По приезде в Петербург Кокушка чувствовал себя на седьмом небе. Правда, брат Владимир то и дело охлаждал его восторги и решительно противился осуществлению некоторых его планов.
А между тем планы были самые блестящие. Прежде всего Кокушка желал иметь маленькие сани с пристяжкой на отлете. Затем он решил было постоянно ходить не иначе, как в мундире того ведомства, откуда ожидал чина «т-ного» советника, в треуголке, шинели и с орденом Святой Нины, недавно им купленным.
В таком костюме он решил как можно чаще попадать на глаза государю, хотя бы пришлось для этого полдня торчать перед Зимним дворцом, а другие полдня в Летнем саду.
По счастью, об этих своих главнейших намерениях он сразу же проболтался Владимиру, и тот объяснил ему, что все это невозможно.
Кокушка дошел до остервенения и стал визжать, как будто его резали.
— Ка-ка-как невозможно!.. Отчего невозможно, что тут дурного… как ты можешь мне жапрещать?
— Я тебе ничего не запрещаю, но если ты вздумаешь все это проделать, то прежде всего попадешь в полицию, а раз ты попал в полицию, тогда конечно — пошлют тебя не в посольство, не в дипломаты, а вон из Петербурга, и даже не в Москву, а в деревню… неужели ты этого не понимаешь?
Кокушка не понимал, но брат говорил таким серьезным и убедительным тоном, что он не на шутку струсил, даже побледнел и растерянно стал ворочать глазами.
— Да жа-жа что же?! — прошептал он.
— А за то, что с пристяжкой ездит только обер-полицмейстер по Петербургу да брандмайор в случае пожара… Если же ты вздумаешь следить за государем, то тебя сочтут уж непременно нигилистом.
Кокушка даже вздрогнул.
— Нигилиштом?!
— Ну да, само собою.
— Ну, а му-му-ндир, что же тут дурного? Ражве и это недожволено?
— Не то что недозволено, а крайне неприлично! Когда ж ты видел, чтобы штатский, кроме особенных случаев, носил мундир да еще форменное пальто и треуголку? Ты знаешь, что у меня есть тоже мундир, а видел ты меня когда-нибудь в нем? Я надеваю его раза три-четыре в год. Ходить в мундире не принято и неприлично. А тому, кто не знает приличий, тому никогда не быть представленным государю и не попасть в дипломаты. Вот видишь, что я вовсе не хочу тебе перечить, а думаю о твоей будущности.
Кокушка уныло опустил голову и печально задумался. Он понял, что брат прав и что приходится расставаться с лучшими мечтами.
— Ну, а Нина? — воскликнул он. — И это неприлично?!
Владимир сразу даже и не понял.
— Какая Нина? — изумленно спросил он.
— Орден Нины, ражве и его я не мо-мо-гу ношить?
— И этого бы не советовал, потому что всякий знает, что этот орден продается, и даже очень дешево. Над тобою будут смеяться.
— Так жачем же мне ших пор не дали наштояшего ордена? Вот уж я бо-бо-льше шешти лет на шлужбе! Ведь у тебя же ешть орден, даже два це-це-лых… это… нешправедливо!
— Потерпи, может быть, и ты получишь…
— То-то вше… терпи да терпи!.. Дудки! Так я бу… буду ношить маленькую рожетку, по… подумают иноштраный орден… это то… то ведь уж мо-мо-жно?
— Можно, можно! — согласился Владимир.
Кокушка отправился к Сарра, заказал себе всякого платья. Два раза выходил он и опять возвращался в магазин, напоминая, чтобы не забыли на фраке, сюртуках и визитках прорезать петли для розетки.
От Сарра он, с необычайно важным и сосредоточенным видом, объездил еще несколько магазинов, накупил себе галстуков, перчаток, шляп, духов. Дорогой он как-то разбил один флакон, весь облился духами и распространял от себя такой сильный аромат опопонакса, что Софи, случайно оказавшаяся рядом с ним за обедом, объявила, что она не может этого выносить, что ей делается дурно, — и переменила место.
— Очень рад! — прошипел Кокушка и сейчас же робко покосился на брата.
