Сквозь снега трудно было куда-нибудь пробиться, но ведь печки-то топить надо? Поэтому дорога в лес была кое-как протоптана. Мужики пробирались по ней за хворостом и буреломом, который им разрешалось собирать. Разумеется, под бараньими полушубками всякий припрятывал на всякий случай топор. Хворосту было мало, он был весь выбран или завален снегом. Они обламывали мертвые ветки, что пониже, но если можно тайком срубить сосенку или напилить немного березовых дров, то кто же откажется?
В лес с отцом ходила Ольга. Дед болел, братья были еще слишком малы, мать, с того времени как летом было получено известие о смерти Сашки, так и не поднималась. От горя она, видимо, тронулась в уме и теперь неподвижно сидела в избе, сжимая и разжимая сухие пальцы и глядя мертвыми глазами в пространство. Она явно угасала, худела, сохла, в избе ее почти не было заметно. Все домашнее хозяйство свалилось на Ольгины плечи, да вдобавок еще приходилось помогать отцу в мужской работе.
Как не хотелось на рассвете слезать с печи, еще теплой после вчерашней топки! Но ничего не поделаешь, приходится. Ольга отчаянно зевала, поправляя сбившуюся во время сна юбку. Семка еще храпел, когда она и Павел надели полушубки, подпоясались веревками и вышли за дверь.
— Ночью был ветер, хворосту должно быть много.
— Да и народу, наверно, немало пошло собирать.
— Знаешь, Ольга, а может, нам пойти немножко подальше, туда, за Выкроты?
— Что ж, можно… Только больно далеко дрова тащить…
— Потащим, лишь бы найти что-нибудь. Может, что и покрупнее случится, лесники теперь не ходят.
— Кому охота по такому холоду!
— Что холод! Просто знают, что сейчас дерево не срубишь, снег, по следам до самого твоего дома дойдут.
Ольга остановилась и стала поправлять спустившийся ремешок лаптей.
— Иди, иди, а то мы и до полудня не управимся.
Они брели, по пояс проваливаясь в сугробы. Дорога сворачивала направо, к ближнему лесу, где наверняка уже полно народу. Ольга старалась попадать в следы, оставляемые отцом, но это ей не слишком удавалось. Снег был мягкий, сыпучий, ноги тонули в нем, словно в муке. Она тяжело дышала, с трудом поспевая за Павлом.
— Иди, иди, в лесу будет легче, меньше снегу.
Лес вырос перед ними белоснежной стеной. Снег лежал на ветвях сосен, облепляя голые стволы буков и грабов. Лишь кое-где, словно далекое воспоминание об осени, трепетали рыжие дубовые листья, не облетающие до самой весны. Из-под куста вынырнул вспугнутый заяц.
— Вот если бы ружье, были бы мы с мясом.
— Много их тут.
— В поле им теперь есть нечего, вот они и сидят в лесу. Тут хоть коры погрызет, голод обманет.
— Вроде как и мы кору в лепешки подмешиваем.
— Как и мы. Всякой живой твари зимой горе.
Они вошли словно в туннель. Справа и слева вздымались колонны деревьев, перекинувшие далеко вверху своды ветвей. Здесь действительно идти было легче: снег задерживался на кровле ветвей. Кое-где на земле виднелись темные разметенные ветром проплешины.
— Знаешь что, Ольга, пойдем-ка прямо, вот этим соснячком, тут будет ближе. Там должен быть сушняк, я еще с осени помню.
Сосновая роща тянулась длинным клином. Снова пришлось брести по снегу, груды снега падали с деревьев на их головы, обледеневшие ветви хлестали по лицу.
— Постой-ка. Ты иди вплотную за мной, легче будет.
Павел, согнувшись, двигался вперед, раздвигая руками ветки.
Ольга ухватилась за его полушубок и, прильнув лицом к желтой овчине, двигалась вслепую.
Невысокие молодые сосенки стали перемежаться с кустами, с тоненькими грабами. Все это так перепуталось и переплелось, что идти можно было только по узкой тропинке — по обе стороны стояла плотная живая изгородь.
— Здесь уже кто-то проходил, — заметил Павел. — Тропинка протоптана.
— Может, лесники.
— А то и не лесники. Кто знает, где теперь Пискор.
— Думаете, он?
