Жизнь Гончаровой естественно распадается на две части: Россия и После-России. Не Россия и эмиграция. Как любимое дитя природы и своего народа, этой трагической противуестественности (живьем изъятости из живых) избежала. Первая Европа Гончаровой, с возвратом, в 1914 г. Вторая, затяжная, в 1915 г. Выехала в июне 1915 г., в войну, по вольной воле. Второе счастье Гончаровой -- как в этой жизни виден перст! -- счастье, которого лишены почти мы все: жадное ознакомление с Россией в свое время, пока еще можно было, и явное предпочтение ее, тогда, Западу (большой деревни России -- большому городу Западу). "Перед смертью не надышишься". Точно знала. "Жаль, конечно, что не была на самом севере, но просто не успела, я ведь тогда ездила только по необходимостям работы". Какое отсутствие произвола, каприза, туризма. Какой покой. Какая насущность жеста в кассу, шага в вагон. Работа -- вот судьба Натальи Гончаровой, судьба, которую Пушкин -- кому? чему? -- но дозволил же заменить -- подменить -- Гончаровой -- той.
Гончарова России и Гончарова После-России. Мне такое деление кажется самым простым, самым естественным -- сама жизнь. Ибо как делить -- если делить? Недаром Гончарова свою жизнь считает по поездкам. Там, где нет катастрофы, -- а ее в творчестве Гончаровой нет, -- есть рост во всей его постепенности, как дерево, как счастливое дитя растет, -- нужно брать пограничным столбом -- просто пограничный столб. Пограничный столб -- не малость.
Жизнь первой Гончаровой протекает в трех местах: Москва, Средняя Россия, Юг России. Как и чем откликнулась? Проследим по вещам. Москва есть, но Москва деревенская: московский дворик, переулочек, светелка в мезонине, московский загород. Не видав других, Москву считала городом; город же возненавидела, как увидела, а увидела Москву. Вспомним завитки и тульскую орфографию. "Где между камнями травка -- там хорошо, а еще лучше совсем без камней". Кроме того, Москва для нее зима, а зиму она ненавидит, как тот же камень, не дающий расти траве. Таково сочувствие Гончаровой-подростка траве, что она, видя ее под камнем, сама задыхается.
О деревенскости Гончаровой. Когда я говорю деревенская, я, естественно, включаю сюда и помещичья, беру весь тот вольный разлив: весны, тоски, пашен, рек, работ, -- все то разливанное море песни. Деревенское не как класс, а как склад, меньше идущее от избы, чем от степи, идущей в избу, заливающей, смывающей ее. Любопытное совпадение. Русские крестьяне и поныне номады. -- Сна. Нынче в сенях, завтра в клети, послезавтра на сеновале. Жарко -- на двор, холодно -- на печь. -- Кочуют. -- Гончарова со своей складной (последнее слово техники!) кроватью, внезапно выкатывающейся из-под стола, -- сегодня из-под стола, а завтра из-за станка, со своей легкостью перемещения -- со своей неоседлостью сна, явный номад, явный крестьянин. А по первичному -- привычному -- жесту, которым она быстро составляет мешающий предмет, будь то книга, тарелка, шляпа, -- на пол, без всякого презрения к вещи или к полу, как на самое естественное ее место (первый пол -- земля) -- по ненасущности для нее стола (кроме рабочего: козел) и стула (перед столом стоит) -- по страсти к огню, к очагу -- живому огню! красному очагу! -- по ненужности ей слуг, по достаточности рук (мастер, подмастерье, уборщик -- у Гончаровой две руки: свои), по всему этому и по всему другому многому Гончарова -- явная деревня и явный Восток, от которого у нее, кстати, и скулы.
...И вне всяких формул, задумчиво: "Всю жизнь любила деревню, а живу в городе..." и: "Хотела на Восток, попала на Запад..." Гончарова для меня сокровище, потому что ни в жизни, ни в живописи себе цены не знает. Посему для меня -- живая натура, и живописец -- я.
Чего больше всего в русских работах Гончаровой? Весны -- той, весны всей. Проследим перечень вещей с 1903 г. по 1911 г. Весна... через четыре вещи -- опять весна, еще через три еще весна. И так без конца. И даже слова другого не хочет знать. -- Видели гончаровскую весну? -- Которую? -- Единственный ответ, и по отношению к Гончаровой, и по отношению к самой весне -- вечную.
