Вот "папа" и "мама", основные персонажи "Эпопеи", как мы увидим -- основные элементы ее композиции. Экспозиция их намечается в первой главе; действия еще нет, но уже намечаются отношения, корень будущего действия: папа живет "способами", он "все ходит, бывало, за мамой и все собирается дать рациональный совет, убедить ее в способах, истекающих из точки зрения папы"; "способы предлагались им всегда и на все"; "он все пытается выгранить способы жизни и окружить нас гранями", -- говорит нам о папе автор. Он весь "умственность", интеллектуальность; существо его мысль; направленность -- организующее начало, направленное на что-то, что должно быть организовано (на жизнь, на "маму") для того, чтобы ее преобразить; кабинет его пробует распространиться на всю квартиру. "Книжный протянутый ряд, многотомный, коленчатый, длинный, как щупальцы, пробовал, дверь отворивши, пролиться томами повсюду, завиться вокруг всего прочего; часто казалось, что папа, как спрут, от себя разбросал многоноги из книжных рядов и нас ловит, цепляясь за руку, за ногу, объемистым томиком, силяся все сделать книжным". Папа проповедует меру и гармонию, он проповедует "рациональную ясность французских мыслителей". Но, узнаем мы дальше, "ясность французских мыслителей, верно, таила туманы". "Папины способы к жизни были неприложимы, не удавались они, мамой они отправлялись на помойку". "Способы жить разрушалися: способ за способом; он не препятствовал; сам же терял эти способы; жил он способностью выдумать способы"; "безмерно выдумывал меры и способы".
Направленность мысли в "папе" теряет свою остроту, проваливается в потенциальность, "способы" становятся неосуществленной способностью. Движение книг на квартиру не удалось, "несчастная книжная полка влетела стремительно в кабинетик обратно", выбросила ее мама. "Папа замкнулся в себе, ограничил себя гранями", формальными гранями, "в им самим ограниченном мире зажил он", от жизни он изолирован; "в жизни казался он иногда ограниченным", узнаем мы из текста (не только казался, конечно, но отчасти и был).
Он застыл в созерцании форм, в созерцании математических абстракций; "в политике был он противник самостоятельной жизни окраин", узнаем мы далее; он созерцал принцип застывшей абстракции -- форму: "казалось, давление томиков разорвет кабинет", говорит нам автор; -- кабинет замкнут в себе, движения нет, но "кабинет все держался". Один способ удавался папе: "когда портились трубы, папа ходил проливать темно-красную жидкость и прекращать недостойные запахи: -- способ такой удавался; и черные палочки, кажется, марганцево-кислого кали стояли на полочке среди томов математики; -- да, разводил он слова, точно черные палочки марганцево-кислого кали, уничтожая мгновенно дурной запах слов благородной тенденции -- папа наш был альтруист в высшем смысле". Несмотря на то что папа застыл на "точке зрения", несмотря на то что он статичен, что он весь созерцание формы, в нем есть и "благородные тенденции" -- возможность движения; но она не актулизирована еще, и папа статичен.
Видели мы -- завился здесь обраа: уничтожение папой дурных запахов марганцевым кали и уничтожение им запаха слов "благородной тенденции"; вместе они дают третье, новое целое -- эстетическую единицу, но образ этот не вполне оплотневший, не вполне обе плоскости взаимопроникнуты; этих завитков в "Эпопее" много и гирлянды их сложны, как мы увидим; в них отразился основной закон композиции. Папа статичен и дан он всегда статически, всегда он стоит или сидит в странно застывшей позе: "помню, бывало, стоит он таким голованом, засунувши руки в жестокую бороду -- пальцами, и приподнявши на лоб жестяные очки, наклонив набок лоб со свирепою, лоб прорезавшей складкою, точно решаясь на страшное дело; рукою барабанит по двери; и -- туловище перевернулося животом как-то наискось от плечей; ноги тоже поставлены косо; такой он тяжелый и грузный от этого перемещения осей; -- он стоит: -- тарарахая пальцами в дверь, свирепеет". Он не просто сидит или стоит, не случайно дан он всюду именно так; в созерцании он, созерцает одно: "тихо сидит, в большой нежности, -- так ни с того ни с сего; улыбается ясно, тишайше себе и всему, что ни есть, напоминая китайского мудреца". Мотив этого папы, сидящего в нежности, встречается почти в каждом круге, он подчеркивает потенциальную силу этого элемента, долженствующего проявиться в действии.