— В лаптях кто-то шел, ясно видать.
— Может, и Иван.
— Вот почему этот полицейский теперь не заходит в Ольшины. Наверно, в этих краях Ивана ищет.
— И как только он зимой скрывается, господи боже…
— Конечно, трудно, беда. Да что поделаешь? В тюрьме тоже нелегко.
Она умолкла, подумав о Сашке. О тех пяти месяцах, которые ему оставались до освобождения и которые теперь уже прошли. Упираясь лбом в желтый полушубок, она бессознательно следовала за отцом.
Но вдруг почувствовала, что тот остановился.
— Это еще что за черт?
Неподалеку что-то шумно зафыркало. Ольга не успела опомниться, как Павел стремительно оттолкнул ее в сторону, в сбившийся колючий кустарник. Она не упала, ее задержала плотная стена кустов, с которых поднялась снежная пыль. Павел и сам как можно глубже втиснулся в кустарник. И тут только Ольга увидела.
Тропинка была узкая. Прямая, как просека, она глубокой расщелиной тянулась между засыпанными снегом кустами. А по тропинке мчался, как лавина, огромный дикий кабан.
Все разыгралось в мгновение ока. Павел отскочил, кабан прыгнул, и тотчас на него обрушился удар высоко занесенного топора. Ольга почувствовала дурноту. Кабан, как буря, пронесся мимо.
— Ворочается! — крикнул Павел.
С фырканьем, грохотом, словно табун лошадей, кабан опять мчался на них.
И снова удар топора. Яркая, пламенная кровь хлюпнула на белизну снега. Зверь захрипел, покачнулся и побежал по тропинке дальше, теперь уже не безумным бегом атаки — видно было, как он покачивается, как виляет из стороны в сторону мощный зад. Вот он исчез. На тропинке остался явственный след, красная полоса. На заснеженных ветках пылали огнем красные брызги.
Ольга стояла, не в силах перевести дыхание, прижимая руками сумасшедше бьющееся сердце. Взглянула на отца. Он был бледен как полотно.
— Кабан… Видно, вспугнул его кто-то, что он так несся. Да вылезай ты из этих кустов, девка, вылезай.
Он осмотрел лезвие топора.
— Далеко не уйдет. Два раза по башке получил, смотри, сколько крови… Уж мы его найдем по следу.
Она испугалась.
— Хотите идти по следу?
— Один-то я не пойду, не такой дурак! В него хоть и пулей попадешь, и свалится, а все равно еще вскочит и бросится. Случалось. Бросим-ка мы эти дрова, надо идти в деревню, скликать людей.
Они повернули обратно в деревню. Снова пришлось протискиваться сквозь густой низкорослый сосняк, снова лесная дорога, снова тропинка через замерзшую реку, где местами из-под разметенного ветром снега появился синеватый лед, а у берегов чернели проруби.
— Кого бы позвать? Совюков разве, но этого мало, ведь их теперь только двое с тех пор, как Васыля забрали… А кабан пудов двадцать весит, да и дорога дальняя.
Совюки были дома. Ольга забежала еще в соседнюю избу позвать Кузьму. Вчетвером они и отправились в лес. Павел нес длинную жердь и ремни.
— Неужто он так на вас и бросился? — недоверчиво переспрашивал Данило Совюк.
— Прямо на нас! Видно, спугнул его кто-то.
— Если бы еще самка с поросятами, по осени, когда они маленькие, ну, это бывает, но чтобы кабан…
— Уж не знаю, а только он кинулся раз, а потом, когда я хватил его по башке, еще раз.
— Кто его знает, где он теперь. Живучая бестия, может, уж бог весть куда забежал.
— Как бы не так! Весь топор в черепе у него увяз, далеко ему не уйти!
— Поискать можно. Найдем так найдем, а нет, так дров из лесу захватим.
— С чего это мы его не найдем? — сердился Павел, раздраженный сомнениями соседей.
Идти по двойному следу, проложенному им и Ольгой, было теперь легче, они быстро выбрались на тропинку в зарослях.
— Ну и кровищи же!
— А что я говорил?
— Все в крови, аж на кусты брызгало.
— Понятно, ведь на бегу, да еще из головы!
— Надо же так хватить по башке! Страх глядеть!
