...Впрочем, у меня и в Москве был виноград -- не о вещах говорю, живой. Ели виноград, уронили зернышко, два зернышка. Зернышки проросли, завили все окно. Усики, побеги. Виноград на нем, конечно, не рос, но уж очень хорош сам лист! Зимой сох, весной завивал всю стену. Рос он в маминой комнате...
Когда я это слушала, я сказала себе: притча. И сейчас настаиваю, хотя в точности не знаю, почему. Притча. Подобие, иносказание. Через что-нибудь очень простое дать очень большое; очень бытовое -- вечное. Иными словами: ели и выбросили, упало и проросло. Упавшее проросло, выброшенное -- украсило, возвеселило. А может быть, еще и звук слова виноград, ягода виноград -- евангельская.
Мне очень жаль расставаться с этим воспоминанием, особенно с "рос он в маминой комнате" -- для печати, но Гончарова сама этого никогда не запишет, только напишет, -- и никто не будет знать, что это тот виноград. Моя запись-подстрочник к тому винограду.
Есть вещи, которые люди должны делать за нас, те самые, которые нам дано делать только за других. Любить нас.
Странное у меня чувство к первой Гончаровой, точно она ничего не познает, все узнает. Вот пример. Рассказывает она мне об одной своей вещи, корабле с красным парусом. "А ведь красные бывают, -- сказала я, -- я видела с красными. В Вандее, в рыбацком поселке, по утрам все море горит". -- А я не видала, только рыжие видела. Вот черные -- видела. -- "Черные? Да этого быть не может, этого просто нет. Кто же выедет -- с черным парусом?" -- Значит, я их выдумала. -- "Не совсем. (Черный парус Тезея, черный парус Тристана, знаю: не знает обоих.) -- Вы их издалека увидели".
Этого уже не объяснишь Гончаровой -- Русью. Или же: у Руси глаза велики.