Накануне Воронежского съезда таким образом у Плеханова наметилось ясное развитие от утопизма Бакунина к научному социализму, и, что примечательнее всего, среди своих товарищей-землевольцев Плеханов был единственный, проделавший это развитие. Я имею в виду «Землю и Волю» в том составе, какой был представлен на Воронежском съезде. Не только бывшие народовольцы, но и будущие его товарищи чернопередельцы были совершенно девственны и рассматривали столкновение, предшествовавшее съезду, и раскол, как борьбу старого с новым; потому-то так легко на Воронежском съезде новому удалось одержать победу над, якобы, старым, – фактически же это была победа привычного утопизма над намечающимся научным решением дилеммы, стоящей перед революцией и революционерами. Но об этом ниже, а пока сам собою напрашивается вопрос: а каковы те причины, которые заставляли Плеханова сосредоточивать внимание свое именно на этом «кривом колене» бакунизма?
Самого Плеханова этот вопрос интересовал с несколько иной стороны: он в ряде своих статей ставит очень интересный вопрос о том, почему русский марксизм вышел из бакунизма, а не был порожден лавризмом, казалось бы, стоящим ближе к учению автора «Капитала»; впрочем, этот вопрос по существу ничем не отличается от предыдущего, и решение его есть одновременно и решение первого.
«В теоретическом отношении лавризм мог бы быть для русских революционеров только школой эклектизма на идеалистической подкладке , а такая школа вообще плохо подготовляет к восприятию уроков жизни и уже ни в каком случае не может служить подготовкой к пониманию марксизма. Те из наших революционеров , которые основательно прошли эту школу и сроднились с употреблявшимся в ней методом мышления , навсегда лишились способности понять учение Маркса (курсив мой. – В . В .). Как ни резко и как ни сильно расходился с автором „ Капитала “ Бакунин, он все-таки был гораздо ближе к нему, чем автор „ Исторических писем “, и потому его влияние все-таки более подготовляло русских революционеров к пониманию учения Маркса, чем влияние Лаврова» [П: XXIV, 89 – 90].
Этот чрезвычайно любопытный отрывок гораздо правильнее, чем в других местах и по другим поводам, решает вопрос о влиянии Бакунина и об отношении марксизма к Лаврову. Именно « все-таки более подготовляло », а не абсолютное утверждение, превращающее бакунизм в подготовительную ступень к марксизму[4].
Разумеется, бакунизм был не из последних благоприятствующих причин, и его благоприятствование исходило не столько из его научных достоинств, сколько из того, что сама система Бакунина содержала в себе жесточайшие противоречия и двойственность. Плеханов говорит, что из сочинений Бакунина он
«и вынес великое уважение к материалистическому объяснению истории» [П: I, 19];
вопреки мнению тов. Рязанова, нам кажется, что Плеханов прав. Он мог, и, несомненно, из Бакунина он первоначально и черпал свою философию истории, особенно русской; материалистическое объяснение истории у Плеханова никак не было сложнее того, что было дано бакунизмом, по крайней мере, в раннюю пору, когда Плеханов еще только начал свои искания. Но, ведь, те самые сочинения Бакунина, из которых он вынес «великое уважение» к материалистическому пониманию истории, должны были вселить в него и чрезвычайно отрицательное отношение, почти ненависть к Марксу, главе и теоретику авториторизма, с истинно немецкой ограниченностью, – как говорили бакунисты, – работавшего над укреплением государственности и вносившего диктаторские начала в организацию работников всего мира. Все остальные народники не только не избавились от этой жестокой ненависти к Марксу, но и переняли ненависть Бакунина к немцам вообще, к немецкой социал-демократии в частности.
Я уже выше говорил, что Плеханов не избег этой ненависти к немцам и питал большие симпатии к Дюрингу (тоже своеобразное свойство народнического утопизма), который еще долго оставался авторитетом для народников. В той же самой первой статье «Законы экономического развития», где мы уже ощущаем новое веяние и влияние, он еще стоит на точке зрения позитивизма (очень примитивного и путаного) и еще считает в числе блестящей плеяды « Родбертуса, Энгельса, К. Маркса и Дюринга » [П: I, 57].
