Обыкновенно принято изображать дело так, будто разногласия между членами «Земли и Воли» выявились на знаменитом совещании петербургской группы по вопросу о предложении Гольденберга и Соловьева убить Александра II. На самом деле это верно лишь отчасти. Несомненно, разногласия накапливались еще до того. Плеханов свидетельствует, что А.Д. Михайлов, уже после Ростова, осенью 1878 г., вернувшись в Петербург, высказывал мысли о необходимости оставить агитацию в народе, для чего сил у организации не хватит, и перейти к мести правительству [П: XXIV, 98]. Но эти мысли не принимали ясные формы, высказывались лишь как частные мнения, и даже и на этом знаменитом и чрезвычайно бурном собрании вопрос стоял не на той принципиальной основе, не в форме дилеммы, как это случилось очень скоро вслед за тем.
«Но каким бурным это заседание совета ни было, о разделе (организации) и речи в это время еще не заходило», – свидетельствует М.Р. Попов [«Земля и Воля накануне Воронежского съезда», – Былое, VIII, 1906 г , стр. 21.], а о разделе не было речи потому, что еще не были ясны, еще не наметились для большинства, в чем разногласия, «теоретические взгляды большинства членов „Земли и Воли“ немногим разнились» [Ibid., стр. 22.].
Аптекман с М.Р. Поповым не совсем согласен; он думает, что Попов преуменьшил значение этого совета:
«А между тем это историческое заседание было чревато важными и роковыми для нас последствиями. Оно было для нас зловещим признаком надвигающегося на нас полного крушения» [Аптекман, 184]
– но, ведь, зловещий признак – это еще далеко не самое крушение. Нам кажется прав в своей осторожности М.Р. Попов: заседание совета было чрезвычайно бурное, но принципиальное разногласие еще не достаточно созрело. Еще более ошибается Н. Морозов, когда пишет, что на этом собрании «неизбежность распадения общества „Земли и Воли“ сделалась очевидной почти для каждого из нас», – так он мог сказать по отношению к себе и узкому кругу своих единомышленников, которые, как мы увидим ниже, не только не стремились предупредить раскол, но и энергично добивались этого и готовились к нему. Отдельные члены организации уже к весне 1879 г. явно приняли террористическую тактику; особенно выделялись в их числе А.Д. Михайлов [П: I, 167], Морозов [Морозов] и др.
Не то было в редакции центрального органа группы – «Земля и Воля». К этому времени – весна 1879 г. – редакция состояла из следующих лиц: Н. Морозов, Д. Клеменц, Л. Тихомиров и Г. Плеханов. Клеменц был арестован до того, как Тихомиров и Плеханов были назначены в редакцию. Новая редакция была составлена чрезвычайно неудачно, – она с самого же начала таила в себе непримиримое противоречие. Разногласия прежде всего наметились между Плехановым и Морозовым; последний к этому времени пришел к убеждению необходимости действовать «методом Вильгельма Телля и Ш. Кордэ» – т.е. террором. Плеханов, естественно, не мог мириться с новым методом. В то время, как он под влиянием волнений широких рабочих масс стремился решить одну из труднейших проблем революционной практики – вопрос о рабочих и их роли в движении, его соредактор мечтал о Теллях и Кордэ, о терроре, о «неопартизанстве», как он говорил. Неизбежны были постоянные трения. В качестве компромисса Морозову воспретили развивать свое новое воззрение на страницах «Земли и Воли», но зато разрешили издавать отдельно «Листок Земли и Воли». Такой компромисс не только не удовлетворял редакцию, а еще более обострил положение, поскольку Морозов тем самым был поставлен в более привилегированное положение по отношению к остальным членам редакции. Плеханов весной приготовил свою третью передовую статью для «Земли и Воли», № 5, и, после того как на редакционном собрании она была одобрена, выехал из Петербурга (по постановлению Центральной группы все свободные землевольцы должны были выехать из Петербурга, ибо ожидали сильных репрессий после покушения Соловьева).
После его отъезда Тихомиров, который до того занимал компромиссную позицию, очевидно под давлением террористов (Аптекман указывает прямо на А.Д. Михайлова) снял статью Плеханова и поместил свою, где развивал идею аграрного террора. Это было нечто половинчатое; основной смысл статьи заключался в том, что старые методы агитации и пропаганды ни в какой мере не решают основной проблемы. Для практичного мужика всего важнее вопрос о том,
«как приняться за дело, чтобы завоевать себе свою землю, свою излюбленную волю, за которую он столько раз бесстрашно клал свою голову».
