров, и вскоре волны морей, до тех пор разобщенных, братски слились и сравнялись зеркальною гладью. Бедный Лепер со своею разницей в уровнях окончательно опростоволосился.{35}
От Горьких Озер до Суэца не далеко…
Но подробностей об этой части канала мне не суждено было услыхать. Лессепс оборвал речь на полуслове и, пристально взглянув в даль, как борзятник воззрившийся в зверя, с места пустил коня во всю прыть.
— Un trois-mats[155], крикнул он уже на полном скаку.
Все бросились за ним. Лошади взрывая песок мчались чрез бугры и наносы в ту сторону, где над волнистою равниной, точно кресты семейного кладбища, чернели три мачты с поперечными реями. Вскоре г. R. и я далеко отстали от Лессепсов; они преобразились в две темные точки на светлом бездорожье пустыни. Можно было однако разглядеть, что M. Victor, несмотря на превосходство своей лошади, оставался позади отца. Из нас четырех 65-летний старик оказался лучшим ездоком. Когда я настиг его, он красовался на вершине холма, неподвижный в своей ловкой посадке.
— J’aime a voir passer des navires comme ca, говорил он с каким-то юношеским жаром; глаза его блестели ярче обыкновенная, а по лицу разлился широкий румянец.
Тем временем величественное, хотя и странное ни с чем несообразное, зрелище проходило пред моим» глазами. Среди степного песку, как будто посуху, не слышно и плавно двигалось большое океанское судно. Воды я не замечал; канал имеет всего 58 метров ширины, и, чтобы видеть его, надо подъехать к самому берегу.
То был пароход, по имени Бухара, шедший прямым рейсом из Бомбея в Соутгамптон, (останавливается он за углем только в Адене, Суэце и Мальте). Много пассажиров высыпало на палубу и смотрят на нас. Догадываются ли они, кто этот седой всадник на вороной лошади, посылающий рукою привет капитану? Навряд! да и какое им дело. Следуют они по своим надобностям, утомлены долгим путем; дорожная скука тускло отражается в их стальных взорах; с Лессепсом они незнакомы и — all right! многие быть-может забыли, как его зовут, другие, если и помнят, то пожалуй еще недовольны им: ведь за билет и багаж с них потребовали лишние деньги для покрытия 10-франкового сбора, взимаемого на канале с пассажира и тонны. Я сам слышал такие жалобы, и не от одних Англичан… А Суэцкий канал конечно обогатил мир более, чем калифорнские золотые прииски, давшие нажиться отдельным людям на счет общего понижения ценности золота. Вследствие нового пути, сократившего наполовину морской переход между Европой и Индией,{36} по всесветном торговом хозяйстве образуется громадная экономия каменного угля и времени, — экономия, отзывающаяся в известной степени на благосостоянии всех и каждого. Но современники мало ценят заслуги человечеству, и только вечно запаздывающая история подносит великим теням ненужную свою признательность.
Мы несколько раз отпускали от себя Бухару. Большая скорость дозволенная в канале—10 километров в час, так что лошади всегда могли без особых усилий нагнать пароход. Когда корпус скрывался за песчаные горбы, и одни мачты крестами высились над степью, мы снова неслись во весь опор, и чрез три минуты огромное судно опять находилось в нашей непосредственной близости. Медленно совершая обороты, винт слегка пенил ровную, прямую как стрела ленту голубой воды, упорно и равнодушно смотрели на нас стальные глаза, и капитан улыбался и кланялся Лессепсу.
— J’aime a voir passer les navires, повторял восхищенный, как дитя, старик.
— Однако мы сами доедем так до Порт-Саида, сказал он спохватись.
Кавалькада повернула назад. Тут только лошади вздохнули, а я немного огляделся.
Вырытый из канала песок образует с двух сторон цепи невысоких холмов, скупо поросших травою. В низменных местах она гораздо гуще, и пучки её разрастаются в грациозные шелковистые кусты. По берегам виднеются еще следы рабочих таборов, прошедших здесь несколько лет назад: разбитые бутылки, обрезки железных листов, дребезги посуды, сардиночные и бисквитные ящики, гвозди, банки от различных консервов, заскорузлые дырявые башмаки и тому подобное старье, из которого парижский тряпичник в неделю составил бы себе состояние. И среди всего этого хлама, точно огромные рельсы тянутся водопроводы — две параллельные чугунные трубы до половины погребенные в песок. Первоначально они были совсем зарыты; теперь ветер всюду докопался до них.
