ОТ НАРОДНИЧЕСТВА К МАРКСИЗМУ
Мы не сшивали своих взглядов из кусочков чужих теорий, а последовательно вывели их из своего революционного опыта . Г . В . Плеханов [XXIV, 113].
1.
Г.В. Плеханов вступил в революционную организацию «Земля и Воля» в самом конце 1875 года.
Каковы были его воззрения в эту раннюю эпоху его революционной деятельности?
Для ответа на этот вопрос у нас не имеется объективного материала, каковым могли бы служить его литературные работы, если бы они сохранились, либо его речь на демонстрации на Казанской площади. Его листовки до сих пор еще не найдены, а его речь агентами полиции была передана чрезвычайно лаконически. Но зато воспоминания рисуют его последовательным бакунистом-народником.
О том, что Плеханов в первую эпоху своего народничества был действительно последовательным бакунистом, свидетельствует его отношение к немецким социал-демократам в первую свою поездку за границу (1877 г.). Зунделевич показывает, что молодой Плеханов относился
«крайне отрицательно, насмешливо к „немцам“, высмеивая их пристрастие к императору, в чем будто бы повинны были даже лидеры рабочих – Бебель и Либкнехт» [Дейч, 30],
– это очень похоже на правду. Для бакуниста, российского народника, немецкая социал-демократия должна была казаться партией «умеренности и аккуратности». Сам Бакунин, как известно, относился крайне враждебно к немцам.
В России горсточка людей – грандиозные планы социальной революции, всенародного бунта, в то время как в Германии целая партия – и столь умеренные планы, будничная работа по организации масс, борьба за политические права.
Сам Плеханов в своем «Русском рабочем» себя причисляет к «бунтарям-народникам», именно говоря об этой ранней эпохе своей деятельности [П: III, 129].
Таким ортодоксальным народником Плеханов оставался вплоть до 1878 года.
Его первые известные нам корреспонденции из Каменской станицы носят на себе все следы этого еще мало затронутого критикой девственного бакунизма.
«Вся русская история представляет не что иное, как непрерывную борьбу государственности с автономными стремлениями общины и личности» [П: I, 29],
– этой подлинно анархически-бакунистской философией русской истории начинается его первая известная нам корреспонденция, которая была написана, очевидно, осенью 1878 г. (она была напечатана в «Земле и Воле» № 2, 15 декабря).
Если корреспонденция сама по содержанию дает очень немного для определения воззрений автора, то повод, по которому написана она, очень много говорит сам за себя.
Летом 1878 г. на Дону казаки заволновались по поводу введения там земства.
Землевольцы поспешили туда с целью использовать эти волнения для агитации и бунта. Плеханов был одним из первых отправлен туда. Познакомившись на месте с положением дел, он вызвал на помощь себе А. Михайлова, а тем временем с товарищами написал «Воззвание к славному войску донскому »; он взял его в Петербург отпечатать, но уже вернуться не смог обратно – организация сильно ослабла вследствие провала, погубившего многих из испытанных и ответственных членов «Земли и Воли».
Корреспонденция из Каменской станицы была как бы публичным отчетом об одном из его народнических революционных «дел».
Но это была корреспонденция, и по ней немыслимо узнать полностью лицо автора. Корреспонденция обнаруживает лишь внешнюю сторону воззрений автора в этой первой резонерской фразе.
Первой по времени статьей, в которой Плеханов пробует свои силы в качестве теоретика народничества, является его статья «Об чем спор» [П: X, 399 – 407], помещенная в «Неделе» Гайдебурова (декабрь 1878 г., № 52).
Вокруг «Недели» в это время было сгруппировано значительное количество передовых литераторов, среди которых не последнее место занимал Каблиц (Юзов); последний и привлек Плеханова, тогда уже нелегального землевольца, к участию в легальном еженедельнике. О том, что в это время Плеханов был близок к Каблицу, указывают многие. А. Фаресов в своих воспоминаниях рассказывает об их совместной работе весной 1878 г. в «Начале» – органе русских революционеров [«Заря России» № 4 за 1918 г.], а Русанов в «Былом» утверждает, что знаменитая в свое время статья Каблица, – «Ум и чувство, как факторы прогресса» [«Неделя» № 6, февраль – март 1878 г.] – была написана при участии Плеханова[1]; можно и должно относиться с большой осторожностью к заявлению Русанова, тем более, что впоследствии Плеханов прямо говорит об этой статье Каблица и не только не упоминает о своей причастности к ней, но и говорит о ней с некоторой иронией; но что несомненно, это то, что Плеханов в 1878 г. был хорошо и близко знаком с Каблицом и через него и при его содействии напечатал свою первую теоретическую статью боевого народнического характера в легальной «Неделе» [П: X, 399 – 407][2].