Работа в народе не должна сводиться к пропаганде и выработке идеалов будущего общества, ибо эти идеалы в народе живы и имеют «солидный фундамент». Нет,
«нам нужны не идеалы, нам нужно в самом скорейшем времени, пока еще не поздно, разбить эту ужасную государственную машину и поставить на ее место общественный строй, хотя бы не идеальный, но все же обеспечивающий народу возможность дальнейшего развития».
А для этого необходимо, чтобы деятельность революционеров приняла «характер чисто боевой», нужно организовать «крестьянские банды», которые должны расправляться с врагами народа;
«организуя вооруженные банды, мы фактически осуществляем революцию, противопоставляем силе – силу и даем народу лучший образчик способа действий. Составляя необходимую опору для современной революционной работы, банды вместе с тем образовали бы первые кадры революционной армии» [Револ. журналистика 70 г., – Русская истор. библ., № 7, под редакц. Базилевского (Богучарского), стр. 236 – 239.].
Так писал Тихомиров в передовой статье в № 5 «Земли и Воли». Будущие чернопередельцы встретили эту передовицу враждебно, – это было фактически подготовкой к приему точки зрения Морозова. Передовица была тем одиозной, что до выхода № 5 «Земли и Воли» (он вышел 16 апреля 1879 г.) вышел № 2 – 3 «Листка Земли и Воли», после которого стала совершенно не мыслимой совместная деятельность в редакции Плеханова с Морозовым.
Передовая статья «Листка Земли и Воли», написанная Н. Морозовым, была подлинным дифирамбом политическому убийству. Он писал:
«Политическое убийство – это прежде всего акт мести. Только отомстив за погубленных товарищей, революционная организация может прямо взглянуть в глаза своим врагам; только тогда она становится цельной, нераздельной силой, только тогда она поднимается на ту нравственную высоту, которая необходима деятелю для того, чтобы увлечь за собою массы. Политическое убийство – это единственное средство самозащиты при настоящих условиях и один из лучших агитационных приемов… Политическое убийство – это осуществление революции в настоящем ».
Статья заканчивалась:
«Вот почему мы признаем политическое убийство за одно из главных средств борьбы с деспотизмом» [Ibid., стр. 282.].
Это был прямой вызов народникам-деревенщикам. Она послужила непосредственной причиной того, что в дальнейшем крайне обострились отношения двух фракций.
Какую же точку зрения развивал тогда в споре с народовольцами Плеханов? Вот как, много лет спустя, сам он резюмирует свои аргументы:
«Так называемая дезорганизаторская деятельность… дезорганизует не правительство, которому она, напротив, указывает на незамеченные им раньше недостатки его организации, побуждая его этим к их устранению, а нас самих» [П: XXIV, 144]; «даже полная удача самого главного „дезорганизаторского“ плана (убийство Александра II. – В . В .) приведет к перемене лица, а не политической системы, так как „дезорганизация“ ровно ничего не изменяет в соотношении общественных сил» [П: XXIV, 144 – 145].
Он даже письменно в особой записке изложил все эти свои соображения Воронежскому съезду. Он утверждал далее, что терроризм имеет свою внутреннюю логику, что он поглотит все силы партии; чрезвычайно любопытно, что Плеханов с самого начала борьбы выдвинул идею, очень характерную для его тогдашних настроений:
«он, в противовес политическому террору, предложил городской экономический террор, причем указал и на конкретный случай из тогдашних рабочих стачек, в котором было совершенно уместно применение террора» [Аптекман, 175].
Идея стачечного террора (как выражается Аптекман – экономического) чрезвычайно симптоматична именно потому, что она показывает, как неверно утверждение, будто Плеханов был противником вообще террора. Индивидуальный террор, направленный против отдельных лиц, имеет оправдание лишь в исключительных случаях, но, когда его пытаются возвести в систему, он становится крайне вредным для массового движения явлением. Что он понимал под «экономическим» – мы предпочли бы термин: стачечный – террором?
Отголоском этих споров, несомненно, явился конец второй статьи «Законы развития». Статья заканчивается рассуждением о том, что в отличие от Запада у нас неизбежно рабочие организации должны быть тайными, руководящим принципом которых должно служить правило английских рабочих союзов до 1824 г. – « страшная тайна и величайшее насилие в средствах » –
«и ни один мыслящий человек не упрекнет рабочую организацию за неразборчивость в средствах, когда она увидит себя вынужденной на насилие отвечать насилием, когда на террор правительства, закрепощающего рабочего фабриканту, карающего как уголовное преступление, всякую попытку рабочих к улучшению своего положения, правительства, не останавливающегося перед поголовной экзекуцией детей, принимающих участие в стачке, – когда на белый террор такого правительства оно ответит, наконец, красным…» [П: I, 74].