— А что было делать? Тут узко, не разминешься с ним. Ведь прямо на нас несся. А клыки! Во какие, будто ножи!
Они осторожно подвигались вперед по замерзшим уже пятнам крови.
— Прямо по тропинке убегал.
— Пока по тропинке, ничего. А кто его знает, куда он потом свернул.
Над лесом послышалось карканье ворон. Мужики невольно все подняли головы, но на небе ничего не было видно.
— В лес свернул.
Они двинулись дальше. Сначала красные пятна на снегу резко бросались в глаза. Затем они стали уменьшаться. Совюков снова одолели сомнения.
— Меньше кровоточить стал.
— Заберется куда-нибудь, залижет раны, а к осени опять придет жрать картошку под деревней.
— Может, ты ему только кожу на голове распластал?
— Из кожи столько крови?
— Бывает… Я как-то палец порезал, сейчас и знака не осталось, а тогда кровь лилась, как из дырявого горшка.
— Вон, глядите! — торжествующе крикнул Павел.
Они увидели большое углубление, обильно политое кровью. Видимо, здесь кабан упал, но у него еще хватило сил подняться и неуверенной, зигзагообразной походкой пойти дальше.
— Слабеет.
— Ну и огромный, ишь как истоптал снег кругом.
— Идите, идите.
Они проваливались в сугробы, ускоряли шаги там, где снег был помельче, обливаясь потом, продирались сквозь чащу. Павел прикрепил ремнем нож к жерди, Совюки сжимали в руках топоры.
Кабаний след вел их извилистой тропинкой на восток, к трясинам. Летом там шумела, как море, буйная, огромная трава и почва подавалась под ногами, но сейчас трясины были скованны морозом, засыпаны снегом, и по ним можно было пройти. Они оставили позади себя приольшинский лес, замерзшее озерцо и очутились в дебрях, где никогда раньше не бывали. Теперь они уже догадывались, куда скрылся раненый кабан. Он бежал в недоступные в летнее время «Нетры», на поросшие лозняком и тростниками островки, утопающие в море трясин, защищенных лесом, ручьями, целой сетью потоков. Летом он был бы недостижим. Но зима заключила против него союз с человеком. Заросшие островки темнели на фоне белой равнины, кабаний след был отчетливо виден. Вот он обошел кругом один островок зарослей и нырнул в другой.
— Ну, мужики, теперь помаленьку, помаленьку.
Они осторожно крались по островку. Но скрип снега раздавался на весь лес, кабан не мог его не слышать.
Следы запутывались. Видимо, зверь некоторое время кружил на месте, раздумывая, где нырнуть в камыши.
— Сюда, сюда, здесь кровь.
Угрожающее хрюканье послышалось прямо перед ними. Они остановились.
— Здесь.
Они шли шаг за шагом, раздвигали лозняк и кустарники, глубоко проваливались в ямы, ухабы, в скрытые под снегом груды гниющих растений и веток.
— Вот он, — сдавленным шепотом сообщил Кузьма.
Теперь его увидели все. В спутанной чаще кустарника, проросшего почерневшим тростником, лежала бурая глыба, огромная и неподвижная, словно обломок скалы. Кабан свалился на бок, его маленькие бегающие глазки горели от боли и ярости. Заметив людей, он рванулся, пытаясь встать на ослабевшие ноги. Окровавленная башка приподнялась, сверкнули огромные желтоватые клыки.
— Вот теперь!
Павел нацелился. Укрепленный на длинной жерди нож позволил нанести удар, не приближаясь к животному. Кабан пронзительно заверещал и еще раз попытался поднять неподвижный зад. Но лезвие ножа снова искало его сердце — и нашло. Животное тяжело рухнуло наземь. Кровавая пена выступила на морде.
— Осторожно, он еще может кинуться! — предостерегал Павел, но Данило подскочил и два раза рубанул по неподвижной голове.
— Мертвый!
— Пудов двадцать будет.
— А то и больше!
— Старый кабан, одиночка…
— Больше того, что Рафанюк осенью убил.
— Куда больше!
— Ну, как же его теперь забрать?
Они было призадумались. До деревни было далеко, лишь теперь, когда добыча уже лежала у их ног, они осознали, как далеко.
— На ветках, что ли, потащим?
— Тяжело будет.
— Что там тяжело, нас четверо!
