Муза Сюлли Прюдома является естественнымъ развитіемъ французской поэзіи. Поэты-романтики, начавъ съ хвалебныхъ одъ преданію, окончили пѣснями свободѣ въ разныхъ видахъ ея -- свободѣ религіозно-мистической, разрывавшей съ догматами католицизма, свободѣ личности, не только снимавшей съ я калѣчившія его путы, но и поднимавшей его надъ человѣчествомъ въ образахъ титаническихъ натуръ, которымъ все дозволено, и, наконецъ, свободѣ гражданской, которая должна осуществить мечты о золотомъ вѣкѣ мгновенно и воочію мечтателей. У романтиковъ былъ свой языкъ,-- яркій, порой до рѣжущей главъ пестроты, красокъ,-- пересыпанный метафорами, часто гиперболическими, до чудовищности, языкъ чувства, переходившаго въ иступленный бредъ; требованіе паѳоса, на которыхъ нѣтъ возможности постоянно держаться, вызвало взвинчиванье себя, потери, выражавшіяся въ-ходульной трескучей декламаціи. Романтизмъ явился реакціей противъ холодной правильности и безжизненности псевдо-классицизма и самъ принесъ крайности -- пренебреженіе къ формѣ, тривіальность, ходульность. Реакціей противъ безобразій формы романтиковъ явилась школа парнасцевъ, которая выше всего поставила форму и воспѣвала чистую красоту и наслажденія искусствомъ для искусства. Парнасцы научили Сюлли Прюдома, какъ онъ самъ признаетъ, силѣ пластичнаго стиха, вѣрности эпитета и звучности безупречной риѳмы. Языкъ Сюлли Прюдома -- языкъ чувства, дисциплинированнаго мыслью -- ровнѣе, спокойнѣе языка романтиковъ и живѣе, сильнѣе языка парнасцевъ; въ немъ не найдется страстныхъ звуковъ музы Гюго, потрясающихъ какъ громовый ударъ; онъ овладѣваетъ читателемъ* своею задушевностью и искренностью. Жюль Леметръ говоритъ: "Ту любопытную и изысканную до жеманства заботливость, какую безмятежные (прозваніе парнасцевъ) вносили въ описаніе либо внѣшнихъ предметовъ, либо архаическихъ и фиктивныхъ чувствъ, Сюлли Прюдомъ внесъ въ выраженіе, самыхъ дорогихъ чувствъ сердца своего; онъ признавалъ, что для описанія человѣческой души во всѣхъ изгибахъ ея нужно выработать возможно полную, вѣрность, что довольствоваться только кажущеюся вѣрностью значитъ низко спекулировать на интересъ, какой вообще возбуждаетъ все, касающееся сердца. Ботъ почему онъ, изъ уваженія къ своей идеѣ, изъ желанія передать ее во всей цѣльности ея, вкладывалъ ее въ строгую форму парнасскаго стиха".
Первые опыты Сюлли Прюдома рѣзко отличаются содержательностью своею отъ обычныхъ туманныхъ элегій о бѣдности жизни, холодѣ свѣта, не понимающаго поэтическія грезы, объ измѣнѣ милой, розахъ и соловьяхъ, какими дебютируютъ дюжинные юные поэты. Въ юной музѣ Сюлли Прюдома слышится бодрящій голосъ надежды на лучшее; лиризмъ его -- не одно кипѣнье молодой крови, такъ скоро у многихъ смѣняющееся раннимъ пониженіемъ температуры ея: это -- пробужденіе поэзіи въ смыслѣ всего лучшаго, завѣтнаго души, что живой человѣкъ сохранитъ неприкосновеннымъ и съ сѣдыми волосами, и ступая дряхлѣющею ногой на край могилы. Молодой поэтъ глубоко потрясенъ страданіемъ и зломъ,* которыя видитъ и обобщаетъ, потому что въ душѣ его за всѣмъ частнымъ всегда живо общее и онъ изъ "взыскующихъ града правды". Но скорбь его просвѣтлена еще надеждою, что онъ не умретъ, не увидѣвъ "священнаго града". Въ поэмѣ Ярмо поэтъ передаетъ думы юноши, вступающаго въ жизнь. Онъ говоритъ: "Земля призываетъ меня къ счастью; счастье -- это мое право и право это священно". Онъ среди лѣсовъ и горъ мечталъ о свободѣ,-- не о свободѣ -- царицѣ предмѣстій, "руки которой обагрены несмытою еще кровью,-- но о свободѣ чистой, несущей во взглядѣ "воемъ обѣты надежды и любви,-- о той свободѣ, чье чело увѣнчано колосьями и розами, ноги касаются бороздъ, проведенныхъ пахаремъ, а кудри -- свѣтлыхъ небесъ". Онъ протягиваетъ руки сіяющему видѣнію и узнаетъ, что оно только призракъ, что свобода теперь даръ золота, что ребенокъ, при рожденіи, заключаетъ такой договоръ: не имѣть права ни на одинъ дюймъ земли и давать надъ собой неограниченное право золоту. "Если можешь, покупай и продавай счастье,-- вотъ что говоритъ юношѣ первый жизненный опытъ. Земля видитъ, какъ всѣ не умѣющіе продавать и покупать чахнутъ у сосцевъ ея. Покоряйся". Промышленный прогрессъ "увлекаетъ самаго сильнаго, гнететъ мыслителя. Такъ тяжкій плющильный молотъ, падая съ быстротой, давитъ и мнетъ раскаленныя глыбы желѣза и превращаетъ ихъ въ полосы мягкія и извивающіяся, какъ черныя змѣи". Съ горькою ироніей поэтъ спрашиваетъ юношу: "Ты думалъ сказать согражданамъ: торгуйте вашими правами, я уйду, земля -- мое отечество и ты увлеченъ общимъ потокомъ?" Напрасно говоритъ юноша о своемъ геніи и требуетъ себѣ другой доли; въ мірѣ купли и продажи оснѣяны люди, достойные Пританея. Нація выучилась отсчитывать (бюджетъ королямъ, но не выучилась приносить жертвы богамъ. Напрасно скажетъ юноша этому міру, что пѣснь его полезна, что нѣтъ великихъ дѣлъ безъ вдохновеннаго слова, міръ отвѣтитъ: "Мнѣ нужны рабочіе, а еще болѣе солдаты; торговля обогащаетъ и война дозволена, а потому ты долженъ мнѣ отдать твою любовь, твой геній и твои руки". Этимъ отвѣтомъ міра шовинизма и торгашества заканчивается поэма.
Не услышавъ другаго отвѣта на запросы юности, Сюлли Прюдомъ нашелъ его въ своей вѣрѣ въ массы, живущія близко къ природѣ. Вѣра эта не сантиментальное превознесеніе не знающаго городской порчи сына природы, сохранившаго на ложѣ ея всѣ аркадскія добродѣтели, которыя цивилизація унесла у братьевъ его, горожанъ; поэтъ-мыслитель XIX вѣка не можетъ повторять мечтаній Руссо. Вѣра поэта въ народныя массы основана на вѣрѣ въ человѣчество и въ торжество справедливости. Поэма На улиц ѣ въ сжатыхъ и образныхъ стихахъ говоритъ объ идеалѣ, да котораго поэтъ хочетъ поднять народъ. По улицѣ везутъ срубленный дубъ; толпа народа, молча и медленно, идетъ за деревомъ. Поэтъ, подъ вліяніемъ безсознательнаго чувства, присталъ къ толпѣ. "Зачѣмъ мы шли за дубомъ?-- спрашиваетъ онъ.-- Потому ли, что жалѣли о далекомъ прошломъ? Потому ли, что, почуявъ запахъ лѣса, каждая женщина становится дріадой, мужчина -- сатиромъ? Подъ безпощаднымъ бичомъ, среди стѣнъ городскихъ мечтается о земныхъ рощахъ, полныхъ замирающими звуками". Общее чувство съ народомъ заставило поэта идти за срубленнымъ деревомъ; оба хотѣли забыться: первый -- отъ рабскаго труда, второй -- отъ того коршуна, который терзаетъ всѣхъ, несущихъ свѣточъ жизни. Въ обоихъ глухо бродило чувство трусливаго возмущенія (révolte lache), какъ будто они провожали въ могилу золотой вѣкъ. Поэтъ, чутко понимающій призывы инстинктовъ, пробужденныхъ срубленнымъ деревомъ, боится, что они проснутся въ кровавыхъ оргіяхъ; онъ видитъ не разложеніе и гниль, не насиліе сатаны, какъ видѣли клерикалы и шамбористы, а свѣжую силу, дикую, незрѣлую и крупную, которую надо воспитать. "Нѣтъ, народъ не дряхлый старикъ, какимъ его представлютъ,-- восклицаетъ поэтъ,-- народъ возвращается въ дикой природѣ такъ же, какъ ребенокъ, только что отнятый отъ груди, вспоминаетъ о молокѣ, чуть его коснется край сосца кормилицы. Народъ поетъ объ утраченномъ лѣсѣ, когда Марсельеза приступаетъ къ сердцу".