Канал, везде одинаковой приблизительно ширины (как сказано выше, около 60 метров), выведен желобом, по выражению Лессепса, «en cuvette» и только средина русла имеет 27-футовую глубину. При таком устройстве два встречные судна не могли бы разминоваться, если б не было станций для скрещения. На станциях русло собственно не шире, но глубина в 27 футов начинается от самых берегов. До сих пор не случилось ни одного столкновения.
Проехав нисколько верст по направлению к Измаилии, мы увидали над каналом городок с беленькими домиками, мечетью, часовней и пирамидальными тополями. Это Эль-Гиср, бывшая стоянка артелей, окрещенная именем возвышенной гряды. В настоящее время купленная у общества хедивом, она никем не обитаема, и песок всецело завладел ею: повалил заборы, устлал садики глубокою пеленой, замел сугробами стены, ворвался в разбитые окна молелен и полновластным хозяином всыпался в непритворенные двери домов. Тихо и мертво в городке, но притом все в нем так современно, так ново и чисто, что чудится, будто он живет самостоятельною жизнью, не слыхать же его потому что домики, тополя, мечеть — все погрузилось в раздумье, отдавшись славным воспоминаниям.
Мы объездили одну за другою безлюдные улицы.
— Здесь был госпиталь для христиан, объяснял Лессепс, — здесь — для мусульман. Сам я жил вон в тех палатах. А это главная улица Rue Richelieu, где…. которая… то-есть… Ah! non! je vous plante la, воскликнул он и, взвивая клубы песку, помчался как полоумный на канал по заносам Ришельевской улицы. М. Victor, R. и я настигла его лишь у берега: проходило другое большое судно.
— Que c'est joli! Ah que c’est joli! шептал он млея от восторга.
В конце улицы над самым каналом стоит курган, с которого далеко видно на юг: верстах в двух начинается бирюзовая Тимса, подернутая во всю ширину мелкою как песок рябью, вдали стелются зеленоватые Горькие Озера с водами другого моря; еще дальше синеют справа Джебель Аттака, слева вершины Синая. На этом кургане, в день открытия канала, императрица Французов, при кликах «vive I’imperatrice», схватила Лессепса за плечи и выдвинула его вперед.
На память об Эль-Гисре я увез ржавый ключ, валявшийся на полу, а Лессепс, бойко спрыгнув с лошади, поймал какую-то сухопутную саламандру и бережно закутал ее в платок.
— C’est pour les enfants, пробормотал он, как бы оправдываясь.
Добравшись до Тимсы, направились в город вдоль северного берега озера по «avenue», подобной той что соединяет вокзал с пристанью, ехали мы ленивым шагом; кажется, никому, кроме M. Victor’a, не хотелось раздаваться со степью. Молодой человек, давно уже позевывавший, при первых каплях набежавшего дождя вихрем понесся домой.
— Il a raison, сказал заботливый отец, — il faut qu’il rentre, il prendrait froid.
Avenue ведет к необитаемому дворцу на краю Измаилии, воздвигнутому единственно для бала, которым начался ряд блистательных празднеств Суэцкого канала. Насколько они были пышны, можно судить из того, что одно торжество «открытия», «inauguration» (4 (16) ноября 1869), обошлось в общем итоге сто миллионов франков.
Когда вернулись с прогулки я горячо поблагодарил своего бессмертного проводника.
— Совсем не за что, возразил он, — напротив я должен вас благодарить: вам обязан я этою прелестною partie de plaisir; вы мне доставили случай побывать еще раз на нашей стоянке, куда я уже три года не заглядываю. Сколько милых, давно забытых образов встало предо мною, сколько проснулось дорогих воспоминаний!..
Et puis, прибавил он с доверительною улыбкой, — vous savez je les ai aplatis, les clous…
После обеда Лессепс, свежий и бодрый, как ни в чем не бывало, стоял над своим любимым планом; прогулка по-видимому нисколько его не утомила. Зато бедный M. Victor был совершенно разбит и в изнеможении лежал на диване. Позже, к концу вечера, склонясь на просьбы дамского кружка, он показывал обществу свое искусство жонглировать, вывезенное вместе со сплином из Индии, — перебрасывал два яйца, то загоняя их под самый потолок, то спуская ниже подбородка; перебрасывал три мячика; перебрасывал апельсин и столовый нож… Последнюю штуку жонглер заключил тем, что, поймав нож за ручку, подставил клинок под апельсин, и тяжелый плод с разлету грузно сел на лезвие, как на кол.