Гончарова растет в Тульской губернии, в Средней России, где, нужно думать, весна родилась. Ибо не весна -- весна северная -- северная весна, не весна -- крымская -- крымская весна, а тульская весна -- просто весна. Ее неустанно и пишет Гончарова.
Что, вообще, пишет Гончарова в России? Весну, весну, весну, весну, весну. Осень, осень, осень, осень, лето, лето, зиму. Почему Гончарова не любит зимы, то есть, все любя, любит ее меньше всего? Да потому, что зима не цветет и (крестьянская) не работает. Времена года в труде, времена года в радости. Жатва. Пахота. Посев. Сбор яблок. Дровокол. Косари. Бабы с граблями. Посадка картофеля. Коробейники. Огородник -- крестьянские. И переплетенные с ними (где Бог, где дед? где пахарь, где пророк?) иконные: Георгий, Варвара Великомученица, Иоанн Креститель (огненный, крылатый, в звериной шкуре), Алексей человек Божий, в белой рубахе, толстогубый, очень добрый, с длинной бородой, -- кругом цветущая пустыня, его жизнь. Из крестьянских "Сбор винограда" и "Жатва" идут от Апокалипсиса. Маслом, величиной в стену мастерской.
К слову. Створчатость большинства гончаровских вещей, роднящая Гончарову с иконой и ею в личную живопись введенная первой, идет у нее не от иконы, а от малости храмины. Комната была мала, картина не умещалась, пришлось разбить на створки. Напрашивающийся вывод о благе "стесненных обстоятельств". Впрочем, "стесненность" -- прелестная, отнюдь не курсисткина, а невестина, бело-зеленая, с зеленью моего тополя в окне. По зимам же белым-белая, от того же тополя в снегу. "В чужой двор окна прорубать воспрещалось. Прорубили и ждем: как -- вы? Вы -- ничего. В том окне была моя мастерская".
Начаты Евангелие и Библия, и мечта о них по сей день не брошена, но... "чтобы осуществить, нужно по крайней мере год ничего другого не делать, отказаться от всех заказов..." Если бы я была меценатом или страной, я бы непременно заказала Гончаровой Библию.
Кроме крестьянских и иконных -- натюрморты. (К слову: в каталоге так и значится "мертвая натура", которую немцы гениально заменили "Stilleben" -- жизнь про себя.) Писала -- всё. Старую шляпу, метлу, кочан капусты, когда были -- цветы, когда были -- плоды. В цикле "Подсолнухи" выжала из них все то масло, которое они могли дать. Кстати, и писаны маслом! (их собственным, золотым, лечебным, целебным -- от печенки и трясовицы). Много писала книг. Много писала бумагу -- свертки.
Историйка.
Стояло у стены двенадцать больших холстов, совсем законченных, обернутых в бумагу. В тот день Ларионов принес домой иконочку -- висела у кого-то в беседке, понравилась, подарили -- Ильи Молниегромного. Вечером Гончарова, всегда осторожная, а нынче особенно, со свечой -- московские особняки тех годов -- что-то ищет у себя в мезонине. (Вижу руку, ограждающую не свечу, а все от свечи.) Сошла вниз. Прошел срок. Вдруг: дым, гарь. Взбегает: двенадцать горящих свитков! -- Сгорели все. -- "Ни одного из них не помню. Только помню: солдат чистит лошадь". Так и пропали холсты. Так к Гончаровой в гости приходил Илья.
(Так одно в моем восприятии Гончарова с народом, что, случайно набредя глазами на не просохшую еще строчку: "пропали холсты" -- видение холстов на Зеленой лужайке, расстелили белить, солдат прошел и украл.)
Полотняный Завод -- гончаровские полотна. Холсты для парусов -- гончаровские холсты. Станок, наконец, и станок, наконец. Игра слов? Смыслов.
-- Расскажите мне еще что-нибудь из первой себя, какое-нибудь свое событие, вроде Ильи, например, или тех серебряных мальчиков.
-- Был один случай в Тульской губернии, но очень печальный, лучше не надо. Смерть одна...
-- Да я не про личную жизнь -- или что так принято называть, -- не с людьми.
-- Да это и не с людьми (интонация: "С людьми -- что!"). С совенком случай. Ну вот, подстрелили совенка... Нет, лучше не надо.
-- Вы его очень любили?
-- Полюбила его, когда мне его принесли, раненого уже. Нет, не стану.
Весь -- случай с совенком.