Эти замечательно энергичные слова не должны оставить ни тени сомнения насчет того, против какого терроризма ополчался Плеханов. Они же, с моей точки зрения, указывают, что сама по себе дилемма – социализм или политика – чрезвычайно раннего происхождения, хотя и поздно осмысленного.
Разногласия между двумя группами начались именно как разногласия о целесообразности политического террора; перед революционерами встал вопрос об отношении социализма к политической борьбе несколько позже; но самая постановка вопроса в спорах внутри редакции и в узком кругу руководителей еще зимой 1879 года указывала на то, что вопрос этот уже назрел.
Когда же он был осознан народниками и окончательно формулирован? В эпоху «Земли и Воли» этой дилеммы, естественно, и не могло быть, ибо вся организация стояла на точке зрения Бакунина, относилась чрезвычайно отрицательно к политике и, следовательно, одну часть дилеммы просто отрицала. Если не принять в расчет южных бунтарей, развитие взглядов которых шло по несколько иным путям, то можно без особого риска ошибиться сказать, что вплоть до Воронежского съезда землевольцы как террористы, так и деревенщики одинаково избегали теоретически оформить и осмыслить новую позицию, новое течение.
Террористы с самого начала назывались политиками, при этом пытались свою политику связать со старым народничеством. В задачу деревенщиков входило разоблачить противоречия нового течения со старой программой. Такая дискуссия не только не способствовала выяснению вопроса, но, наоборот, осложняла дело, перенося спор на менее принципиальные, частные вопросы, отвлекая постоянно дискуссию от основного и существенного пункта спора в сторону пререканий по вопросу о том, кто лучше хранит старые традиции.
Только на Воронежском съезде ясно, отчетливо и прямо был поставлен вопрос, и этому обстоятельству сильно способствовало, во-первых, то, что на съезд прибыли южные бунтари, и, во-вторых, то, что политики были крепко организованной фракцией и имели руководителем такого бесстрашного и последовательного человека, как Желябов.
Еще весною было выяснено совершенно точно, что необходимо созвать съезд членов «Земли и Воли» для решения возникшего разногласия. К предстоящему съезду политики развили чрезвычайно энергичную фракционную работу. Н. Морозов рассказывает, что уже на следующий день после бурного заседания по вопросу о покушении Соловьева, он на фракционном совещании террористов
«стоял за то, что, если разрыв неизбежен, то самое лучшее окончить его как можно скорее» [Морозов, 7].
Они даже, боясь исключения из организации и полагая, что большинство будет на стороне деревенщиков, решили «сорганизоваться ранее съезда». До какой степени успешно вели они фракционную работу, видно из того, что до Воронежского съезда они в Липецке устроили свой особый съезд террористов-политиков и явились в Воронеж уже с готовыми решениями.
Мы это говорим не в качестве упрека, не в качестве укора; наоборот, в самом факте столь живой фракционной настойчивости мы склонны видеть силу этого течения[5]. Для нас этот факт имеет лишь то значение, что показывает, что новое воззрение кристаллизовалось, в Липецке, где были приняты декларации об основных принципах программы и устава, – с жестокой централизацией, со всеми присущими заговорщической организации пунктами. Уже эта маленькая декларация провозгласила «метод Телля» средством для достижения свободы слова, печати, союзов, собраний [Морозов, 11]. О том, что для деревенщиков эта формула явного и открытого признания политической борьбы была неожиданностью, свидетельствуют почти все участники Воронежского съезда.
«При обсуждении вопроса о терроре, – рассказывает Аптекман, – особенно резко протестовал Плеханов: – Чего добиваетесь вы, – обратился он прямо с вопросом к террористам, – на что вы рассчитываете? – Мы получим конституцию, – неожиданно в пылу спора выпалил Михайлов, – мы дезорганизуем правительство и принудим его к этому. Произошло полное замешательство . Плеханов горячо возражал, что дезорганизаторская деятельность наша только приведет к усилению правительственной организации, что в окончательном результате борьбы победа окажется на стороне правительства, что единственная перемена, которую можно с достоверностью предвидеть, это – вставка трех палочек вместо двух при имени Александр; что дальше стремиться народнику-революционеру к конституции почти равносильно измене народному делу. Желябов поставил вопрос ребром и решил его без обиняков: надо, де, совсем отказаться от классовой борьбы, выдвигая в этой борьбе на первый план политический ее элемент» [Аптекман, 192].
