Но насколько трудно и бесцельно заниматься его ранней биографией, определением причин, приведших Плеханова в лагерь борцов за социализм, настолько легко и важно установить основные вехи развития той задачи, решение которой составляет величайшую заслугу Плеханова перед историей русской общественной мысли.
Эту задачу поставила жизнь перед нашим великим критиком В.Г. Белинским; заключалась же она в вопросе о том, как, опираясь на закономерное развитие самой общественной жизни, развить идею отрицания, – отрицания абстрактного, утопического идеала – выражаясь языком той эпохи.
Почему такая задача встала перед Белинским?
Почему именно разночинная интеллигенция, – лучшим и наиболее ярким представителем которой был Белинский, должна была встать перед этой задачей, понять и осмыслить ее, поставить ее? И почему она, наконец, не смогла ее решить?
Искания законосообразности в ходе развития истории – были явлением не только русским: как раз в эпоху, предшествовавшую появлению у нас разночинной интеллигенции, вопросом этим задавались идеологи западноевропейской буржуазии.
Но она была победоносной буржуазией. И проблемы развития, идея законосообразности, искание более или менее постоянно действующих причин для объяснения общественных явлений были выдвинуты в ее интересах, или лучше сказать в интересах и в оправдание ее борьбы с остатками аристократии, в интересах утверждения буржуазных порядков и отношений.
В Западной Европе эти искания были прямым и непосредственным отражением общественного развития, оно и выдвинуло основную задачу, решение которой составляет величайшую заслугу Гегеля. Только гегелево понимание истории, как необходимого, а тем самым законосообразного, процесса устраняло «пессимистический взгляд на нее, как на царство слепой случайности» [П: X, 215]; но тогда повсюду, где совершался хотя бы в небольших размерах процесс подготовки почвы для новых общественных движений, молодые умы должны были с увлечением броситься на изучение Гегеля и его освобождающей философии. Понять свободу, как результат необходимости, не значило ли сделать много шагов навстречу этой свободе?
Но в том-то и все дело, что
«Всякий порядок идей развивается стройно лишь у себя дома, т.е. только там, где он является отражением местного общественного развития. Перенесенный на чужую почву, т.е. в такую страну, общественные отношения которой не имеют с ним ничего общего, он может только прозябать в головах некоторых отдельных лиц или групп, но уже делается неспособным к самостоятельному развитию. Так именно и было с европейскими идеями, попавшими в Россию. Если они цепенели в нашем мозгу, как бесплодные призраки, то не потому, что в нашей крови было что-нибудь враждебное „совершенствованию“, а потому, что они не встречали у нас благоприятных для их развития общественных условий. Сегодня у нас распространялось и делалось модным такое-то учение по той причине, что где-нибудь на Западе, положим во Франции, оно выдвинуто было на первый план развитием общественной жизни. Завтра оно сменялось другим учением, пришедшим, положим, из Германии, где оно тоже отражало собой борьбу и движение общественных сил. Рассматривая эти смены с исторической точки зрения, можно, конечно, и для них найти достаточную причину во внутренней логике постепенно европеизирующейся русской жизни . Но о формальной логике, о связи и последовательности идей , тут говорить невозможно. Мы были поверхностными дилетантами, одобрявшими, а потом покидавшими данное учение, не только не исчерпав его во всей его глубине, но даже и не поняв хорошенько, что оно собственно значит» [П: X, 156 – 157].
Когда в тридцатых и сороковых годах наши разночинцы увлекались Гегелем, они в огромной своей части оказывались именно в положении людей, о которых говорит Плеханов.
Самый гениальный из них – В.Г. Белинский – был не в состоянии надлежащим образом понять учение великого философа и сделать из него те выводы, которые делали западноевропейские гегельянцы: оставаясь в области литературных вопросов на высоте тогдашней европейской науки, – в области общественной Белинский быстро сошел на путь утопизма.
Но вопрос был поставлен, и это составляет великую заслугу Белинского.
«Он был именно нашим Моисеем, который если не избавил, то всеми силами старался избавить себя и своих ближних по духу от египетского ига абстрактного идеала. Это – колоссальная, неоцененная заслуга» [П: X, 252].
Это и делает его первым из предшественников Плеханова.
Есть какое-то чрезвычайное сходство между этими двумя корифеями русской общественной мысли, внутреннее родство, которое выразилось, между прочим, и в том, что Г.В. Плеханов до конца своей жизни горячо любил В.Г. Белинского и был восторженным его поклонником.