Поэтъ учитъ народъ очеловѣчить эти приступы, говоритъ ему о будущемъ чистомъ, свѣтломъ, которое не создаетъ кровь. "Какъ неприрученный волкъ за рѣшеткой, ты ненавидишь господина. Подожди, ты будешь самъ господиномъ. Ты хочешь въ дикомъ весельи плясать на бастильяхъ,-- подожди, ставъ гражданиномъ, ты будешь созидать для себя. Стань свободнымъ, смѣнивъ доблестями гражданина порывы первобытной ярости. Окровавленные тополи площадей не возвратятъ тебѣ свободу лѣсовъ. Съ той стародавней поры, какъ пѣсня открыла тебѣ тайну слезъ и вывела тебя, изумленнаго, изъ лѣсовъ въ поля, научила тебя владѣть сохой, оружіемъ и ставить стѣны, научила союзу добрыхъ на войну со злыми, -- съ той поры ты сталъ рабомъ. Но и рабомъ ты возвысился, потому что цѣпи твои объединяли тысячи умѣлыхъ рукъ. И если завоеватели покрыли позоромъ святое ярмо, взятое тобою, выростай, какъ поднимающееся море, и, какъ оно, поглоти тѣхъ, кто владычествуетъ надъ тобой. Но не жалѣй никогда о первобытной свободѣ; ты фавномъ былъ тогда,-- покажи въ себѣ человѣка дубу, который ты рубишь".
Поэтъ, потомокъ поколѣнія, видѣвшаго, какъ "приступившая къ сердцу Марсельеза" смѣнилась орлами Наполеона I, представитель поколѣнія, видавшаго, какъ Марсельеза принесла орлы Наполеона III, мыслитель, искавшій правды, не могъ съ лестью демагога говорить народнымъ массамъ. Онъ понималъ, что, когда кровь льется хотя бы и во имя самой священной цѣни, въ человѣкѣ пробуждаются инстинкты первобытной ярости, что не доросшій до сознанія гражданина народъ можетъ только мѣнять Наполеоновъ. Онъ не хочетъ, чтобы кровь народа лилась для тѣхъ же жалкихъ результатовъ, но видитъ вдали свѣтлое будущее, когда всѣ сословія, владычествующія надъ народомъ, сольются съ нимъ. Они сильны не одною матеріальною силой, но и силой мысли и знанія; они губятъ себя недостаткомъ любви, не допуская къ мысли и знанію массы, не признавая девизъ: всѣмъ равные шансы на жизнь и чтобы ничья сила не пропадала, но находила себѣ путь развитія и просторъ дѣятельности. Но любовь восторжествуетъ,-- она уже взяла иное у зла. "Хотя настоящее, какъ это кажется намъ, дало намъ одинъ грабежъ, одну рѣзню, но постоянно надъ нимъ всплывалъ новый спасительный символъ",-- говоритъ поэтъ. Поднявшееся, какъ море, гражданское сознаніе народа приметъ въ себя все лучшее, что выработано людьми, стоящими какъ свѣточъ на горѣ, и настанетъ день, который поэтъ предвидитъ въ поэмѣ Слово, когда, "спасенные отъ бурь междоусобицъ гражданскихъ, люди поставятъ просторные города на чистомъ воздухѣ, когда будутъ снесены стѣны, раздѣляющія поля; когда будутъ счастливы люди, многочисленные, какъ зрѣлые колосья, по которымъ безпрестанно пробѣгаетъ волна, поднимаясь и замирая, какъ великій гимнъ, разрѣшающійся необъятною улыбкой; когда проклятый металлъ, поставщикъ могилъ, будетъ отлитъ въ однѣ прекрасныя формы орудій труда и золотистый виноградъ, несущій забвеніе и радость, повѣситъ гирлянды свои на стѣнахъ крѣпостей".
