В четвертой главе завивается новый узор: бабушка, тетечка, дядюшка. "Знаю бабусину бытопись!" -- первая фраза этой главы, она очень характерна. У бабушки нет разделения на годы, стройности лет; ее года ничем не отличаются друг от друга: у нее только быт, бесформенность быта, вместо летописи -- бытопись. Характерно построение неологизма: это, как увидим мы дальше, принцип большинства неологизмов "Эпопеи": -- привычная форма, конкретизируясь, становится самостоятельной эстетической единицей. Неологизмов разного рода очень много в "Эпопее", особенно много в этой главе. Вся глава инструментована на К и КР, особенно ясно это в описании дяди Васи, который является композиционным центром ее. Кстати -- необходимо сделать примечание о значении инструментовки. В области соответствия звука и смысла настоящая работа почти всецело ориентируется на "Глоссолалию" Андрея Белого, совершенно не разделяя его взгляда на значение звуко-смысла; в настоящей работе ни в коем случае соответствию звука и смысла не приписывается никакого познавательного значения, не приписывается даже общего эстетического значения. Данное соответствие звука и смысла рассматривается здесь только как композиционный элемент "Эпопеи". Принцип же звуко-смысла -- типичный принцип эстетической единицы, образа.
К и КР, на которых инструментована четвертая глава, -- звук удушья, звук попытки разрыва, попытки мнимой, неудачной, звук напряжения психологического, усилия только душевного, звук кашля. И действительно, мы видим, дядя Вася -- "клёкнущий и керкающий керкун", неудачник, -- он весь психологическое напряжение только, две половины жизни его тоже в разрыве и так застыли навеки, клекнут: "дяди Васина драная жизнь пополам", -- говорит автор; дядя Вася все повторяет слова папы: "полезная вещь ремесло". Мысль его не организуется; "свое" у него -- другая половина жизни: "я вам говорю, Василий Егорыч, -- говорит папа, -- вы, прямо бы, скажу вам, оставили бы это". "И открывается этим другая половина разорванной дядиной жизни", -- говорит нам автор. Другая половина дяди -- невнятица, пьянство. Первой половины собственно нет -- она психологическое бесплодное усилие, проявление дяди: "крик, керканье, брекатанье; он клёкнет".
Тетя Дотя сестра его и младшая сестра мамы -- недаром. Мама цветет самодушием, тетя Дотя -- в самодушии молча таит непросветности. В самодушии открывается пустодушие и пустоличие. На столе она ставит свой портрет, она "белеет, бледнеет и бледно сереет и серо замглеет, -- пеплит". В тете Доте безначальная стихия мамы выродилась в дурную бесконечность, в мнимость и серость разложения. Тень мамы она: -- "говорит исключительно тетя о маме, словами, принадлежащими маме и обращенными к маме, передавая скучающей маме пережитое мамою -- маме: а у тебя платье крем", и т. д.; "был поросенок у вас за столом" и т. д. Маму ждет оправданье, и она будет оправдана. Тетя Дотя же просто тень, отбрасываемая мамой. С Генриеттой Мартыновной она общей природы, связаны они и сюжетом, вместе говорят о маме. Бабушка, мать их, тоже инструментована на К: перкает словом:-- "морква-то!", жует всякоденщину, "никнет в марком кресле". Она фон этого керкающего, перкающего мира. Конечно, она -- мрак сплошной и дана все время в мраке: "выступит из мрака, выведет злое лицо из ничто и потом оно скроется", -- говорит нам автор; "безысходной злобой смотрит из мрака, вот бабушка", -- говорит он в другом месте. Этот мир, мир отбрасываемых в жизни теней, силящихся быть безуспешно.
Узор в этой главе разбивается на самые мелкие завитки, и ударения здесь именно на них, -- это словообразы, слова, замкнутые в самостоятельные эстетические единицы, неологизмы и слова старые, малоупотребительные, оживленные новым применением. Этот вопрос исследования в "Эпопее" эстетических единиц слов слишком сложен и обширен, требует самостоятельного исследования; только мимоходом его здесь можем коснуться. На нескольких самых характерных группах все же остановимся.
Группа первая: к ней относятся масса звукоподражательных слов, неологизмов: "бухнувшим дудом, бебанит бабоном, бабунит пумпяном" и т. д. Таких слов в "Эпопее" масса, взята здесь самая характерная фраза. Это типичные звукообразы. Сторона фонетическая и семантическая проникают друг в друга и дают третье, но эти слова эстетически недостаточно выразительны и не замкнуты каждое в себе, семантическая сторона в них слабо развита, выражается она простейшими ассоциациями, поэтому они еще образы -- не вполне; употребляются они большею частью группами для усиления впечатления. Может быть, они просто разновидность инструментовки; гораздо закругленней и органичней слова вроде: бабакать, клеклый, кракать, шевалдить и шептуширить, построенные по тому же принципу, достигшему в них большего развития.
