В пионерской комнате собрался актив. Ребята что-то вырезали, клеили, красили. А на другое утро все толпились перед плакатом, на котором крупными буквами было написано:
«Ребята! Вся наша страна включилась в социалистическое соревнование. На всех фабриках и заводах, по всему Советскому Союзу рабочие соревнуются друг с другом. Мы, пионеры, тоже должны соревноваться по отрядам на лучшую дисциплину и учебу. Подтягивайте отстающих и добивайтесь отличной успеваемости и отличного поведения во всех пионерских отрядах. Лучший отряд получит красное знамя. Совет отрядов. Вожатая Тоня».
Подколзин с деловым видом собрал вожатых звеньев на лестнице, которая вела наверх.
— Вот, ребята, — озабоченно сказал он, — нам надо обсудить, как мы будем соревноваться.
Вожатые сидели на ступеньках, держали в руках карандаши и блокноты и смотрели в рот председателю.
Председатель говорил стоя, все время заглядывал в блокнот и заметно важничал.
— Ну вот, ребята, вы ведь еще не знаете, по каким пунктам мы будем соревноваться. Значит, слушайте:
Первое — учиться на «отлично».
Второе — быть вежливым со старшими и товарищами.
Третье — всё доедать в столовой.
Четвертое — не говорить некультурных слов.
Пятое — хорошо спать после обеда.
Шестое — следить за чистотой в классе и в спальнях.
— Значит, и «на фиг» нельзя говорить? — спросила Сорока.
— Нельзя! Нельзя обзываться балдой, дурой.
— Ну, тогда мы будем на последнем месте, — решительно сказала Сорока, — потому что Лерман обзывается «сумафеччей дурой», а Чешуйка все время говорит «на фиг».
— Да ведь так все говорят, — вступилась Эмма, — это даже и не ругательное слово. Нельзя ли попросить Тонечку это слово оставить?
— Ну, конечно, нельзя, — ответил Подколзин, — потому что это слово некультурное, понимаете — не-куль-тур-ное.
Вожатые замолчали. Раз некультурное, значит и спорить нечего.
— В нашем звене очень плохо ест Софрончик — всегда оставляет. Как же быть, Подколза?
— А вы ее ждите, тогда она все съест.
Актив совещался очень долго. Потом этот вопрос обсуждали на отряде, а вечером третий пионерский отряд вызвал на соревнование четвертый. Теперь каждый вечер после ужина в пионерской комнате минут на десять собиралась комиссия из председателей и санитаров всех отрядов. Они проверяли, как отряды провели этот день. Если отряд не имел замечаний, он получал пять очков — пять маленьких картонных кружков.
Комиссия обходила классы и поднималась в спальни. После проверки ребятам объявляли, сколько очков они получили за день. Комиссия была строгая. Если в классе валялись бумажки или в спальне костюм был свернут небрежно, то отряду тут же сбавляли очко за неаккуратность.
А как трудно было сразу ко всему привыкнуть! Часто виноватая фигура подходила к вожатому своего звена и уныло говорила:
— Я нечаянно «на фиг» сказал.
А рядом стояли свидетели из другого класса и с удовольствием подтверждали.
Вожатый набрасывался на беднягу, а потом взволнованно летел к своему председателю и докладывал. Председатель вынимал новенький блокнот, мрачно записывал и говорил со вздохом:
— Три только сегодня, а до вечера, может, одно останется.
— Как три? — замирая от волнения, спрашивал вожатый. — Ведь только одно из-за Чешуйки сняли.
— А кто в столовой масло не доел? — ехидно спрашивал председатель. — Забыл? Опять из твоего звена.
И подавленный вожатый шел к своему преступному звену.
Однажды, когда третий отряд ликовал, потому что этот единственный день они дотянули до вечера без замечаний, к Игорю Прокопцу подошел, правда, под конвоем двух ребят из четвертого отряда, окончательно позеленевший Миша-санитар.
— Ну, говори, говори, — подзадоривали ребята.
— Ну, чего ж ты молчишь?
Прокопец почувствовал недоброе и насторожился.
— Ты чего, Рябчик?
— Я чортом обругался.
— Эх, ты… ты! — закричал горестно Прокопец. — Уж не мог удержаться. Треснуть бы тебя хорошенько!
— Кого это? — высокомерно спросил Миша Рябов, надувшись, как индюк, и двигая в волнении бровями. Он выпятил впалую грудь и придвинулся к Прокопцу: — Ну, тресни!
— Ну и тресну, а чего же? — вскипел еще больше Прокопец.
А ребята из четвертого отряда подзадоривали:
— Где ему!