Именно потому, что это его первая теоретическая статья, остановимся на ней несколько подробнее.
Статья направлена против легальных народников, которых революционные народники-землевольцы обвиняли в ревизионизме, в непоследовательности и неопределенности.
Уже к этому времени народнические бытописатели, как Энгельгардт, Эртель, как Г.И. Успенский, – которые, подобно огромному большинству передовой интеллигенции своей эпохи, проводили много времени в народе, познакомившись с так называемыми народными воззрениями, не могли не прийти к довольно тревожным пессимистическим выводам. В крестьянстве медленно, но неуклонно происходило расслоение, появлялся мироед-кулак, показывались заметные следы разложения общины – все бытовые факты, подмеченные и описанные ими, приводили их к выводам пессимистическим; пессимизм их был обусловлен, конечно, тем, что они не могли видеть в тогдашней русской действительности иной силы, которая могла бы решить давнишний вопрос, ставший перед русской интеллигенцией: «что делать?».
В противовес легальным народникам-пессимистам, революционные народники были пламенные энтузиасты, безоговорочно верили в прирожденный коллективистический инстинкт народа и жестоко обрушивались на легальных.
Статья Плеханова, несомненно, является не только документом литературной полемики, но и отголоском устных яростных споров этих двух лагерей. Он пишет:
«Этот старинный спор ни на йоту не потерял своего значения и в наше время. И он ведется как в литературе, так и в частных кружках » [П: X, 401].
Плеханов дает очень интересную формулировку ответа обеих фракций на « проклятый » вопрос: «что делать?»:
«Одни говорят, что в характере нашего народа есть много прекрасных, многообещающих черт, что без всяких указаний науки он выработал такое отношение, положим, к земле, главному орудию производства в России, какое только теперь начинает „сниться нашим философам“, что он отстаивал излюбленную им форму землевладения чуть не целое тысячелетие и, слабый и уступчивый в многом, в вопросе о типе своего экономического устройства проявлял удивительную стойкость и упорство. Когда приходилось невтерпеж, он „ударялся в бега“, скрывался „за рубежом“, населяя пустынные окраины, но и там он Знал одной лишь думы власть. Эта дума была о его праве на землю, „куда топор, коса и соха ходит“, о праве свободного, общинно-автономного устройства. Так было и в истории. Современные явления, вроде штунды, которая возникла положительно у нас на глазах; вроде указанных у г. Ефименко толков о „черном переделе“; вроде возникающих время от времени слухов о переходе крестьян в казаки; вроде съемки земли целыми крестьянскими обществами на началах круговой поруки, которая при таком ее применении есть только самый справедливый вид взаимного страхования – все эти явления доказывают, что мачеха-история не вытравила у русского народа начал общественности» [П: X, 401 – 402],
– те самые начала, которые гарантируют ему светлое будущее, если устранить все, что является тормозом.
Такова точка зрения революционного народничества, но не так думает часть легальных народников и «многие голоса из публики». Они смотрят на народ,
«как на малолетнего ребенка, которого нельзя оставить без помочей, в его характере много задатков, которые обусловливают собою существование современных экономических зол; мало освободить его от этих последних, нужно прежде просветить его, чтобы этим застраховать от их возвращения; нужно пустить в ход хорошую педагогическую систему для переработки народного характера, потому что, – как говорит г. Иванов [3], – „западноевропейских язв у русского так же много (или почти так же), как и в его подлиннике“» [П: X, 402].
Так стоит, по мнению Плеханова, спор. Против пессимистического народничества Успенского мы имеем оптимистический энтузиазм подпольщика, против идеологии «критически-мыслящего» человека – строго-выдержанный бакунизм.
