В нашем живописании доселе все спевалось. Гончарова природы, народа, народов, со всей древностью деревенской крови в недавности дворянских жил, Гончарова -- деревня, Гончарова -- древность. Гончарова -- дерево, древняя, деревенская, деревянная, древесная, Гончарова с сердцевиной вместо сердца и древесиной вместо мяса, -- земная, средиземная, красно-- и-- черно-земная, Гончарова -- почвы, коры, норы --
боящаяся часов ("Вы только послушайте! Ведь это лошадь бежит по краю земли!"),
сопутствующая лифту,
пылящая пылесос (так и лежит в пыли, как в замше)
-- Гончарова первая ввела машину в живопись.
Удар пойдет не оттуда, откуда ждут. Машина не мертвая. Не мертво то, что воет человеческим -- нечеловеческим! -- голосом, таким -- какого и не подозревал изобретатель! -- сгибается, как рука в локте, и как рука же, разогнувшись, убивает, ходит, как колено в коленной чашке, не мертво, что вдруг -- взрывается или: стоп -- внезапно отказывается жить. Машина была бы мертва, если бы никогда не останавливалась. Пока она хочет есть, пока она вдруг не хочет дальше или не может больше, кончает быть -- она живая. Мертвым был бы только perpetuum mobile (чего? смерти, конечно). В ее смертности -- залог ее живости. Раз умер -- жил. Не умирает на земле -- только мертвец.
Не потому, что мертвая, противуставляю машину живой Гончаровой, а потому что -- убийца. Чего? Спросите беспалого рабочего. Спросите любого рабочего. Не забудьте и крестьянина, у которого дети "в городе". Спросите русских кустарей. Убийца всего творческого начала: от руки, творящей, до творения этой руки. Убийца всего "от руки", всего творчества, всей Гончаровой. Гончаровой машины -- лишняя, но мало лишняя -- еще и помеха: то внешне -- лишнее, становящееся -- хоти не хоти -- внутренним, врывающееся -- через слух и глаз -- внутрь. Гончарова скачущую лошадь часов слышит в себе. Сначала скачущую лошадь на краю света, потом внутри тела: сердца. Физическое сердцебиение в ответ и в лад. Как можно, будучи Гончаровой -- самим оком, самим эхом, -- не отозваться на такую вещь, как машина? Всей обратностью отзывается, всей враждой. Вводи не вводи в дом, но ведь когда-нибудь из дома -- выйдешь! А не выйдешь -- сама войдет, в виде -- хотя бы жилетных часов -- гостя. И лошадь будет скакать. (Знаю эту лошадь: конь Блед, по краю земли -- конца земли!)
Гончарова с машиной в своих вещах справляется с собственным сердцем, где конь, с собственным сердцем, падающим в лифте -- в лифт же! -- с собственной ногой, переламывающейся по выходе с катящейся лестницы. О, бессмыслица! мало сознания, что земля катится, нужно еще, чтобы под ногой катилась! о уничтожение всей идеи лестницы, стоящей нарочно, чтобы мне идти, и только пока иду (когда пройду, лестницы опять льются! в зал, в пруд, в сад), -- уничтожение всей идеи подъема, ввержение нас в такую прорву глупости: раз лестница -- я должен идти, но лестница... идет! я должен стоять. И ждать -- пока доедет. Ибо не пойду же я с ней вместе, дробя ее движение, обессмысливая ее без того уже бессмысленный замысел: самоката, как она обессмыслила мой (божественный): ног. Кто-то из нас лишний. Глядя на все тысячи подымающихся (гончаровское метро Mabillon, где я ни разу за десятки лет не подымалась, по недвижущейся, с соседом), глядя на весь век, -- явно я.
Пушкин ножки воспевал, а я -- ноги!
"Maison roulante"'"Дом на колесах" (фp.). (детская книжка о мальчике, украденном цыганами), -- да, tapis roulant [эскалатор (фр.)] -- нет.
Чтобы покончить с катящейся лестницей: каждая лестница катится 1) когда тебя на ней нет 2) в детстве, когда с нее.
Гончарова машину изнутри -- вовне выгоняет, как дурную кровь. Когда я глазами вижу свой страх, я его не боюсь. Ей, чтобы увидеть, нужно явить. У Гончаровой с природой родство, с машиной (чуждость, отвращение, притяжение, страх) весь роман розни -- любовь.
Машина -- порабощение природы, использование ее всей в целях одного человека. Человек поработил природу, но, поработив природу, сам порабощен орудием порабощения -- машиной: сталью, железом, природой же. Человек, природу восстановив против самой себя, с самой собой стравив, победителем (машиной) раздавлен. Что не избавило его от древнего рока до -- конца -- во-веки непобедимого побежденного -- природы: пожаров, землетрясений, извержений, наводнений, откровений... Попадение под двойной рок. Человек природу с природой разъединил, разорвал ее напополам, а сам попал между. Давление справа, давление слева, а еще сверху -- Бог, а еще снизу -- гроб.
Но -- природа своих познаша. Откажемся от личных преимуществ и немощей (то, что я опережаю лифт, -- моя сила, то, что я в него боюсь встать, -- мой порок). Есть давность у нововведений. Фабричная труба почти природа, как колокольня. Рельсы уже давно река, с набережными -- насыпями. Аэроплан завтра будет частью неба, зачем завтра, когда уже сейчас -- птица! И кто же возразит против первой машины -- колеса?
И, может быть, минуя все романы, любви и ненависти, Гончарова просто приняла в себя машину, как ландшафт [Это сделал].
Машина не только поработитель природы, она и порабощенная природа, такая же, как Гончарова в городе. Машина с Гончаровой -- союзники. Соответствие. Солдата заставляют расстреливать -- солдата. Кто он? Убийца. Но еще и самоубийца. Ибо часть армии, как его же пуля -- часть руды. Солдат в лице другого такого же сам себя, самого себя убивает. В самоубийце слиты убийца и убиенный. Солдат может отказаться -- отказывается (расстрел мисс Кавель, узнать имя солдата). Но и машина отказывается. Отказавшийся солдат -- бунт. Отказавшаяся машина -- взрыв. На том же примере -- осечка. Гончарова, отказывающаяся в лифт, -- тот же лифт, отказывающийся вверх. Природа не захотела.
Если Гончарова с машиной, орудием порабощения, во вражде, с машиной, природой порабощенной, она в союзе. "Мне тебя, руда, жаль".
Все это догадки, домыслы, секунды правды. А вот -- сама Гончарова: "Принцип движения у машины и у живого -- один. А ведь вся радость моей работы -- выявить равновесие движения".
Показательно, однако, что впервые от Гончаровой о машине я услышала только после шести месяцев знакомства.
Показательна не менее (показывать, так все) первая примета для Гончаровой дороги в Медон (который от первого ее шага становится Медынью): "Там, где с правой стороны красивые трубы такие... то две, то пять, то семь... то сходятся, то расходятся..."