Странным образом и значение их для русской общественной мысли взаимно дополняется: В.Г. Белинский – «самая тонкая философская организация» [см. П: X, 252] – со свойственной ему гениальной проницательностью познал потребность приложить диалектику к решению общественных вопросов, но неразвитые общественные отношения не дали ему этого сделать, и он с точки зрения диалектики сошел на путь просветительства. Белинский оказался родоначальником одновременно научного и просветительского взгляда на развитие общества и задачи передовых людей.
Г.В. Плеханов ознаменовал собой конец просветительства и удачное решение той самой дилеммы, над которой так мучился Белинский. Научное мировоззрение, провозвестником которого в России был Г.В. Плеханов, было самым радикальным и глубоким решением вопроса о том, как применить диалектику к действительности; это было подлинное научное воззрение, соединившее в себе диалектику гегелевой эпохи и материализм фейербахианства, изгнавшее из нее элементы утопизма и просветительства и превратившее ее из абстракции в программу конкретной деятельности, в программу борьбы. То, что не далось Белинскому – правильно развить «идею отрицания», – превосходно было выполнено Плехановым.
Повторяю, между Плехановым и Белинским – теснейшее и глубочайшее внутреннее родство, которое дало возможность Плеханову с такой исключительной ясностью постичь и объяснить всю сложную драму души В.Г. Белинского.
Но что надлежит понимать под просветительством, родоначальником коего был В.Г. Белинский?
Нам тем более точно и ясно необходимо определение его, что ряд товарищей толкует это понятие слишком расширительно, пытаясь подвести под него такого, ничего общего не имеющего с просветительством, человека, как Г.В. Плеханов.
Что такое просветитель? Иные товарищи находят, что это – преимущественно пропагандист. Это не совсем верно, или, скорее, это совсем неверно, оно не дает ответа на поставленный вопрос. Пропагандируют одинаково как просветители, так и непросветители – не это характерно. Характерно для просветителя то, что в пропаганде (если ограничиться только этой стороной вопроса) он не искал средств к организации и приведению в движение масс, а считал ее лишь средством уяснения истины от лжи и заблуждения, не более. Не нужно приводить много примеров, чтобы доказать читателю, что Плеханов менее всего был повинен в этом грехе. Взгляд на пропаганду Плеханова отличался исключительно диалектическим и действенным характером.
Повторяю, не в этом дело. Важнейшая особенность, что отличает, выделяет, определяет просветителя, это то, что им всем свойственно:
«Усиленная борьба со старыми понятиями во имя новых идей, считающихся вечными истинами, независимыми от каких бы то ни было „случайных“ исторических условий. Разум просветителя есть не более, как рассудок новатора , закрывающего глаза на исторический ход развития человечества и объявляющего свою природу человеческой природой вообще, а свою философию – единой истинной философией для всех времен и народов» [П: X, 207].
Неисторичность – это один из важнейших недостатков просветителя. Цивилизованное человечество пережило не одну эпоху просветительства, но во все эпохи эта черта просветительства проявлялась особенно ярко. Возьмем для примера просветителей XVIII столетия во Франции:
«Историческая задача просветителей заключалась в оценке данных исторически унаследованных общественных отношений, учреждений и понятий с точки зрения новых идей, порожденных новыми общественными нуждами и отношениями. Тогда надо было как можно скорее и безошибочнее отделить овец от козлищ, „истину“ от „заблуждения“. При этом совершенно неважно было знать, откуда явилось, как возникло и развивалось в истории данное „заблуждение“; важно было доказать, что оно есть не более как „заблуждение“. А заблуждением считалось все , что противоречило новым идеям , точно так же , как истиной – вечной, неизменной истиной – признавалось все , что соответствовало им » [П: X, 207].
Такова точка зрения просветителя; другая из ее наиболее ярких черт – отвлеченность.
«Наши просветители, – справедливо говорит Плеханов, – подобно французским просветителям XVIII века, боролись оружием „разума“ и „здравого смысла“, т.е., иначе сказать, опирались на совершенно отвлеченные соображения . Отвлеченная точка зрения составляет отличительную черту всех известных нам просветительных периодов» [П: X, 290].
