Какъ теперь вижу я, какъ онъ, въ своемъ кабинет ѣ, съ ногами заберется на кожаный диванъ, поставитъ подл ѣ себя какъ-нибудь бокомъ столикъ, на которомъ стоятъ стаканъ чаю, графинчикъ съ ромомъ, серебряная пепельница, лежатъ шотландская сигарочница, платокъ, и, прислонившись на шитую подушку, которую подкинетъ подъ спину, сидитъ и читаетъ. Поза его и вс ѣ эти предметы такъ изящно расположены, что челов ѣ ку, который не им ѣ етъ этого дара — во всемъ быть изящнымъ — нужно бы было много времени и хлопотъ, чтобы сд ѣ лать то же самое. Я зам ѣ чалъ, что онъ за столомъ иногда передвигалъ стоявшія в ѣ щи, какъ казалось, безъ всякой нужды, и совершенно безсознательно толконетъ солонку подальше, графинъ подвинетъ ближе, св ѣ чку вправо, и точно выдетъ какъ-то лучше. Онъ им ѣ лъ привычку носить въ комнат ѣ фуражки и иногда накидывать верхнее платье, не над ѣ вая въ рукава — все это очень шло къ нему. Онъ говорилъ плавно: не останавливаясь и не поправляясь — см ѣ ялся очень р ѣ дко; но часто улыбался, и улыбка у него была весьма пріятная. По-Французски говорилъ б ѣ гло и просто, но никогда не говорилъ только на одномъ язык ѣ, a перем ѣ шивалъ Русскій съ Французскимъ. Несмотря на этотъ недостатокъ, разсказы его всегда были сильны, и р ѣ чь пріятна. Въ разговор ѣ онъ употреблялъ иногда довольно грубые слова и жесты. Онъ иногда ударялъ кулакомъ по столу и употреблялъ слова въ род ѣ[113] «ерыга», «хватилъ» [?], «г......», но эти грубости выходили у него какъ-то мило и придавали еще больше увлекательности его разговору. Онъ не употреблялъ ни пышныхъ фразъ, ни новыхъ необщеупотребительныхъ словъ — р ѣ чь его всегда им ѣ ла одинаковый характеръ. Онъ часто въ своихъ разсказахъ не только отклонялся отъ истины, но выдавалъ за правду вещи, которыхъ никогда не было. Д ѣ лалъ онъ это только для краснаго словца, но не изъ выгоды. Онъ выдумывалъ и прибавлялъ, но не лгалъ.