Группа вторая: не неологизмы, но слова мало известные, мало употребительные, часто областные, странно звучащие в литературном языке. Эта группа примыкает по принципу к первой. Эти слова, как это видно из контекста, встречаются не в таком значении, как у Даля, а в новом, обусловленном ударением на фонетической стороне и переплетенностью фонетической стороны с семантической, дающим новое третье, -- замкнутую эстетическую единицу. Их очень много: "вирухать" (по Далю: говорить вздор), в контексте относится к снегу, падающему с крыши; "варакать" (по Далю: шалить) в контексте относится к диванной пружине; дуботолк, дуботолить (существительное растоплено в глагол, по Далю: болван, дурак) в контексте явное ударение на фонетической стороне должно давать впечатление тяжести, ударности (говорится о папе). Далевские слова: клёкнуть (вянуть), керкать (кашлять), долдонить (пустословить), бобыня (надменный человек) и т. д. в тексте приобретают, благодаря ударению на фонетической стороне, совсем новое, более сложное эстетическое значение.
Так завиваются завитки словообразов, выпавших из мира мысли и образовавших мир узора. Есть в "Эпопее" и вторая категория словообразов, построенная иначе, по другой линии, не фонетической, но принцип, в сущности, все тот же. Сюда относится субстантивирование, определение определяемого, путем соединения их в образе-мифе: нагбелошея, чернорук, черномордик -- два последних далее реализируются даже.
Такие образы, -- черномордик, например, -- не спрессованные суждения, но самые типичные замкнутые эстетические единицы: ни черный, ни морда отдельно, ни связь их в определении не скажут нам ничего о Черномордике; только полное взаимопроникновение в третьей, где теряют они значение, дает замкнутый мир " черноморд ика" -- миф. Эти образы построены по принципу метафоры, но и в разрезе метонимии можно их понять: черномордик, например, выражает акциденцию какой-то субстанции, но акциденция настолько взаимопроникнута субстанцией, что они теряют свое взаимное значение и вводят нас в замкнутый образ, в неразличимость субстанции и акциденции. Черномордик не только черная морда, но является образом и может быть реализован, потому что черную морду проникает какая-то субстанция: метонимический характер этих образов особенно ясен из реализации их (где черномордик и чернорук выходят из мрака, из шествия злых чернычей, выражая мрак и выражаясь через него).
Сходный принцип лежит в основе неологизмов, построенных на субстантировании глагола, например: сеянец, висенец, слово-ем, слово дар и т. д.
Здесь тоже природа метонимическая, хотя не так резко выражена, и есть зерно мифа. Нужно еще вспомнить об одном приеме -- оживления образности в словах, потерявших для нас мифическое, так как вторая половина их (воплощение) отпала. Миф расплавлен мыслью: напр. "ветрогон". Для нас мифичность его уже разрушена, мы понимаем его только отвлеченно -- ветрогон для нас легкомысленный человек. В "Эпопее", как это видно из контекста (хотя бы: "побежал ветрогон по дороге времен") и тем, что рядом с ним поставлен "людогон", ему возвращена его вторая плоскость: из сочетания обеих получается снова закругленный завиток-миф -- "ветрогон".
Еще остается отметить построение многочисленных неологизмов по точной копии старых форм, или, вернее, оживление старых форм, напр<имер>: бытопись (летопись), самодушие, бледнодушие, пустодушие (равнодушие) и т. д. Здесь эстетическая единица образуется переплетением привычной формы и нового значения, создавая впечатление конкретизации.
Так, видим мы, завитки словообразов, сплетаясь по двум линиям, образуют одну гирлянду, так как узор рисунка один.
Недаром именно в главе "Бабушка, тетя и дядичка" так много сильно очерченных и замкнутых словообразов. Узор здесь разбился на самые мелкие единицы. В этом "клекнущем" и "керкающем" мире все распадается еще более; в этой главе дан апогей распада, но все же основной мотив получает и в ней углубление. Лейт-фраза "понимание -- девочка в беленьком платьице пляшет, а темные няни приходят бормочущим роем; ужасно невнятно, но страшно занятно", -- говорится это в связи с дядей Васей. В дяде Васе основной мотив дан в более четких очертаниях, чем в остальных лицах этого мира, закругляется он опять в каламбуры: например -- дядя Вася обивает пороги Казенной Палаты -- "а чем? если войлоком -- просто, а камнем -- не просто", и т.д. Но все же основной мотив получает здесь новое углубление через новый разрез времени: "ах, временно время, -- но бременно бремя, бормочет отданными днями, и раздается нам -- в уши, нам -- в души". Здесь все усиливается потенциальная духовность, все актуализируется, и в постоянном соответствии с M все сильней намечается будущий синтез, и, что особенно важно, хаотическое, ветровое В оплотневает в Б; кроме ВР -- первоначального рождения времени, борьбы с хаосом, появляется БР, бремя-плод, определенное задание; уже намечается осуществление его; БР -- воплощающееся задание, и рождение живых, временных моментов на основе задания; время делается бременным: конкретность, цельность все ближе к осуществлению -- основной мотив все углубляется, но все-таки еще остается ощущение временности времени; ветер проходящего безначального еще чувствуется сильно. "Все изменяется в ветре и в времени", -- говорит нам автор в одной из глав этого круга, и все-таки "бормочет в ушах и в душах" смутный шум проходящего через воздушное Н: "отданными днями"; и выявляется соответствующее ему формально застывшее Д.