В другом месте Плеханов пишет:
«Просветители, – как мы это видим в каждом известном нам периоде „просвещения“, – в своей критике современных им отношений исходили обыкновенно из тех или других отвлеченных принципов » [П: V, 327].
Не менее характерная особенность просветительства, рассудочность:
«Рассудочность – отличительная черта просветителя» [П: V, 179].
Далее Плеханов настойчиво подчеркивает в просветительстве его недиалектичность:
«В своих спорах с защитниками чистого искусства Белинский покидает точку зрения диалектики и становится на просветительную точку зрения » [П: Об атеизме, 165].
Недиалектичность эту он находит много раз у Белинского во вторую эпоху его деятельности:
«По мере того, как внимание Белинского переходило от теории к практике, вопросы западноевропейской жизни все более и более вытеснялись из его поля зрения вопросами „расейской действительности“. А мы уже видели, что при анализе этой последней ему изменял (благодаря страшной неразвитости наших общественных отношений) диалектический метод, и он переходил на точку зрения субъективного исторического идеализма , т.е. именно на точку зрения просветителя».
В другом месте, говоря о том же Белинском, что он не мог решить той огромной теоретической задачи, которую он себе поставил, – применение диалектики к действительности, и, с другой стороны, не мог жить с николаевской действительностью в мире, – пишет:
«Ему пришлось обосновывать свою „идею отрицания“ другим и уже совсем не диалектическим путем: он стал выводить ее из отвлеченного понятия о человеческой личности , которую он считал нужным освободить „от гнусных оков неразумной действительности, мнения черни и предания варварских времен“. Но поскольку он искал опоры в этом отвлеченном понятии, постольку он из диалектика превращался в „ просветителя “» [П: V, 327].
Таким образом читателю, я думаю, нетрудно будет согласиться со мной, что Г.В. Плеханов совершенно ясно и без всяких колебаний считает наиболее характерными для просветителя чертами их рассудочность, недиалектичность, отвлеченность мышления, совершенно неприкрытый идеализм в вопросах общественных и истории и как результат всего этого – утопизм в политических идеалах и представлениях. Таков просветитель, – тот самый просветитель, который в шестидесятых годах был в России властителем дум; лучшими и крупнейшими представителями русского просветительства являются Н.Г. Чернышевский, Н.А. Добролюбов и др.; крайним крылом – настоящим enfant terrible – нашего просветительства был Д.И. Писарев, но и этот гениальный юноша, приводивший в ужас многих и многих либеральных людей и умеренных «подданных благословенного царя», не без большого основания считал себя учеником школы Белинского.
Просветительство так неразрывно связано с этой эпохой и с этим кругом идей, понятий и представлений, что безнаказанно это понятие применить к другим эпохам и другим деятелям с подчас диаметрально противоположными во многом воззрениями нельзя.
Но многие не желают считаться с этим установившимся вполне в марксистской литературе понятием.
Напрасно. Всякое отступление от этого вполне точного, понятного и определенного по смыслу термина к ничего не выражающим общим положениям лишь путает без нужды вопрос, затрудняет дело исследователя, сугубо затрудняет читателю понимание вопроса.
Плеханов особенно настойчиво и часто выдвигает это понимание потому, что оно, во-первых, хорошо характеризует мировоззрение целой полосы в истории и ее мыслителей, во-вторых, чрезвычайно выпукло и наглядно показывает отличие марксова мировоззрения от до него господствовавших. Но что, по-моему, не менее важно, это то, что в просветительстве Плеханов видел нечто, противоположное ему.
Такое понимание имеет и другое очень большое удобство: оно показывает, что внес в русскую общественную мысль Плеханов: его появление было отрицанием просветительства, он был антитезой просветительства.
Объявить, что Плеханов был просветителем, хотя бы лучшим из числа их, это значит не понимать того основного, что внес Плеханов в русскую общественную мысль.
Это ни в коей мере не должно быть понятно в том смысле, будто я предрешаю вопрос о том, как много и как часто он ошибался в том или в другом частном вопросе: если бы даже и были правы противники излагаемого мною взгляда на просветительство, что Плеханов при решении ряда вопросов не обнаружил должной доли диалектичности, что при решении некоторых проблем он выказал себя рационалистом, то и тогда он ни в какой мере не был бы просветителем: он был представителем (и последовательным представителем) мировоззрения, которое выступило как прямое отрицание просветительства как в международном рабочем движении, так в особенности у нас.