В декабре 1867 года[365] Евгения Ивановна Конради подала в Съезд Естествоиспытателей письмо, в котором, основываясь на стремлении женщин к высшему образованию, просила о разрешении им посещать университет.
Ей ответили не прямым отказом, а сомнением, действительно ли существует среди женщин подобное стремление.
Тогда Конради обратилась к М. В. Трубниковой, как к лицу, вращающемуся среди женщин, ищущих умственного труда и образования, прося ее сообщить им о ее, Конради, шаге и распространить среди них ее идею, и, в случае сочувствия ей, призвать их к дружному содействию для ее осуществления.
Трубникова откликнулась горячо и первым долгом поспешила к другу своему — Н. В. Стасовой. И вот, втроем, Стасова, Трубникова и Конради занялись составлением на имя ректора университета Кеслера — он же был и председателем Съезда Естествоиспытателей — нового письма или, скорее, прошения, в котором от имени всех желающих высшего образования женщин испрашивалось разрешение посещать университетские лекции. Письмо должно было быть подписано возможно большим числом женщин, и в какие-нибудь десять дней подписалось под ним более четырехсот человек.
Подписные листы распространялись во всех слоях общества, в так называемом нигилистическом, равно как и аристократическом, и быстро, покрывались именами, пестротой своей, мне, по крайней мере, напоминавшие и муки при появлении на свет Общества поощрения женского труда в 1863–1865 годах и безвременную кончину его.; тем более напоминали, что и имена встречались знакомые, из того, же времени. Но были и новые, например — имя дочери военного министра Милютина, очень симпатичной девушки, собравшей много, подписей в своем кругу и на которую у нас очень рассчитывали. А рассчитывать было надо.
Между тем наступала весна. 2 апреля, у нас в доме, прошение было переписано набело, и Трубникова повезла его ректору Кеслеру, и был получен и ответ на ее имя.
Он гласил следующее.
Ученый совет при университете читал письмо, сочувствует стремлению женщин к образованию и с готовностью примет на себя труд организации высших курсов для женщин, если на то последует разрешение министра.
Дверей же университета, для совместного со студентами слушания лекций, не открыли.
Для прочтения и обсуждения этого ответа Трубникова пригласила к себе подписавших прошение, — явились, конечно, не все, и ни на чем не решили относительно предложения ученого совета. Решили отложить дальнейшее обсуждение до осени, образовать только кружки, которые высылали бы на будущие собрания своих представительниц, депутаток, а не являться бы в полном составе, в количестве четырехсот человек, что было бы несуразно, так как невозможна было бы являться на них в подобном количестве.
Решили также с помощью профессоров университета летом приготовить программу предварительную курсов, и осенью, обсудив ее да общем собрании, представить министру народного просвещения вместе с прошением об открытии курсов.
Наступила осень. Общее собрание утвердило программу и прошение, и оставалось только решить, кто повезет их к министру.
Если бы судьба, не люди, — людям, т. е. толпе, всегда личное самолюбие и прочее мешают действовать здраво, — если бы судьба, повторяю, представила Трубниковой и Стасовой вести дело, то оно, конечно, скоро и благополучно дошло бы до своей дели и курсы были бы открыты ими в ту же осень.
Но, увы, вышло иначе.
Трубникова и Стасова — горячо преданы делу женского образования, и они обладают большим тактом и тем, что называется уменьем жить, «savoir vivre».
Не поступаясь никогда ни достоинством своим, ни своими убеждениями, они кроме того обладают тою мягкостью и тою обходительностью светских женщин, которые больше добьются, чем резкость и храбрость, лезущая напролом.
Марья Васильевна Трубникова кроме того отличная председательница и имеет природные способности вести дебаты. Она удивительно умеет выслушивать, быстро схватывать мысль, толково отвечать и предупреждать прыжки в сторону и запутывание вопроса. Но если она трезвее, скажете вы, то Надежда Васильевна зато глубже, горячее и самоотверженнее. Она для дела общего не пощадит и не пожалеет ни сил своих, ни здоровья.