— Се cher Victor! в неудержимом порыве воскликнул отец.
24 февраля.
Что за утро! Какое небо над Тимсой! Какой блеск и сияние! В степи миражи наверно уже завели волшебную игру. И как грустно в такую погоду расставаться с Измаилией! Всецело предаюсь я особому чувству нежности, точно навсегда разлучаюсь с дорогим существом. Улицы, садики, дачи, производят на меня обаятельное впечатление. Влюбленными глазами смотрю я на окружающее: на кофейни, на магазины, на приказчиков, на старух с кошёлками красных яиц (они остались для меня неразрешенною загадкой), на портовых людей с надвинутыми на глаза тирольскими шляпами, — этих знакомых незнакомцев, вечно обвеянных табачным дымом и, надо полагать, замышляющих какой-то государственный переворот… И мне хочется всем и всему засвидетельствовать сердечную привязанность, чем-нибудь ее выразить, заказать что ли пиджак у портного, накупить в лавках розовых и зеленых галстуков или хотя побриться и постричься у милого Lepelletier. Но надо спешить к завтраку у Лессепсов. Пойду на вокзал прямо от них Счеты с Mme Aspert сведены, и моя степная гостиница уже исчезла навеки за поворотом…
По расписанию поезд в Каир отбывает в половине одиннадцатого; однако поезда в Египте неукоснительно опаздывают, кроме курьерского между Каиром и Александрией, отличающегося хронометрическою правильностью. В настоящем случае на часы еще и потому не зачем смотреть, что станционные власти предупреждают Лессепса о близком отходе поезда. До повестки с вокзала я спокойно наслаждаюсь чаем, сливочным маслом, чудною клубникой «Victoria», — произведением измаильских огородов, и другими яствами, которыми Mme Лессепс, стремящаяся ловить рыбу в Горьких Озерах, успевает меня угощать среди своих сборов и хлопот. По получении повестки, откланиваюсь хозяевам, жму руку M. Victor’y, изъявляю уважение рдеющей нянюшке, наскоро обнимаю детей…. Но от этих господ не так-то легко отделаться; надо сперва проститься с кроликами и антилопами, — и молодые люди ведут меня в сад, где в одном из бассейнов утопает вчерашняя саламандра, признанная ими за лягушку и посаженная на жительство в воду.
Помня обещание, Лессепс поднес мне карту морского канала с планом Измаилии. Внизу мелким красивым почерком были написаны следующие десять слов: «Souvenir d'une aimable visite a Ismailia. Ferdinand de Lesseps».
На вокзале в ожидании суэцкого поезда гуляет начальник станции с серебряными локомотивчиками на воротнике. Толпа Арабов ждет в припадке полуденной лени. Полинялые лохмотья одежд ярко сияют на египетском солнце; преобладающий оттенок их всегда небесный. Кругом как море стелется песок; вдали, среди его застывших бурунов, стоит зеленым островом семейство деревьев, скрывающих мечеть; от неё виден один минарет.
Наконец мы размещены в вагоны.
Когда поезд отъехал сажень на 50 я усмотрел, что минарет и деревья воображаемые… На месте их торчал небольшой каменный столб, окруженный травяными кустами: степь на прощание еще раз провела меня.
В путь мы пустились не вдруг. Версты полторы бежал за нами стрелочник, помахивая красным флагом и крича: «осбур!» (стой). Видно забыли что-то. Кондуктора, перевесившись из окон, тоже кричали «осбур» и махали флагами, однако дойти до тендера поленились. Механик должно-быть уже сам догадался, — остановил машину и покатил обратно в Измаилию. Потом, отъехав верст десять, опять стали и высадили на пески двух Бедуинов, не имевших билетов. Суровые, загорелые, в длинных бурнусах цвета окрестной степи, они долго стояли, не шевелясь, у дороги и, заслонив от солнца глаза, смотрели вслед удалявшемуся поезду. А он, безучастный, несся себе вперед и вперед, вспугивая со шпал бесчисленных ящериц, которые задрав острые хвосты резво взбегали по крутым песчаным откосам.