— Ну, тресни, — сверкал черными глазами Миша.
— Ну и тресну, — нахмурился красный плотный Прокопец.
Они похаживали друг около друга, как два петуха.
Миша наступал. Вот он слегка толкнул плечом маленького коренастого Прокопца, тот ответил толчком посильнее.
— Тресни, тресни, — угрожал Миша.
И тогда разъяренный Прокопец размахнулся и «треснул» его. Миша бросился, сжав кулаки… Но тут подскочили лукавые мальчишки из четвертого отряда и развели врагов.
Прибежал испуганный Подколзин.
Прокопец долго плакал, потому что второе очко сняли из-за него — за драку. Миша тяжело дышал и смотрел в пол. Скандал! Подрались вожатый и санитар. Актив, который боролся за пятое очко! Весь третий отряд взволновался.
— Ты, Прокоп! — сердито сказал Подколзин. — Ты же вожатый звена!
— А чего ж он, справочное бюро несчастное, выругался, да еще дразнится: «Тресни, тресни!»
— Это нечестно! — закричала Сорока. — Ребята из четвертого отряда сами их поддразнивали, чтоб подраться.
— Конечно, нечестно, — строго сказал председатель четвертого отряда. — По-вашему, если соревнуемся, так ножку надо подставлять? — обратился он к своим ребятам.
— Да мы их удерживали, — попытались оправдаться хитрые мальчишки.
— Удерживали! Молчите уж.
Больше всех огорчилась Сорока. Вечером, раздеваясь, чтоб итти в душ, она сердито набросилась на Мартышку:
— Как не стыдно, Мартышка, лень получше вещи свернуть! Вдруг спальне «плохо» поставят?
— Нечего придираться, — огрызнулась Мартышка. — Вон Голубева еще хуже свертывает. Ей ничего?
— Правда, девочки, — сказала маленькая Софрончик. — Вдруг нам из-за Голубевой очко снимут?
— Нехорошо, конечно, — согласилась Сорока. — Зоя, сверни получше.
Зоя, молча, по-новому сложила вещи.
Подскочила Мартышка.
— Называется хорошо! — презрительно крикнула она и дернула кофточку за рукав — вещи рассыпались.
Зоя вспыхнула.
— Не буду я больше свертывать! Пускай валяются! — и, рванув полотенце, пошла в душ.
— Какая царица! — крикнула вслед Мартышка. — Вот сейчас комиссия придет, и нам опять очко снимут.
Девочки рассердились.
— Очень надо из-за нее замечания получать!
— Пускай тогда в другую спальню уходит!
— Девочки, — сказала Мартышка, — пойдемте и скажем про нее Тонечке. Пусть ее от нас возьмут, такую упрямую.
— Да ведь ты сама, Ида, вещи ей растрепала, — вмешалась Сорока.
— А ты всегда за нее заступаешься, Катя. Пойдемте, девочки.
Они побежали, шлепая тапочками.
— Тонечка! — закричали они хором, вбегая в пионерскую комнату. — Что Голубева нас подводит! Знаешь, какая она?
Тонечка выслушала их и задумалась.
— Вот и возьмут от нас твою Голубеву, — злорадно шепнула Ида вбежавшей вслед за ними Сороке.
— Вот что, девочки, — сказала Тонечка, — все вы неправы. Зря обижаете Зою.
— Конечно, Ида, — горячо заговорила Сорока. — Ты сама сейчас к Зое придралась, и все время ты не хочешь, чтоб она с нами дружила.
— А что она меня тогда пнула? — упрямо сказала Мартышка.
— У Зои нет матери, — сказала Тонечка, — а теперь еще и отец…
Она вдруг неожиданно замолчала.
— Умер? — ахнула Сорока.
— Ничего я пока не знаю, — нахмурилась Тонечка. И, помолчав, добавила: — Не нравится мне ваше обращение с Зоей. Разве так нужно относиться к подруге?.. Нехорошо!
Девочки, пристыженные, на цыпочках вошли в спальню и улеглись. Мартышка укрылась с головой одеялом. Полежав немного, она вылезла и перегнулась к Зое.
Зоя дышала ровно и спокойно.
Спит.
— Сорока, Сорока, — зашептала Ида, — ты спишь?
— Нет! А ты?
— Я ведь не знала про нее… что с отцом, может, случилось, и потом…
— Тише, ты! — зашипела Сорока.
— Да она спит. Знаешь что? Давай будем ее вещи сами свертывать.
— Это кто шепчется? — строго сказала Клавдия Петровна, просовывая в дверь седую голову.
Мартышка крепко зажмурилась. Клавдия Петровна обошла кровати и потушила зеленый свет.