Человѣчество ждетъ этой поры и въ ожиданіи ея ищетъ страны обѣтованной. Но ея нѣтъ еще. Въ поэмѣ Америка поэтъ говоритъ, что Новый свѣтъ обманулъ надежды Стараго, и предсказываетъ страшную будущность Америкѣ. "Ты будешь вѣчною игрушкой честолюбцевъ; когда % одинъ станетъ продавать тебѣ свѣтильникъ, другой завяжетъ тебѣ глаза. Ты будешь жить, какъ жили мы,-- исторія твоя написана. Она -- безконечное перекидыванье отъ анархіи къ королямъ. О, земля Колумба! Будущность твоя такъ избита (vulgaire)... А мы считали тебя благословенной". Поэма оканчивается страшнымъ образомъ эмигранта, который ищетъ земли, обѣтованной и, блуждая изъ Содома въ Гоморру, всюду слышитъ торжествующій крикъ зла: мѣсто это мое! На землѣ нѣтъ мѣста, гдѣ бы праву не приходилось столкнуться съ силой. Іегова болѣе не страшенъ и старый ковчегъ сожженъ!..." Но весь ужасъ картины міроваго зла, всей скорби вѣковъ минувшихъ, настоящаго вѣка не сломили вѣру поэта и онъ, въ послѣднихъ трехъ стихахъ, бросаетъ гордый вызовъ духу зла: "Да мы не просимъ помощи потопа, и безъ горняго союзника загнанная справедливость мужественно принимаетъ бой въ отмѣренномъ ей полѣ -- земномъ шарѣ".
Это короткое изложеніе крайне слабо передаетъ остовъ поэмъ Сюлли Прюдома. Самому талантливому переводчику-поэту крайне трудно передать вполнѣ ясность, лаконизмъ, богатство содержанія и, вмѣстѣ съ тѣмъ, образность языка, въ который онъ облекаетъ самыя отвлеченныя мысли, согрѣвая ихъ тепломъ поэзіи. Сюлли Прюдомъ такъ же мало поддается переводу, какъ и Шелли, но по другой причинѣ. Хотя по содержанію музы обоихъ поэтовъ родственны: оба съ скорбью развертывали скрижали исторіи, оба показывали міру потрясающую картину страданій, оба пѣли о свѣтлой порѣ любви и градѣ грядущемъ, но какъ но силѣ творчества, такъ и по характеру обѣ музы далеко не сходны. Муза Шелли сохранила отголоски гимновъ пуританъ, и смотрящій въ даль временъ взглядъ ея горитъ огнемъ пиѳй или шотландскихъ духовидцевъ. Она потрясаетъ и волнуетъ читателя, какъ голосъ пророка, и чаруетъ его картинами природы и картинами иныхъ, лучшихъ временъ. Въ ней красокъ больше, полетъ ея шире, она менѣе скована формой. Муза Сюлли Прюдома строже, блѣднѣе и сдержаннѣе; она болѣе мыслитъ, чѣмъ прорицаетъ, въ ней меньше огня и лиризма; тамъ, гдѣ Шелли только чувствуетъ, Сюлли Прюдомъ вдумывается, болѣе углубляется въ душу человѣка. Въ поэмахъ Шелли есть лица, въ которыхъ онъ воплощаетъ свои идеалы; такихъ лицъ нѣтъ у Сюлли Прюдома, хотя онъ болѣе чѣмъ Шелли углублялся въ душу человѣка.
