Князь Янычев, получив согласие дочери, немедленно же оделся и вышел из дому… Он направился по Знаменской, потом завернул на Лиговку, прошел к греческой церкви и скоро очутился в одной из улиц Песков, среди тишины, изредка нарушаемой скрипом извозчичьих санок.
Если глядеть на князя сзади, он имел вид важного и степенного барина. Его тучную фигуру облекало длинное меховое пальто с дорогим бобровым воротником. На голове была высокая бобровая же шапка; в руке толстая камышовая трость с массивным серебряным набалдашником и острым наконечником, которым он по временам постукивал о заледеневший тротуар, боясь поскользнуться. Посмотреть спереди — покрытый синими жилками толстый нос и вытаращенные страшные глаза не ладили с первым впечатлением.
Но все же князь был важен и казался человеком довольным, богатым, беззаботным, вышедшим ради здоровья на утреннюю прогулку. Но он о своем здоровье в настоящую минуту думал меньше всего. Его голова была полна самой горячей работой.
Он остановился у маленького деревянного домика, глядевшего на пустынную улицу тремя заледеневшими окошками; вошел в калитку, очутился среди грязного дворика, поднялся на крылечко и стал звонить. Ему отворила дверь толстая и вдобавок еще, очевидно, распухшая старуха, довольно неопрятная, с седыми растрепанными и в нескольких местах совсем вылезшими волосами, с лицом подозрительным и довольно неприятным. Все это объяснялось ее званием вдовы коллежского регистратора, гадающей на кофейной гуще.
— Вы к Никанору Петровичу? — спросила она.
— А то к кому же, или не узнали?
Старуха пригляделась.
— Простите, князь, и то не узнала, редко жалуете!
— Дома он?
— У себя, третий день не встает с места — пишет комедию, все пишет… Вчера вечером битых два часа мне читал, да я, признаться, не разобрала хорошенько, да и сон меня нынче по вечерам одолевает. Как стемнеет, ну вот так и клонит, так и клонит! А уж от чтенья этого и того больше. Вздремнула я, а он и осердился. Ну, да не впервой это у нас с Никанором Петровичем: что ни вечер, то ссора, что ни утро, то мир!
Она хрипло засмеялась и отворила скрипучую, рассохшуюся низенькую дверь. Князь очутился в крохотном темном уголочке, изображавшем собою переднюю, снял и повесил шубу на большой гвоздь, вбитый в стену для этой цели и, очевидно, ему уже известный. Затем он прошел в комнату, наполненную табачным дымом, с закоптелым, будто висящим и того и жди готовым обрушиться потолком… Засаленные стены, разнокалиберная мебель… У одного из двух окошек за столом сидел, скрючившись и пуская клубы дыма из толстой папиросы, человек в старом драповом халате, погруженный в писанье. Перо его так и бегало по листу бумаги.
— Кто там? — хрипло крикнул он, не обертываясь.
— Кто! Оглянись, так увидишь!
Писавший решил оставить работу и поднялся со стула.
— А, это ты, князь! — воскликнул он. — Милости просим, не ждал, рад видеть!
Они пожали друг другу руки…
Никанор Петрович Зацепин был именно тем самым старинным приятелем князя, который когда-то разыграл роль его душеприказчика в знаменитой проделке с восковой куклой.
По наружности между приятелями не было ровно ничего общего. В противоположность князю, Зацепин оказывался самым что ни на есть худощавым человеком, с глазами бледными, будто совсем выцветшими. У него был тонкий с горбиком нос; длинные седоватые усы прикрывали его почти совсем беззубый рот. Желтоватые с небольшой проседью волосы были зачесаны назад и спускались на шею редкими космами. Он брил щеки и подбородок; лицо его выражало как бы навсегда застывшее изумление, и при этом он все как будто к чему-то прислушивался.