На общем собрании решили, что отправятся к министру Стасова, А. П. Философова и Воронина[366], рожд. Быкова.
Главная инициаторша, Конради, осталась за флагом, была устранена.
Это была первая неприятность, напоминавшая крушение Общества женского труда.
Но нельзя было поступить иначе. Конради была слишком беспокойный и бестактный элемент[367].
До этой поры она была мало известна в кружках, но за время с весны до осени успела себя проявить и успела внушить к себе не то что неприязнь, — это бы было ничего, — но успела внушить опасение, что через ее беспокойный характер погибнет все дело.
Чтобы ей было менее обидно, Трубникова устранила и себя, не поехала к министру[368].
Конради обижалась, продолжала свои бестактности, но из депутаток не вышла, и в сущности ее поведение серьезных последствий не имело.
Но зато имело очень серьезные последствия оскорбленное самолюбие другой депутатки — Солодовниковой.
И если при этом случае все дело не погибло окончательно, то только благодаря энергии, настойчивости и преданности Надежды Васильевны.
Обнаружилось как-то, что у Солодовниковой на квартире был обыск и что сама она была арестована. Не надолго, и важного, по-видимому, арест этот не представлял ничего, так как она вскоре была выпущена и снова была совершенно свободна, но на собрании стали говорить, что она не может теперь быть депутаткой, что подобная история с нею может бросить невыгодную тень на начинающееся дело, может ему повредить, — так мы его берегли и лелеяли.
Солодовникова услыхала эти разговоры, вспылила и сама сложила с себя звание депутатки, и, таким образом, оказалась вне движения, свободной в своих действиях, и воспользовалась своей свободой действий[369].
Министр принял дам более чем нелюбезно, почти невежливо[370]. В просьбе их отказали наотрез.
После ответа гр. Толстого все у нас приутихли, но духом не пали, благодаря, главным образом, энергии Надежды Васильевны. Решили так или иначе, но начатого дела из рук не выпускать. Публичные — так публичные лекции, а там дальше видно будет. Пригласили опять профессоров составить новую программу лекций публичных. Внутренние смуты шли между тем тоже своим чередам, и те две партии, которых столкновение погубило Общество женского труда, стояли опять друг против друга и крысились друг на друга. «Нигилистки нам все испортят», — говорили аристократки. «Не нужно нам филантропок и покровительниц!» — кричали нигилистки.
3 ноября 1878 г.
Вчера была у А. П. Философовой. Собирался старый комитет учредительниц высших женских курсов. Послезавтра открывается новое, утвержденное министром внутренних дел «Общество для доставления средств высшим женским курсам». Нас, старых, собралось немного, но толковали много. Столпы наши — Стасова, Философова, Тарновская, Мордвинова — конечно, остаются в новом комитете[371]; Белозерская, Трубникова и я выходим из комитета, но членами остаемся. Говорили, какие-то слухи ходят о курсах. Рассказывают, что будто одна из слушательниц становилась на стол и проповедывала социализм; что принц Ольденбургский заметил при своем посещении курсов, какое множество окурков валяется там на полу. Тарновская, Стасова и Мордвинова уверяют, что все это вздор. Они веда, дежурят там ежедневно, и одно, на что жалуются, так это только на стремительность, которою студентки врываются в двери, когда аудитория открывается; во всех же других отношениях они ведут себя необыкновенно благопристойно.
14 ноября 1878 г.
Профессор Новороссийского университета Цитович издал брошюру «Ответ ученым людям»[372], в которой не только со страстью, но яростно нападает на «журнальную науку», преподаваемую молодому учащемуся поколению. В брошюре есть иной раз правда, но правда, выставленная не только ярко, но яростно. Она взволновала молодое учащееся поколение. Молодежь имела слабость все нападки принять на свой счет и откликнуться. У нас на наших юных женских курсах К. Н. Бестужев-Рюмин насилу остановил демонстрацию, т. е. коллективное послание Цитовичу, да и то вняли его увещеваниям не все.
[1868–1878]