Психологія занимаетъ много мѣста въ поэзіи Сюлли Прюдома; есть цѣлый отдѣлъ, озаглавленный Внутренняя, въ которомъ яснѣе, чѣмъ въ другихъ произведеніяхъ, вылилась личность самого поэта. Переходомъ къ этому, исключительно психологическому, отдѣлу служатъ поэмы Честолюбіе и Наслажденіе. Въ первой высказались юношескія мечты о славѣ быть такимъ поэтомъ, который подготовляетъ торжество истины и, какъ Тиртей, пѣснью вливаетъ бодрость въ человѣчество, истомленное тернистымъ путемъ къ землѣ обѣтованной. Честолюбіе карьериста зоветъ юношу, предлагая перо и бюро съ словами: ты будешь все имѣть. Онъ отвѣчаетъ: не достаетъ только нумера на лбу. "Нѣтъ, я могу писать только, когда сердце диктуетъ; въ перѣ я вижу память о крыльяхъ и не могу касаться его безъ трепета. Съ нимъ я думаю громко, свободной Онъ хочетъ вписать свое имя въ списокъ славныхъ именъ; онъ мучится тѣмъ, что носитъ на челѣ своемъ тавро стада, а не ореолъ учителя, проповѣдующаго своего бога. Онъ презираетъ низкій уровень нравовъ стада и хочетъ поднять его; но самъ можетъ преклонить колѣно только передъ своимъ богомъ. Въ этомъ стихотвореніи на первомъ планѣ стоитъ я, поднимающее себя надъ стадомъ; если это я несетъ стаду добро, то потому только, что оно само такъ хочетъ, а не законъ справедливости ему приказываетъ. Въ поэмѣ Наслажденіе то же я даетъ законъ поэту. Онъ горячо вступается за молодежь, служащую "своей царицѣ -- наслажденію", передъ фарисеями, побивающими за то каменьями. "Пускай вѣковая ложь обвиняетъ царицу въ томъ, что она населяетъ адъ проклятыми душами,-- чистая молодость останется чистой. Она не дастъ поцѣлуя красотѣ, пока уста и сердце не скажутъ: люблю; она гнушается развратникомъ, который издѣвается надъ любовью. Рафаэль умеръ отъ любви Форнарины, но счастливѣе ли его люди, сохнущіе отъ алчности, чахнущіе, собирая золото? Рафаэль бросалъ Форнарину для искусства". Наслажденія творчества выше славы. Счастливъ человѣкъ, "который, съ силой сжавъ свою мысль, бросаетъ ее, пылающую, въ форму красоты, хотя бы земная оболочка его сжималась и сгорала отъ планени". Поэтъ спрашиваетъ фарисеевъ, по какому признаку эти судьи сердецъ узнаютъ на челѣ юности позорную печать наслажденій? "Если оно въ томъ, чтобы высказать въ мраморѣ или на полотнѣ наше счастье, если оно въ томъ, чтобы бросить вызовъ низкой черни или убійцамъ-солдатамъ, все равно поклонникъ идеала умираетъ на честномъ полѣ". Въ этомъ приравниваньи разныхъ родовъ наслажденія слышатся еще слѣды школы парнасцевъ, съ которою поэтъ разошелся впослѣдствіи; слышится и незрѣлость мысли, сильно окрашенной индивидуализмомъ. Поэтъ выбираетъ наслажденіе самое высокое и чистое только потому, что онъ такъ хочетъ. Когда онъ говоритъ, что лучше желалъ бы, "великій и оплаканный мужественными слезами, взойти на Голгоѳу или пасть за священное право при Ѳермопилахъ, нежели пахнуть, трепеща, близь Форнарины", то этотъ выборъ подсказанъ ему личнымъ чувствомъ, а не сознаніемъ долга повиноваться голосу человѣчества, говорящему: иди.
Въ то время, когда Сюдди Прюдомъ писалъ эту поэму, жизнь Франціи давала на выборъ поэту не Ѳермопилы или Голгоѳу, а совсѣмъ другое. Поэтъ могъ воспѣвать любовныя наслажденія; если душевный міръ его былъ шире, онъ могъ негодовать или плакать, стоя въ сторонѣ отъ алчной свалки за золото и власть. Это сознаніе одиночества сказалось въ небольшой поэмѣ, въ которой поэтъ спрашиваетъ съ горькою ироніей: е къ чему ты кричишь о помощи, братъ? Не ищи, какъ трепетный пловецъ въ этомъ океанѣ человѣчества, опоры въ плечѣ брата. Каждый долженъ питать свои члены. Каждый слышитъ только голосъ своего страданія. Одно общее у всѣхъ -- надежда, остальное -- добыча. Надо рвать ее зубами, или умирать". Искушающій голосъ шепчетъ поэту: "Вставай, братъ, бери котомку, покупай, продавай, кричи съ торговцами во храмѣ; а если жизнь для тебя не стоитъ такого искуса, тогда бери свой удѣлъ: какъ Офелія, увѣнчай чело цвѣтами, улыбнись и, отдавшись волнамъ, чрезъ забвеніе смерти, или къ безконечному".