Зацепина судьба тоже не побаловала, и он оказался на склоне жизни в положении довольно странном и неожиданном. Он вышел в отставку из военной службы почти одновременно с князем, был, как и он, вдовец, прокутил и проиграл свое состояние. У него была единственная дочь, которая, по счастью, удачно вышла замуж и жила теперь, уже несколько лет, в Симбирской губернии, где ее муж занимал довольно видное служебное положение.
Дочь и зять предложили было Никанору Петровичу поселиться у них, но он наотрез отказался, объявив, что теперь провинциальный город — «не его сфера», что он непременно должен жить в Петербурге. В сущности, зять был этим даже доволен и стал высылать Зацепину небольшое содержание.
Никанор Петрович, получая эти деньги и извещая дочь в их получении, неизменно прибавлял: «Надеюсь, недолго же буду вам в тягость. Через месяц-другой моя новая драма (или там комедия, поэма или повесть) будет напечатана, и я заживу припеваючи, достигнув должного как и в смысле морального удовлетворения, так и с пункта зрения финансов».
А пока «пункт зрения финансов» не выяснился он жил в двух этих маленьких комнатках у «гадалки на гуще» и платил ей за полный пансион, то есть квартиру, обед и даже «фрыштык» — сорок рублей в месяц…
Каким образом из лихого офицера, думавшего только о грязных шутках и попойках, он превратился в «писателя» — это был вопрос, над которым он никогда не задумывался. Он просто в тот год, когда от его состояния уже совсем ничего не осталось, а дочь вышла замуж, взял да и «сделался» писателем. В один прекрасный день его как бы осенило — он вдруг убедился, что до сих пор, не исполнял своего истинного призвания, что он создан для того именно, чтобы писать во всевозможных родах литературы.
С каждым днем это убеждение в нем крепло, и теперь, вот уже лет шесть, живя на Песках, он только и делал, что писал и ходил по редакциям всех петербургских газет и журналов.
Он писал все: лирические стихотворения, поэмы, идиллии, драмы в стихах и прозе, водевили, повести и даже написал большой роман в четырех частях под заглавием «Перепелки».
Когда его домохозяйка, бывшая его постоянной слушательницей, спрашивала:
— Да где же тут, батюшка, перепелки-то?
Он с сожалением на нее взглядывал и отвечал:
— Как вы несообразительны, Матрена Ильинишна!.. Конечно, никаких перепелок птиц нет, не может быть… это иносказательно!
Матрена Ильинишна замолкала, да и хорошо делала, так как он сам не знал, что именно, какую «иносказательность» хотел высказать этим странным заглавием «Перепелки». Просто оно ему нравилось, он находил, что оно непременно должно произвести фурор.
Каковы были его писания — довольно трудно себе представить, ибо кроме Матрены Ильинишны никто с ними не был знаком. Редакторы газет и журналов, к которым он отправлялся со своими манускриптами, обыкновенно, взглянув на первую страницу, натыкались на такую смелость в оборотах речи и на такие неожиданные нововведения в правила орфографии, что сейчас же и бросали тетрадь, иногда даже с не особенно лестным эпитетом по адресу отсутствовавшего автора.
Впрочем, нашелся один веселый редактор, в свободную минуту прочитавший его небольшую повесть, носившую заглавие «Мартышкины очки». Он хохотал до упаду и даже пожелал познакомиться с автором. Когда Никанор Петрович пришел в редакцию за ответом, этот редактор принял его до крайности любезно, извинился, что не может напечатать повести, так как она не подходит к направлению журнала, и посоветовал ему обратиться в другую редакцию, уверяя, что там напечатают непременно.
Целых полчаса редактор был очень доволен своим посетителем; но Никанор Петрович испортил это настроение, он не уходил и принялся упорно доказывать, что его «Мартышкины очки» именно «подходят» к направлению этого журнала, ибо «либеральны, хотя и без патриотизма».
— Да вы извольте в смысл вникнуть! — объяснял он. — Тут у меня, можно сказать, в каждой строчке есть свой особенный, потаенный смысл… и в этом, смею вас уверить, и заключаются особые достоинства «Мартышкиных очков». Ведь вот вещь небольшая! А сколько трудов мне стоил этот тайный смысл… Это, я вам скажу-с, работа!..