Он хорошо помнил заключенное относительно сестры условие, но иногда его ненависть к ней невольно прорывалась.
У Кокушки был адрес княжны и он сильно стремился на Знаменскую, но решил, что в московском виде ни за что ей не покажется. Он измучил Сарра, раза два в день заезжая и спрашивая, скоро ли готово его платье.
Наконец ему принесли первую пару. Тогда он велел заложить дрожки, разрядился в пух и прах, вдел в петлю сюртука, которую Сарра не забыл проделать, огромную розетку и с торжествующим видом выехал из дому. Он заехал к Баллэ и купил хорошенькую бонбоньерку, причем так торговался, что продававшая ему француженка под конец рассердилась, несколько раз объясняя ему, что у них prix fixe[40].
Надо заметить, что Кокушка, несмотря на всю свою любовь к франтовству и «шику», был очень скуп и уж особенно на подарки.
Он явился в квартиру князя совсем с видом победителя. И отец и дочь были дома. Князь уже знал о приезде молодых Горбатовых и даже начинал тревожиться, находя, что Кокушка чересчур долго не показывается.
Он принял его как родного сына, нашел, что он необыкновенно похорошел с их последней встречи, объявил ему, что он еще не встречал молодого человека, который бы умел так хорошо и изящно одеваться. Расхвалил его сюртук, брюки, даже перчатки, даже сапоги. И наконец обратил внимание на розетку.
— А это что? Орден! Si jeune et si décoré![41]
Кокушка сиял. Но он нашел, что первый визит не должен быть продолжителен, и скоро уехал, совсем счастливый, и обещая на этих же днях вернуться.
Он сдержал свое обещание и стал появляться на Знаменской все чаще и чаще.
Но странное дело — у себя дома он в последнее время никому, даже Владимиру, не только не заикался об этих частых посещениях, но даже вдруг объявил, что «ш князем Янычевым ражшорилшя — дудки!» Дело в том, что он окончательно сблизился с князем, был уже с ним на «ты», и тот с каждым разом все больше и больше забирал его в руки.
Изучить Кокушку ему не было, конечно, трудно, и он теперь знал его наизусть. Он вооружал его против семьи и пуще всего против брата Владимира, уверяя его, что брат только притворяется, что его любит, но что, в сущности, он желает его гибели.
Кокушка сначала не верил. Но князь кончил тем, что совсем убедил его. Он объяснил ему, что у Владимира самые коварные цели и что если Кокушка не вырвется из дому, не освободится, то Владимир завладеет всем его состоянием, а его засадит в сумасшедший дом. И при этом князь рассказывал ему самые ужасные истории в этом роде, какие, по его словам, случались с такими же прекрасными молодыми людьми, как Кокушка. Этими рассказами князь доводил несчастного юношу до ужаса, до панического страха.
— Я… я… не поеду домой! — визжал он.
— Этого нельзя, — говорил князь, — тебя силой заставят вернуться. Скажут: вот и видно, что сумасшедший — из дому бегает… Сейчас на тебя горячечную рубашку — и конец!..
При этом князь делал такое ужасное лицо, так наглядно представлял, как будут надевать горячечную рубашку, что Кокушку начинала бить лихорадка.
— Так что… что же… что же я бу-бу-буду делать? — плаксиво заикался он. — Так я по-поеду к нему и шкажу ему, что он мне не бра-брат!.. Я по-поеду к оберполиц-мейстеру, я-я — на него пожалуюшь!
— Боже тебя сохрани и упаси! — перебил князь. — Тебя здесь кто знает? Никто. А его все знают. Да он и не один, а это целый заговор против тебя. Ему поверят, а тебе нет — и опять горячечную рубашку…
Кокушка как угорелый заметался по комнате.
— Так что же… что… же мне де-делать? — вопил он.
— Я тебя научу, что делать: надо быть умным и провести их всех так, чтобы никто ни к чему не мог придраться… Будь дома по-прежнему, как будто ничего не знаешь, будь со всеми ласков, а пуще всего с братом. Только ничего не говори — слышишь, ничего не говори, что ты у нас часто бываешь. Хочешь ты жениться на Елене?