Самый последовательный бакунизм, с его смесью материализма и идеализма в объяснении общественных явлений: с одной стороны, он считает
«экономические отношения данного общества самым лучшим реагентом для узнания степени развития социальных чувств в этом обществе» [П: X, 404]
и отсюда делает тот, несомненно, материалистический вывод, что
«альтруистических чувств, привычки к общественности и „социализации труда“, – которыми только и держится всякое общество, – русскому народу не занимать стать у его западноевропейских соседей, у которых испарилось всякое воспоминание об общине» [П: X, 404],
что, следовательно, характер и чувства народа обусловлены его экономикой, – а с другой стороны утверждает, что
«без высокого уровня социальных чувств народу нельзя было бы выработать таких справедливых земельных отношений, того обычного права, в основе которого лежит трудовое начало и по которому судятся и рядятся наши крестьяне, – были бы немыслимы такие явления русской жизни, как раскол» [П: X, 403],
– выходит, будто справедливые земельные отношения – продукт «социальных чувств». Бакунизм с его абсолютным неумением оценить городского рабочего по достоинству:
«Известно, что промышленные рабочие в Петербурге, как и везде, разделяются на заводских и фабричных. Последние всегда живут артелями, между тем как первые селятся в одиночку. И как бы вы ни доказывали заводскому рабочему экономические преимущества артельной жизни, он, может быть и согласится с вами, но все-таки ответит вам роковым: „с нашим народом не уживешься“. А между тем фабричные, гораздо ниже заводских стоящие в умственном отношении , уживаются с своим народом . Какая же разница между этими „народами“?. Разница та, что заводские рабочие – преимущественно горожане, с малолетства воспитанные в привычках городского индивидуализма , а фабричные – крестьяне-общинники малоземельных центральных губерний. В общине заключается разгадка этой, непонятной на первый взгляд, разницы между двумя классами промышленных рабочих» [П: X, 405].
Тут путаница понятий полная. Он считает привычку фабричных рабочих жить артельно за прогрессивное явление и объясняет это влиянием общинного владения землею и не находит иного объяснения для «странного индивидуализма» заводских рабочих – несомненно самых развитых и передовых, – как развращающее влияние города с его индивидуалистическим укладом. Ссылка на влияние города делает честь его материализму, но нужно было быть последовательнейшим бакунистом, чтобы при всем том дать предпочтение «фабричному классу рабочих», т.е. самому отсталому отряду пролетариата.
Он с большим удовлетворением противопоставляет Успенскому Златовратского, ему импонируют «научные исследования» Соколовского, Ефименко, покойного Щапова, которые убеждают его в том, что русский народ все привык делать «скопом»; что артельный, общинный дух, несмотря на многовековую борьбу с совершенно противоположными принципами, все еще «насквозь пронизывает» русского мужика; что «мир всякого жалеет», – как говорили г-ну Трирогову крестьяне Саратовской губернии; что особенности экономического строя, выразившиеся в существовании поземельной общины и промышленных артелей, обусловливают собою и особенности юридических понятий нашего крестьянина (по словам г-жи Ефименко, трудовое начало служит «основою» обычного крестьянского права). Эта привычка к «скопу», к артели, выразившаяся в пословицах: «на миру и смерть красна», «мир – велик человек» и т.д., создает тот довольно высокий уровень альтруистических чувств, который заставляет крестьянина гуманнее относиться к преступникам, – там, где борьба с преступником не заостряется до того, что становится вопросом жизни и смерти. На обыкновенном – сознаемся, несколько туманном – языке это называется большею чуткостью непосредственного чувства в крестьянине.
Этого непосредственного чувства Успенский в народе не нашел, он называл его «скользким и неуловимым, как налим», что приводит в большое негодование Плеханова. В качестве утешительного для народничества факта, в противовес утверждениям Успенского, Плеханов выдвигает наблюдения Златовратского, который вынес противоположные впечатления из деревни той же местности – Поволжья. Не в объективной действительности, – не в деревне нужно искать причину пессимизма Успенского, а в его субъективных настроениях. Ответ на старый вопрос «что делать?» остается тем же самым, тот же старый. Что делать? Идти в народ, организовывать бунты, помогать народу отстоять свой исконный коллективизм, вот тот «старый ответ», который он противопоставляет новым словам легальных народников.
Таков Плеханов – народник, ортодоксальный бакунист, в конце осени 1878 г. Статья эта была написана почти одновременно с корреспонденциями, поэтому мы не рискуем ошибиться, если скажем, что Плеханов до зимы 1878 г. был последовательным народником, причем совершенно ясно, из только что приведенных отрывков, в его народничестве много таких противоречий, которые при первом же прикосновении критической мысли должны были привести его к пересмотру и проверке бакунизма. И спустя всего несколько месяцев он под влиянием рабочих волнений и научных занятий приступил к этому.