Редактор, сердясь на самого себя, пробовал от него отделаться, не изменяя любезного тона; но, наконец, так озлился, что почти его вытолкал.
— Ну как это таких людей одних по улице пускают?! Ведь это из желтого дома! Совсем, как есть, настоящий сумасшедший! — говорил он своим сотрудникам.
Но он увлекался: Никанора Петровича никак нельзя было посадить в желтый дом и лечить его было незачем. Он был самый скромный и мирный человек и, пока дело не касалось каких-нибудь «Мартышкиных очков» или «Перепелок», в нем нельзя было заметить никаких признаков умопомешательства.
Несмотря на шестилетнюю неудачу, Никанор Петрович не падал духом, не терял терпения и твердо верил, что рано или поздно добьется своего, что «Перепелки» будут напечатаны, произведут фурор, и их тайный смысл окажется для всех явным…
Приходу князя Зацепин очевидно обрадовался, несмотря на то, что тот прервал его занятие.
— Редкий гость! — говорил он. — Садись, князь, что нового? Как дела?
— Об деле вот и пришел поговорить, дружище!
— К твоим услугам! А я вот, братец, новую комедию оканчиваю, сенсационное заглавие: «Зарезали!», в трех действиях и пяти картинах. Это уж непременно возьмут и одобрят в театральном комитете… А что это такое будет при первом представлении! Вот увидишь!.. Да постой-ка, дай я прочту тебе, посмотрим, как это тебе покажется…
Он уже было направился к столу, но князь остановил его.
— В другой раз, дружище, когда кончишь, терпеть я не могу слушать вещи без конца… А теперь я по делу… дело спешное, к тебе за помощью как к старому другу… Да, брат Зацепин, стариной тряхнуть надо. Помнишь, как мы, бывало, с тобою разные экстренные дела обделывали? Или уж ты совсем в писачку превратился и весь прежний огонек потух и вышел?..
Но у Никанора Петровича в его изумленном и прислушивающемся лице что-то дрогнуло, — князь затронул старые воспоминания.
— Что такое?! — живо сказал он. — Писание мое ничему не мешает. Если что живое, интересное, и если тебе, дружище, нужна моя помощь, я в грязь лицом не ударю.
— Ну, так слушай!
Князь поднялся, подошел к двери, заглянул в нее, убедился, что гадалки нет, что его никто не подслушивает.
— Mais avant tout, mon cher, ta parole d'honneur…[64] офицерское слово, чтобы это между нами?!
— Можешь говорить и без таких предисловий, не первый год мы друзья с тобою! — даже несколько обиженно заметил Зацепин.
— Оттого и пришел к тебе, что только тебе одному и верю! — сказал князь. — Слушай: княжну мою, Леночку, замуж выдать хочу.
— Дело хорошее! — отозвался приятель.
— Да не в том, а вот, видишь ли, свадьбу надо так устроить, чтобы все шито и крыто. Свадьба-то у нас должна быть с увозом…
Зацепин взглянул изумленно.
— Зачем же ее увозить, когда ты сам желаешь этой свадьбы? Я что-то не понимаю?
— Не ее увозить — жениха мы должны увозить… вот что…
Зацепин раскрыл свой беззубый рот и весь превратился во внимание. Он совсем забыл о своей комедии «Зарезали!», в нем заговорили только старые струны, он почуял нечто необыкновенное, одну из прежних легендарных выдумок князя.
Тот мало-помалу объяснил ему, в чем дело. Зацепин задумался.
— А ты это наверно знаешь, — наконец сказал он, — что жених твой пользуется всеми правами?
— За кого ты меня почитаешь? Что ж, уголовщину, что ли, я сам себе на шею навяжу?
— Да… ну, в таком случае, отлично! С чего же начать?