— Вот поешь сала — сразу сил прибавится!
— Да, сала в нем будет несколько пудов.
— Ну, давайте беритесь. Уже полдень, а то и позже, когда же мы доберемся?
— К деревне даже и лучше ночью подойти, по крайней мере никто не увидит.
Павел с Кузьмой срубили две невысокие сосенки, взвалили на них кабана, прикрепили веревками. Началась мучительная обратная дорога. Ветви цеплялись за скрытые под снегом пеньки, в лесной чаще трудно было пробираться между деревьями. Они тащили добычу, меняясь каждые несколько сот метров. Дорога, казалось, вытягивалась, ей не видно было конца, а за ними на зеленых ветках тащилась коричневая глыба — кабанья туша.
Была уже поздняя ночь, когда они дошли до замерзшей реки. Искрящееся звездами небо сверкало в вышине. Ни один огонек не горел в спящем поселке. Кузьма пошел вперед — как бы все же кого не встретить. Может, Людзик шатается по деревне, может, Хмелянчук за чем-нибудь выполз из дому, а то и кто из крестьян. Приходилось быть осторожными.
Но кругом никого не было. Жестокий мороз все крепчал. Никому не хотелось высовывать нос из дому.
— Вот когда пригодился бы снег, ох, пригодился бы! Засыпал бы следы до утра, — вздохнул Кузьма.
Но на снег никакой надежды не было, и поэтому они долго колесили окружной дорогой, прежде чем свернуть к избе Павла. На их стук в окне тотчас появилось испуганное лицо Ольги. Она узнала отца на фоне белого снега и открыла дверь. Кабана с трудом перетащили через порог.
— Куда мы его денем? В избу?
— А куда ж? В избе лучше всего. Растопи печку, Ольга. Только раньше завесь окно. Надо сейчас же приниматься за работу.
Младший. Совюк пошел спать, остались только Данило и Кузьма. Они связали задние ноги кабана и, перекинув веревку через балку, подтянули его к потолку. Он закачался на веревках, свисая почти до глиняного пола, огромный и темный.
— Ну и велик! — восхищенно вздохнула Ольга, наливая воду в котел.
— Да, будет из него мяса, будет…
— И сала.
— Колбас надо наделать.
— А хороша колбаса из кабана?
— А чем плоха? Только облизываться будешь, не беспокойся.
Павел притащил из сарая корыто. Они ждали, пока кабан немного оттает — сейчас он был твердый, как железо.
— А я уж думала, не случилось ли что с вами, столько времени не было, — говорила Ольга, доставая ножи.
— Далеко ушел, аж за Полос, в «Нетры».
— С порубленной башкой?
— Живучий он, страсть какой живучий. Подложи-ка, девка, дров в печку, пусть отогреется.
Ольга подставила миску под морду кабана. Из нее уже начинала сочиться кровь. Павел в сенях водил ножом по точилу.
— Выгляни-ка, Кузьма, все ли тихо?
— Ну, кто тут будет околачиваться, окно ведь завешено, — отговаривался старик, которому не хотелось выходить из теплой избы.
— Иди, иди, не замерзнешь, а все же верней будет!
Кузьма обошел кругом двора, но везде была глухая тишина.
— Никого нет.
— Ну и хорошо. Дала бы ты, Ольга, закусить чего-нибудь. Ведь с утра крошки во рту не было.
— Разве похлебку из вьюнов сварить?
— Ну, что там, из вьюнов! Если уж варить, так можно кусочек мяса отрезать, поесть как следует. Может, лепешки остались?
— Осталось немного, — ответила она смущенно, пересчитывая глазами присутствующих.
— Ну, так давай, не жалей, мало, что ли, еды под потолком висит!
Ольга порылась под полотенцем на лавке и вытащила несколько плоских, темных лепешек из ржаной муки, замешанной с перетертыми вьюнами. Они быстро поели.
— Ну, за работу!
Ножи с трудом резали жесткую, поросшую щетиной толстую кожу.
— Осторожно, осторожно, в корыто. А это в сени, утром зароем, чтобы никто не увидел. Ну и печенка у него огромная! А это что?
— Легкие. И сердце. Гляди-ка, Павел, как ты ему ловко попал, в самую середку заехал.