Это любопытный отрывок; он прежде всего показывает, как неискушенно сера была «деревенская» часть съезда, которая пришла в « полное замешательство » от мысли Михайлова, не представляющей ничего нового против того, что было высказано на Липецком съезде; и затем она показывает, что будущие народовольцы не прочь были пожертвовать и классовой борьбой во имя политических завоеваний[6].
Тут только надлежит нам исправить одну неточность в рассказе Аптекмана. По его передаче выходит, будто Желябов свои соображения о классовой борьбе высказал во время диалога между Михайловым и Плехановым. Это неверно. Желябов свою речь произнес в отсутствие Плеханова, быть может, даже на следующем заседании. Сам Плеханов об этом пишет следующее:
«Желябов получил право явиться на Воронежский съезд только после того, как принят был в число членов общества „Земля и Воля“. А это произошло, когда я уже перестал бывать на заседаниях съезда вследствие того, что он в огромном большинстве своем слишком мягко отнесся к террористической или, как тогда выражались, дезорганизаторской тактике Н. Морозова, Л. Тихомирова и А.Д. Михайлова. Поэтому лично я не слыхал речей, произнесенных на съезде Желябовым» [П: XXIV, 138].
Но это не меняет сути дела; было совершенно несомненно, что «Земля и Воля» расщепилась на две половинки – на народников-социалистов и на террористов-политиков, причем на самом съезде уже было ясно, что политика, – как террористы ни крепились и ни обставляли себя разными резолюциями и как ни старались всемерно ограничивать их «деревенщики», – все равно после съезда станет доминирующей, всепоглощающей.
По свидетельству Морозова, Плеханов оставил съезд с первого же заседания. Вышеприведенный отрывок из самого Плеханова показывает, что его уход был после того, как съезд отнесся слишком мягко к Морозову и его товарищам. Оба рассказа приблизительно сходятся. Во всяком случае при обсуждении остальных вопросов (кроме инцидента в редакции) Плеханов участия не принимал.
Но, оставив съезд, он не оставил Воронеж, и его единомышленники-«деревенщики» по окончании каждого заседания вводили его в курс обсуждавшихся вопросов. Съезд кончился в двадцатых числах июля.
«Я уехал из Воронежа в Киев, – говорит Плеханов, – увозя с собой безотрадное убеждение в том, что народничество , казавшееся мне тогда единственным возможным в России видом социализма , погибает, главным образом, благодаря нелогичности самих народников » [П: XIII, 24].
Несколько времени спустя в Киев прибыл Р.М. Попов, который выехал тогда по совету Стефановича, уверившего его, что можно продолжать работу среди чигиринских крестьян, не прибегая к помощи подложных манифестов.
От него Плеханов узнал, что в Петербург приехали из-за границы В. Засулич, Л. Дейч и Л. Стефанович, которых дезорганизаторы считали своими, и что они,
«напротив, отстаивают старый агитационный способ действий» [П: XIII, 24].
Плеханов тут же выехал в Петербург, где действительно застал приехавших из-за границы товарищей, у которых настроение было целиком за «деревенщиков». Это сильно подбодрило Плеханова, который, выйдя из организации «Земля и Воля», находился в крайне угнетенном состоянии. В Петербурге же он увидел, что хотя общество из съезда вышло формально единым, но фактически продолжает жить в постоянных разногласиях; теперь уже бывшие деревенщики, которые на Воронежском съезде еще думали резолюциями ограничить террористов, убедились на практике, что внутренняя логика терроризма такова, что вся организация не может не быть поглощенной одними заботами о терроре; народники убедились что при интенсивной деятельности террористов никакой иной работы вести будет невозможно – отсюда и та быстрота, с которой за осень 1879 года накопилось значительное число недовольных. Как только Плеханов приехал в Петербург, все «деревенщики», недовольные новой тактикой, примкнули к нему.
Тем временем у террористов происходила работа, которая все более отдаляла их от «деревенщиков», они стали относиться к последним очень сдержанно, а к их социалистической пропаганде «не сочувственно», ибо считали, что всякий разговор о социализме отпугнет либералов, ослабит приток новых молодых сил в ряды революционеров. Такое положение долго не могло длиться: фракции заседали отдельно друг от друга за городом, происходили частые столкновения, постоянные дискуссии, жестокие пререкания, – естественно было стремление обеих сторон разделиться. В конце осени (Морозов указывает точно – в октябре, но это мало вероятно: № 1 «Народной Воли» вышел 4 октября) «Земля и Воля» разбилась на две части – на партию «Народная Воля» и группу «Черный Передел».