— А с того, что надо найти священника, который бы обвенчал без всяких препятствий. Все нужные документы будут налицо, так что и священнику нечего бояться. Но, конечно, так как мы очень спешим, то дело должно быть без всяких проволочек. Есть у тебя такой священник знакомый?
Зацепин подумал.
— Есть! — вдруг радостно сказал он. — Отец Семен от Воскресенья. Это и глушь такая, почище нашей песковской, да и попик — человек либеральный… Сдерет изрядно, но и венчает без всякого праздного любопытства. Я сегодня же к нему отправлюсь и все устрою.
— Вот и спасибо, голубчик!
— Да не за что, тут ничего нет трудного.
— А еще, чтобы ты был свидетелем и другого свидетеля подыскал подходящего. Без тебя я обойтись никак не могу, ты будешь нужен каждый час и каждую минуту.
— Весь к твоим услугам, весь! — весело заговорил Зацепин. — Как и в прежние годы, так и теперь. Ну, поздравляю, дружище, поздравляю… Это ты хорошо придумал… За что, в самом деле, такая богатая родня да воспользуется его состоянием, пусть лучше княжна твоя им пользуется… И ты говоришь — злые они люди, мучают, изводят молодого человека?
— Да уж так, братец, что со стороны смотреть жалко! — со вздохом отвечал князь. — Вот они каковы, почтенные наши знатные семейства! Эх, да что только делается там?
Он махнул рукою.
— Леночка моя так жалеет бедного Николая Сергеевича, сколько раз плакала, слушая его рассказы о том, как его притесняют дома… Добрая она у меня, славная она… его жалеет, беречь будет.
— Да… да… да! — повторил Зацепин. — Да, молодого человека спасти надо, а им всем подножку подставить, пускай поскользнутся… Я такому доброму делу вот как рад помочь!.. Сегодня же, сейчас вот, если хочешь, поеду к отцу Семену.
— Прекрасно! Так выйдем вместе.
Зацепин прошел было в соседнюю комнату, бывшую его спальней, но взглянул на стол, на свою рукопись и остановился.
— Да, знаешь что, — сказал он, подходя к князю, — эта же комедия в трех действиях и пяти картинах «Зарезали!» должна иметь успех непременно. Я надеюсь, твердо надеюсь… Но ведь театральный комитет, ведь это такие люди! Может, и тут опять неудача, так я решил — если с комедией ничего не выйдет, у меня есть план… Я, братец, тебе только по дружбе сообщу. У меня в голове готов уже целый проект… Этим я сразу себя поставлю на ноги… Да, помяни мое слово, не пройдет двух-трех месяцев — и весь Петербург заговорит обо мне. Да и не один Петербург… все, как есть все… Проект в голове уже совсем готов, только изложить надо… Но за этим дело не станет, изложу в неделю, даже и переписать успею…
— Что ж, мы вместе выйдем, — заметил князь.
— Сейчас, сейчас, я мигом оденусь. Да ты послушай — мой проект — это спасение России! Я изложу самый легкий, математически, слышишь — ма-те-матически верный способ извести этих нигилистов без остатка и предложу вернейшие и нужные средства устроить русское государство ко всеобщему преуспеянию и полному развитию всех промышленных и прочих заведений… И все это так просто, так ясно!.. Мне вчера это пришло в голову… Теперь только один пункт, но я с ним справлюсь… Прежде надо кончить комедию…
— Иду, иду, мигом готов! — быстро прибавил он, заметя в лице и движениях князя признаки нетерпения.
— А о проекте мы потолкуем! — хрипел он из спаленки. — И я докажу тебе, что это не фразы, не утопия, а вещь самая практичная, самая простая и, главное, математически, слышишь, ма-те-матически верная! Я докажу тебе…
— Хорошо! Хорошо! — отозвался князь. — Только прежде помоги мне в моем деле.
— Сейчас… вот я и готов, видишь. Идем, дружище! Он появился в стареньком вытертом сюртучке, в пуховой шляпе и на ходу надевал рыжую енотовую шубу.