— Ты знаешь, что хо-хо-хо-чу, ешли ты дашь тришта тышач! А без трехшот тышач — дудки!
— Ну, хорошо, я тебе дам триста тысяч.
— Чештное шлово?!
— Честное слово.
— То-то же, шмотри, ве-ве-дь т-т-ты шкупой, княжь; у тебя я думаю, денег куры не клюют, а вон шмотри — как у тебя га-га-дко в доме!
И Кокушка показывал князю на старый ковер, на кресло с обломанной ручкой, на вылинявшие портьеры.
— Ведь я тебе сказал, что дам триста тысяч. Ну и вот, если ты будешь умен, сумеешь дома молчать и втихомолку женишься на Елене, тогда, конечно, тебя уже никто не тронет. Тогда Елена будет твоей женой, я твоим тестем — и мы тебя не дадим в обиду. А пока ты не женился — мы ничего не можем сделать. Нам скажут: чего вы вмешиваетесь? По какому праву? Вы чужие… Ну, а тогда другое дело. И мы заставим Владимира выдать тебе все твои деньги — понял?
Кокушка остановился, задумался, засопел, стал кусать ногти. Он понял.
Князь тоже понимал, что этим решительным разговором окончательно двинул дело; в том, что Кокушка не проболтается, он был уверен. Он чересчур напуган, и теперь только следует постоянно поддерживать и усиливать этот страх. Надо спешить, надо ковать железо пока горячо.
Но тут явилось нежданное препятствие: княжна, всегда покорная отцу, вдруг заупрямилась.
Она перестала выходить к Кокушке и даже просто убегала из дому, когда он являлся.
Князь, однако, ничуть не сомневался в успехе. Он пока оставлял дочь в стороне, решив, что прежде нужно закончить с Кокушкой.
Прошла еще неделя — и Кокушка был совсем готов. Дома он имел странный и растерянный вид, как-то дико на всех посматривал, всех избегал, запирался у себя.
Но сестры вообще мало на него обращали внимания, а потому ничего не заметили. Владимир был тоже очень рассеян, поглощенный своими мучительными отношениями с Груней.
Князь решил приступить к окончательному объяснению с дочерью.
Он позвал ее к себе в кабинет, запер двери и устремил на нее свой пристальный взгляд, от которого сейчас же ее стало бросать то в жар, то в холод.
— Что же ты, Елена, еще долго будешь ломаться?
— Как ломаться, папа? — робко прошептала она.
— Сама знаешь. С ним у меня уже все решено и улажено. Согласна ты быть госпожой Горбатовой или нет?
Княжна сжала руки так, что даже хрустнули пальцы.
— Папа, да неужели ты в самом деле решил это?
Он взглянул на нее еще пристальнее.
У нее захватило дыхание.
— А ты неужели так глупа, что могла считать это не серьезным!
— Что же я девчонка, что ли, такая, как ты и твои кузины, чтобы с ним забавляться?
Но он вдруг переменил тон, его раздраженный голос понизился, он заговорил ласково:
— Елена, пойми, мое положение безвыходно… Я бился как рыба об лед и теперь для меня нет никакого спасения, у меня больше шестидесяти тысяч долгу… денег достать как есть неоткуда… понимаешь, совсем неоткуда!.. В кармане несколько сот рублей, и это все — месяц жизни, а затем нищета!.. Пойми, нищета и скандал, больше ничего! Всю эту рухлядь опишут, все до последней нитки, и что же мне — идти милостыню просить или в кондуктора наняться!..
Он все глядел ей прямо в глаза. Она схватилась за голову.
— Папа! — простонала она. — Замуж за него? Да ведь я с ума сойду… с ним можно забавляться… но он такой… такой… противный…
Она зарыдала.
— Ах, какой ты ребенок! — воскликнул князь. — Неужели мне надо еще объяснять тебе, что если он тебе противен, так никто не станет заставлять тебя с ним и обниматься… Все это от тебя самой зависит… Пойми!..
Княжна молчала, удерживая рыдания и нервно вздрагивая.
— Да что же говорить об этом! — ухватилась она за последнюю надежду. — Если бы я даже и согласилась, его родные никогда не допустят этого.
Князь усмехнулся.