Следовательно, одним влиянием Бакунина решить вопрос нельзя. Дело не в том, откуда у него было заложено «великое уважение» к материалистическому объяснению истории, а в том, под влиянием каких причин это «великое уважение», во-первых, развивалось (ибо у значительной части народников оно так и осталось уважением, не приняв никаких теоретических форм), а, во-вторых, развивалось именно в направлении к наиболее строгому научному материализму – марксизму.
Тут мы имеем возможность установить влияние целого ряда причин, с нашей точки зрения одинаково важных и имеющих одинаково большое значение при объяснении этого развития.
Практический опыт и руководство революционной работой, характер этой работы имели для него очень большое значение. Богатейший опыт как самого Плеханова, так и его товарищей полностью был использован лишь за границей, значительно позже; однако непосредственное, повседневное влияние опыта, практики было исключительно велико, об этом мы узнали от него же самого – из его второй статьи «Законы экономического развития», об этом же свидетельствует он в своем предисловии к «Туну» [П: XXIV, 81 – 124], как и в своем «Русском рабочем» [П: III, 121 – 205].
С самых первых шагов своей революционной деятельности он знакомится и входит в круг социалистов-рабочих, всю зиму 1877 – 1878 [П: I, 163] и следующую 1878 – 1879 [П: I, 164 – 165] он проводит в Петербурге, руководя рабочими кружками, а в случаях стачек и волнений руководя стачками. Перед его глазами на протяжении нескольких лет рабочее движение вырастает и в глубь, и размером, выдвигается целый ряд самых неотложных задач, решать которые, оставаясь догматиком-народником, становилось изо дня в день труднее, а временами и совершенно невозможно. Тесные товарищеские отношения с членами Северно-русского рабочего союза, которые явились живым примером – предтечей будущей организации «работников», еще усиливало и особенно оттеняло смысл личного опыта Плеханова.
« К началу 1879 года рабочее движение переросло народническое учение на целую голову » [П: III, 182],
– пишет совершенно справедливо Плеханов; находясь в этом рабочем движении и посильно руководя им, естественно, Плеханов, такой чуткий и проницательный человек, не мог не расти вместе с ним – и к началу 1879 года, т.е. перед Воронежским съездом, Плеханов был, подобно рабочему движению, по своим теоретическим запросам на целую голову выше своих товарищей-народников, как и будущих народовольцев, которые со всей остротой ощущали практическую безвыходность народнического движения, но которые не были в силах найти выхода из этого теоретического тупика.
Именно потому, что так высоки были теоретические запросы Плеханова, так многообразны и сложны были практикой выдвинутые перед ним вопросы, он с особым вниманием и с интересом следил за литературной деятельностью Н. Зибера, стремясь найти в его статьях ответы на «проклятые вопросы», стоящие перед ним. Н. Зибер в это время старался, насколько это позволяли цензурные условия, популяризировать экономическое, отчасти и социологическое учение Маркса и Энгельса, ввести западноевропейский элемент в русскую общественную науку.
Роль Зибера в этом смысле очень большая. С шестидесятых годов российское западничество развивалось в направлении апологии самобытности и своеобразия путей социализма в России, и уже ко времени организации «Земли и Воли» мы имеем фактически вместо былого западничества – славянофильствующий бакунизм. Прямыми и последовательными западниками выступали лишь открытые идеологи нарождающегося русского промышленного капитала – русские либералы. Само собою разумеется, их западничество имело иные социальные корни, чем западничество русских просветителей, но и непосредственные ученики последних далеко отклонились от пути своих учителей. Начиная от российских бланкистов (Ткачев) и кончая российскими самобытниками все они ушли далеко в сторону от подлинного западничества. Одним из чрезвычайно немногих, который пытался, подобно старым просветителям, поднять западничество на уровень европейской науки того времени, был Н. Зибер. Его отличие от наших великих просветителей было в том, что он, в противовес своим предшественникам, не был по натуре человеком дела, революционного действия.