Плеханов взял на себя редактирование журнала группы, восстановил связи с рабочими, пытался связаться с Северно-русским рабочим союзом и, к своему удивлению, нашел в Халтурине решительный поворот к террору, – что его сильно встревожило. К тому же скоро выяснилось, что «Народная Воля» среди рабочих пользуется большой симпатией, и наиболее сознательные из них идут в террор. Среди учащейся молодежи «Черный Передел» не встретил той поддержки, на которую рассчитывал; никто не увлекался идеей «хождения в народ», да и с самим народом-крестьянством связи не было.
«Это трагическое положение нашей организации выяснилось уже в ноябре – декабре, т.е. после пары месяцев, прошедших со времени ее возникновения» [Дейч, 54].
К тому же жестокие преследования правительства, почти повальные обыски, массовые аресты, которые были ответом на систематический террор народовольцев, – все это делало лишним и небезопасным их пребывание в Петербурге. По требованию друзей «легальных» и нелегальных в начале 1880 г. Плеханов, Засулич и Дейч уехали за границу.
Прежде чем перейти к литературному отражению этих теоретических споров и к тем научным приобретениям, которые сделал Плеханов в этой борьбе, я только два слова скажу о причинах, которые привели к неудаче «Черный Передел», а до того выдвинули самую идею необходимости политической борьбы. Были в мемуарной литературе и у историков попытки объяснить дело так, будто неудача проистекала из сурового преследования революционеров полицией.
«Революционное народничество погибало, но погибало не под ударами полиции, будто бы загородившей революционной интеллигенции все пути к народу, а в силу неблагоприятного для него настроения тогдашних революционеров» [П: XXIV, 99 – 100],
а настроение это было таково, что «хождение в народ быстро теряло свою привлекательность».
«Произошло это потому, что деятельность в народе не оправдала тех радужных, можно сказать, почти ребяческих , надежд, какие возлагались на нее революционерами. Отправляясь в народ, революционеры воображали, что социальную революцию сделать очень легко, и что она очень скоро совершится: иные надеялись, что года через два – три . Но известно, что подобная легкомысленная „ вера “ представляет собою нечто до крайности хрупкое и разбивается при первом столкновении с жизнью. Разбилась она и у наших тогдашних революционеров. „Народ“ перестал привлекать их к себе, потому что „ хождение в народ “ перестало казаться им важнейшим и скорейшим средством повалить существующий порядок » [П: XXIV, 97].
И не только новые кадры не шли в народ, но после Воронежского съезда работавшие уже в народе «деревенщики» возвращались в города, чтобы познакомиться с причинами замедления притока новых сил, и неизменно убеждались, конечно, сколь безнадежно ожидание нового широкого движения в народ. Одни считали бесплодной при современных условиях работу в деревне, другие ограничивались платонической любовью к «вековым устоям» народной жизни.
Выше я уже отметил, что борьба между Плехановым и будущей «Народной Волей», а впоследствии и с самой ею, была, по существу говоря, борьбой намечающегося научного социализма с привычным утопизмом.
Прежде всего надлежит отметить, что фракция народовольцев сама была неоднородная. В ней намечалось несколько течений, которых объединяла общая программа политической мести самодержавию и борьбы за политические свободы. Грубо подразделяя их, мы получим идеологов южного бунтарства, из среды которого вышел и чью точку зрения особенно ярко и талантливо выражал А. Желябов и северяне, возглавляемые Тихомировым.
В то время как первые, борясь за политические права, готовы были забыть совершенно всякие тревожащие идеи о социализме, о классовой борьбе и т.д. (вспомните только, что говорил Желябов!); другие – северяне – представляли собою воплощение всех утопических надежд и чаяний старого народничества, помнили еще о народе, хотели еще верить в его силу и лишь готовились путем заговора захватить власть, чтобы созвать Учредительное Собрание и помочь народу осуществить свои «исконные права и власть». Южане были подлинные радикалы (в европейском смысле слова) и были новым явлением в русской революционной практике; северяне же, воплотившие, как было сказано, в себе все наиболее утопическое в бакунистском народничестве, соединив в своем воззрении Бакунина с Ткачевым, придававшие чрезмерно большое значение личному героизму и отваге – представляли собою не что иное, как результат обратного (по отношению к Плеханову) развития. Если Плеханов направил все свое внимание, весь свой огромный талант на решение противоречий, мешавших народничеству стать на научную почву, то северные народники делали движение как раз в сторону противоположную.
В этом именно смысле мы и говорим, что столкновение двух фракций в «Земле и Воле» было не столкновением старого (отживающего) с новым, а борьбой нарождающейся научной тенденции с привычным утопизмом.
Вернемся, однако, к нашей первоначальной теме – проследим дальнейшее теоретическое развитие Плеханова.