— Конечно, не допустят, еще бы они добровольно отказались от лакомого куска! Я все и без них устрою…
Она совсем побледнела.
— Так ведь на нас пальцами будут показывать, ведь это срам, позор! И меня и вас никто к себе в дом пускать не станет!..
Князь весело рассмеялся.
— Это вот теперь, когда мы нищие, нас действительно никуда пускать не станут. А раз у нас в руках будут деньги — еще как с нами начнут обниматься! То ли бывает…
И он принялся рассказывать ей всякие истории, из которых, как дважды два четыре, выходило, что все дело в деньгах, что деньги побеждают все. Он рассказывал красноречиво, убедительно и был совсем искренен. Он замечал, что слова его действуют на дочь.
Она уже не рыдала и не ломала руки. Она слушала его молча и внимательно. На щеках ее то вспыхивал, то пропадал румянец…
— Раз дело будет сделано и все устроено ловко, — говорил он, — сами же Горбатовы придут к тебе… Что ж ты думаешь, они захотят скандала? Напротив, постараются все тихо уладить… Если же ты упустишь Кокушку, представь себе свою будущность! О себе уж я не говорю… ну, нищим буду ходить по Невскому… Ну, пулю себе пущу в лоб!.. А тебя-то что ожидает — не далее как через месяц, когда выйдут эти сотни рублей, которые у меня теперь в кармане? Уедешь ты к какой-нибудь тетке с Нетти, будешь жить из милости и чувствовать, что тебе и твоей сестре в рот смотрят, не съела бы ты лишнего куска чужого хлеба… Что же ты, княжна Янычева, в гувернантки, что ли, пойдешь? Да и гувернанткой не можешь быть — диплома не имеешь… В телеграфистки? Еще если бы у тебя какой-нибудь талант был особенный… Ну, голос там большой, что ли… А то ведь, сама знаешь, талантов у тебя никаких нет… Так скажи, что ты станешь делать? Замуж — кто же тебя, нищую, возьмет?.. Или ты не знаешь нынешних женихов?
Княжна уныло молчала. Каждое слово отца резало ее как ножом.
Она понимала, что он прав.
Он продолжал все в том же тоне и замолчал только тогда, когда увидел, что произвел достаточное впечатление.
— Что ж ты, согласна или нет? — мрачно спросил он. — Время не терпит, все может рушиться… Я должен знать твой окончательный ответ!..
Княжна молчала.
— Елена, отвечай!
— Дайте… дайте мне подумать… завтра утром я скажу…
— Хорошо!
Она с усилием поднялась и, шатаясь, вышла из комнаты.
Она не спала всю ночь напролет. Всю ночь проплакала и продумала.
Перед нею рисовалась ее будущая жизнь даже еще ужаснее, чем представлял ей ее отец. Вместе с этим ей вспомнились, одно за другим, самые необычайные приключения, описанные в разных прочитанных ею романах.
Наконец кончилось тем, что она представила себя героиней, жертвой ужасных обстоятельств…
Мало-помалу она себя оправдала, мало-помалу у нее сложилось довольно ясно представление о том, как все будет, если она обвенчается с Кокушкой… В ней вспыхнула жажда богатства, блестящей жизни, свободы, веселья, наслаждений. Ей представлялись Париж, Ницца, Италия, все те сказочные, дивные места, куда попасть было ее заветной мечтой…
«Не я первая, не я последняя», — шептали ее губы.
«Деньги дают все! Нет денег — человека унижают, топчут в грязь. Есть деньги — ему прощают все…» — звучали над нею слова отца.
Утром сама, без зова, она пришла к отцу в кабинет и едва слышно прошептала:
— Я согласна! Только, ради бога, все это скорее!..
— Вот умница! — весело воскликнул князь, обнял ее и звонко поцеловал. — Вот спасибо! Ты у меня молодец и ручаюсь тебе — ты будешь жить весело и счастливо — ручаюсь! Что делать: с волками жить — по-волчьи выть!.. И знай, только смелый человек расчищает себе дорогу, смелому человеку все дается…
Она тихонько высвободилась из отцовских объятий и еще раз повторила:
— Только, ради бога, скорей!..