Каждый из наших просветителей, беря западноевропейскую науку, примерял на России: что нового вносит она в решение задач российской революции? как выглядывают российские революционные задачи при новом свете? как влияет новая наука на решение старых задач, старых вопросов, причем эти старые задачи сами вечно становились новыми по неотвратимым законам диалектики и лишь для самих просветителей оставаясь старыми.
Не то делал Зибер; он популяризировал наипередовое учение тогдашней Европы, переводил, разными ухищрениями проводя цензуру, целые главы лучших трудов Энгельса, спорил с Чичериным и с иными критиками Маркса и Лассаля, но все это он делал как верный страж науки, а не как революционер. Говоря проще, он не пытался, да и вряд ли было бы ему под силу, пересмотреть господствовавшую тогда революционную идеологию – народничество – при свете новой науки. Но и то, что он сделал, было большое дело.
Не один Зибер интересовался Марксом и марксизмом. Время от времени русские либералы в борьбе с народничеством пытались опираться на Маркса, и тогда народникам приходилось брать Маркса под защиту. В своей первой программной статье Плеханов это и делает: он пытается защитить Маркса от либералов и примирить его учение с народничеством. При этом чрезвычайно важно то обстоятельство, что в этой своей статье он цитирует Зибера – не называя его – и отзывается о нем, как об одном «из талантливейших учеников и популяризаторов Маркса» [П: I, 57]. Важно это потому, что показывает, как Плеханов регулярно следил за Зибером, читал его статьи и считался с его мнением. Совершенно прав тов. Рязанов, когда пишет:
«Когда Плеханов в этой своей первой теоретической статье говорит об „общественной кооперации“, о ее различных формах, о „капиталистической продукции“, мы узнаем терминологию тогдашних статей Зибера» [П: I, 12 (Предисловие к тому)],
но тов. Рязанов ошибается, когда то обстоятельство, что в этой первой статье чрезвычайно выпукло проявляется это его увлечение материалистическим объяснением истории, которое обнаруживается уже в самой постановке вопроса, приписывает влиянию Зибера. Бакунинская закваска автора в этой статье так ярко выражена, самый материализм носит на себе такую отчетливую печать бакунизма, что ни ошибкам, ни колебаниям места не может быть; что стоит одна фраза:
«Главные усилия… должны быть направлены на устранение развращающего влияния современного государства. А оно может быть устранено только окончательным разрушением государства и предоставлением нашему освобожденному крестьянству возможности устраиваться „на всей своей воле“» [П: I, 65]
– это махровый бакунизм. В этой, как и во второй, статье чрезвычайно примечательно не это, а то, что какие-то причины непрерывно держат его интерес в направлении проблем материалистического понимания истории. В числе этих причин большое место занимает, конечно, Зибер. Таким образом значение Зибера в эту раннюю пору развития Плеханова заключалось в том, что он помогал Плеханову замечать противоречия бакунинского исторического материализма и держал внимание и интерес его непрерывно в направлении исканий в этом «глухом колене» бакунизма, как я выше назвал.
Гораздо большее влияние на Плеханова Зибер имел впоследствии: в эпоху его второго отъезда за границу, во время его работ над «Родбертусом» [Дейч], и далее, когда он был лично с ним знаком и вел подолгу беседы на теоретические темы [П: VII, 297].
Так, подталкиваемый практикой, Плеханов теоретически преодолевал народничество, все более и более приближаясь к марксизму.
Его теоретическое развитие было прервано весною 1879 года, когда практический вопрос дня, – вопрос о борьбе с властью путем террора, путем дезорганизации – как тогда говорили, – превратился в теоретическую дилемму – политика или социализм.
В этом деле роль Плеханова чрезвычайно интересна и с теоретической, и с фактической стороны, и мы остановимся на ней несколько подробнее.