Окровавленными по локти руками они рылись во внутренностях животного. Ольга светила.
— Окорока будут, как у вола.
— Сало-то, смотрите, в ладонь толщиной!
— На неделю еды хватит.
— На неделю? И в две недели не сожрешь, не бойся!
Они работали до самого утра. Мать зашевелилась на печке, но скользнула глазами по избе, словно ничего особенного тут не происходило. Зато Семка, Владек и Петрик торопливо сползли с печи и удивленно столпились вокруг наполненного мясом корыта.
— Кабан?
— Да вот, кабан.
— Из лесу?
— Только смотрите, язык держать за зубами! Получите и мяса, и сала, и колбасы, но о кабане ни гу-гу! Никому!
Семка пожал плечами. Что он, не понимает, что ли! И он втянул в ноздри запах из печки, в которой варились обрезки мяса и жира.
— Сейчас получишь, только посолю…
Она наложила мяса в миску, посолила темной крупной солью. Облако пара поднялось к потолку.
Они поели. Ольга положила кусок мяса в отдельную мисочку и поставила возле матери.
— Ну, давайте дальше… Только как днем работать? Увидят, что столько времени дым идет, придет кто-нибудь посмотреть, вот и готова беда!
— Пока не рассвело, надо отнести в сарай, а уж ночью наделаем колбас и всего.
Они заторопились, стали быстро выносить пласты сала, внутренности, большие куски мяса в корыте и складывали их в сарае. Сверху добычу прикрыли тростниковой рогожей и остатками растрепанной соломы, которая валялась еще кое-где по углам.
— Ну, а теперь по домам — и тихо, ша!
Совюк и Кузьма исчезли в редеющем мраке позднего зимнего утра. Совершенно измученный, Павел вскарабкался на печку, от которой так и несло жаром. Он натянул на голову тулуп и уснул. Ольга дала мяукающей кошке вылизать миску, на которой застыл густой жир, убрала на полу все следы ночной работы и пошла к коровам. Семка и Владек пошли с ней, а младший, Петрик, разревелся на пороге сеней — на нем не было ничего, кроме куцей посконной рубашонки, которая круглый год была его единственной одеждой, и мороз сразу ущипнул его железными клещами. Петрик боялся, что те съедят в сарае все, что там спрятано, — мясо, сало, все эти необычайно вкусные вещи, которые случается есть лишь раз в жизни.
— Петрик, иди в избу!
— Не-е! — отчаянно рыдал он.
— Домой, домой, Петрик!
— Не-е-е!
Ольга подбежала к брату и присела перед ним.
— Иди, Петрик, иди. Смотри, какой холод, вон какие у тебя ноги, синие, как у голубя. Иди, в избе тепло, печка горячая.
— А мясо где?
— Мясо? — удивилась Ольга. — Мясо есть, на обед полный горшок сварю.
— Полный горшок?
— Полнехонек! Только иди в избу, а то замерзнешь!
Он, наконец, решился войти в избу, уселся в уголке у печки и стал раскладывать стружки Время от времени мальчик пытался уловить слабеющий запах мяса, который все еще держался в избе.
В полдень Ольга не удержалась и снова наварила мяса. Они уселись вокруг миски и наедались, пьянея от тепла и пищи.
Но вдруг девушка окаменела, не донеся куска до рта. Смертная бледность разлилась по ее лицу. Павел, который сидел спиной к окну, оглянулся.
Ворота сарая были широко распахнуты, и из них как раз выходил комендант Сикора с лесником. Не успела Ольга схватить со стола миску с мясом, как в сенях уже зазвучали шаги.
Тяжелый, жирный запах мяса, запах сытости густым облаком стоял в воздухе. На шестке у печки шипел разлитый жир, маленький Петрик неподвижно застыл с большим куском вареного сала в руке. На полу трудилась над жилами белая кошка. Все в избе пахло кабаном, во весь голос кричало о кабане.
А на пороге стояли комендант Сикора и лесник Постава. За спиной у лесника поблескивало дуло двустволки, длинные светлые усы зловеще шевелились. Они уже были в сарае, уже все видели.
Перед глазами Павла, словно молния, промелькнул образ разъяренного кабана на узкой тропинке в сосняке. Но это к делу не относилось.
Он тяжело поднялся, отложив на лавку мокрую ложку.