Это вопль колеблющейся вѣры въ человѣка и въ жизнь, который вызванъ молодою кровью. Встрѣча торгашей въ храмѣ, гдѣ мечталось видѣть чистое служеніе, подавила молодаго поэта скорбью, отвращеніемъ, отчаяніемъ. Торгаши въ храмѣ заслонили собою все, и въ мрачную минуту разочарованія поэтъ увидѣлъ въ нихъ роковое олицетвореніе жизни. Молодежь въ той средѣ, которая умѣла такъ ломать и портить людей, какъ наполеоновскій режимъ, давала крупный процентъ самоубійствъ. Поэма названа несовсѣмъ вѣрно,-- борьбы тутъ нѣтъ: есть дикая грызня торговцевъ во храмѣ; она вызвала горькое отвращеніе и поэтъ видитъ одинъ исходъ -- смерть въ волнахъ. Поэму слѣдовало бы озаглавить: Выборъ. Мрачный выборъ этотъ -- естественный выводъ философіи эпикуреизма; какъ ни широко понимаетъ ее поэтъ, но вѣяніе ея, которое такъ сильно слышится въ поэмѣ, не могло привести къ другому выводу. Когда все дѣло въ одномъ наслажденіи, разъ жизнь не даетъ мнѣ того, какое мнѣ нужно, я имѣю полное право разбить ее. Философія долга служить человѣчеству, къ которой позднѣе перешелъ Сюлди Прюдомъ, учитъ: человѣкъ звено въ великой цѣпи человѣчества и, произвольно вырывая себя изъ нея, онъ нарушаетъ гармонію цѣлаго. Поэма Борьба была отголоскомъ преходящаго настроенія, колебаній мысли поэта. Самоубійство -- нарушеніе законовъ природы, вложившей во все живое инстинктъ самосохраненія; оно -- возмущеніе и противъ божества, исповѣдуемаго Сюлли Прюдомомъ,-- великаго цѣлаго; атомъ всеобщаго сознанія идетъ противъ воли цѣлаго, которая есть его жизнь. Но эта непослѣдовательность мысля неизбѣжна при отзывчивости натуры поэта; онъ ре могъ не заразиться болѣзнью вѣка, отъ которой уцѣлѣютъ одни торговцы, обращающіе храмъ въ рынокъ.
Здоровая молодость совладала съ порывомъ отчаянія и въ поэмѣ Альфреду Мюссе свѣжій голосъ ея такъ укоряетъ поэта разочарованія: "Горькій и чарующій поэтъ, ты искушаешь насъ сложить руки и, бросивъ честные труды, оставивъ согражданъ вершать дѣло какъ хотятъ, бѣжать въ будуары и чахнуть отъ истомы, вдыхая ароматъ сладострастныхъ цвѣтовъ въ наслажденіяхъ, которыя разлагаютъ сердце. А міръ кругомъ полонъ звона цѣпей и ты будто не слышишь его". Сюлли Прюдомъ напоминаетъ Мюссе о людяхъ, которые умѣли жить и умирать во имя великаго: "Ты улыбаешься, невѣрующій, а я напрасно ищу въ тебѣ ту силу, которая создаетъ твердость мужа и дѣлаетъ человѣка побѣдителемъ передъ лицомъ міра. Отцы наши шли ощупью при мерцаніи зари; надъ нашими шагами встаетъ, наконецъ, дневной свѣтъ. Мы прокладываемъ дорогу тамъ, гдѣ извивалась тропинка; мы объясняемъ то, что угадалъ слѣпой инстинктъ,-- говоритъ онъ далѣе.-- Муза твоя, увидѣвъ слезы на лютнѣ, по мечтательнымъ страданіямъ твоимъ заключила, что радость умерла для земли. Что скажутъ Сократъ и Галилей, всѣ сѣятели слова? Твоя смутная и печальная книга даетъ намъ желанія и не даетъ чѣмъ жить. Она грызетъ и духъ, и плоть. Я не раскрою ее болѣе. Моимъ учителемъ можетъ быть только поэтъ, обожающій идеалъ, какъ солдатъ знамя за великое дѣло, свершонное подъ сѣнью его, -- идеалъ, который не мѣритъ человѣчество десятинами, но видитъ его повсюду въ правахъ человѣка, который сохраняетъ сердце чистымъ среди прогресса труда рукъ". Поэма заключается словами: "Если я скажу, что лучшее въ мірѣ -- скорый конецъ, то нѣтъ савана болѣе обольстительнаго, чѣмъ твой, для того, чтобъ усыпить стыдъ и убаюкать скорбь. Но я не дошелъ до этого. Я зналъ страданіе и борецъ только преклонилъ колѣно. Онъ поднимается, онъ переводитъ духъ, онъ силенъ надеждой, и -- ты больной, или я безумецъ".