Что же второй элемент, что же "мама"? Папа и мама по своей природе противоположны. Мама вне мысли, вне зла и добра. "Добро или зло -- только пена пучины того, своего, что есть в каждом; свое раскричалося в маме фантазией пальм и болтливым бабьем баобабов, в котором открылся фонтан разноцветных колибри, топтались слоны и воняли гиены: зоологический сад, а не мамочка, Индия, а не профессорский круг 90-х годов". "Хлынет из прошлого в душу ее переливчатый образ", говорит автор далее. Мама вся в переливах, она как будто в движениях все время, настроения ее всё меняются, но движения в ней нет, в ней нет направления, нет закона, нет сознания; как волны, переливается ее настроение, куда -- неизвестно. Она вся как море (образ моря появляется при ее игре на рояле), в ней иррациональная музыка жизни, стихия музыки, но не в блоковском смысле (и не так, как выше говорилось о музыкальном смысле): дух музыки в блоковском смысле -- дух по преимуществу, смысл, и когда говорилось о музыкальном смысле художественного произведения, имелся в виду строй. В ней же -- стихия музыки, как понимал ее Толстой в "Крейцеровой сонате": безначальная, страшная, соблазнительная стихия, которая должна быть оправдана, ждет оправдания и раскрытия смысла. "Это яд, это сладостный яд Возрожденья, где выступают поступком, взирают решением, любят и губят без правила, в звуках, совсем неморальная жизнь -- музыкальная", говорит о ней автор. Когда она играет на рояле (а за роялем она изображена почти всегда), "события жизни тонут в безбытии звуков".
Мама жизнь погружает в безначальную застывшую стихию. Папа и мама разделены, между ними движения нет: "папа глухим носорогом врывается в негранную музыку жизни", а книжная полка его отброшена мамой обратно.
Нужно третье начало, которое актуализировало бы папу и, преобразив папой маму, оправдало бы ее, соединив их в цельности. Соединение возможно только через резкое разделение, которое осуществляется в актуализации папы. Движение к разделению есть движение к снятию разделения. Такой третий элемент необходим, иначе не было бы ни начала, ни развертывания повести, ни конца; и этот третий элемент есть: есть у них сын, Котик, он начало движения, начало связи. Котик "развивается": он сын папы, недаром папу он выражает. Мама, конечно, запрещает "развитие". Движение Котика -- движение "Эпопеи". Он начало задания, он должен стать "Я", не провалиться в потенциальную способность, не застыть на "точке зрения" папы и не потонуть в "переливах" мамы. Благодаря ему "Эпопея" не ряд отрывков, но целая повесть; благодаря ему возможны основные лейтмотивы, скрепы "Эпопеи", выраженные рифмованными фразами, так как благодаря ему возможна единая общая атмосфера мира "Эпопеи"; благодаря ему, возможно время, разные разрезы времени в разных кругах. Котик осуществляет потенциальное начало разума (папа) через распад его на направленность разума и иррациональную стихию (мама); как мы говорили, движение к распаду есть движение к снятию распада, иррациональная стихия просветляется разумом. Это становящееся просветление стихии через разум -- роль Котика -- и есть осуществление времени: просветлением темного, безначального и раскрытием разумности его создаются моменты конкретности, моменты временные. "Я", индивидуальность и есть эта раскрывающаяся цельность сознательного и бессознательного на основе сознания. Котик развивается (актуализируя папу) и тем преображает стихию (оправдывая маму); этим создается строй дней и событий.