Следующий круг -- главы: "Рулады и мамочка", основной мотив углубляется все более. Папа с мамой все больше расходятся, ссорятся из-за Котика, так как папа развивает Котика, а мама препятствует. Звук разрыва, звук актуализации папы все усиливается; опять он бегает и "раз, раз, раз, ударяет по воздуху". Распад все продолжается, фон начинает окрашиваться в желто-оранжевый цвет расплавленности, "желто-оранжевой злобой глядели обои"; "все оранжево здесь"; "на оранжевом фоне кирпичные линии, четко проходят квадраты" и т.д., узнаем мы из описаний. Вместе с тем зеленый цвет -- цвет распада -- появился опять: у мамы позеленела бирюза. Благодаря распаду на основе будущего соединения элементы выявляют ярко свою природу, и вот мама превратилась в лиловую стихию, страшные фиолетовые миры просквозили в ней, раскрывается в ней весь ужас безначальной стихии музыки -- стихии искусства. Здесь надо вспомнить Блока "О символизме"3: лиловые миры, мировой сумрак, страшная безначальная стихия-искусство, из него вышла Незнакомка: "красавица кукла, земное чудо"; она появилась тогда, когда жизнь потонула в безначальной стихии искусства.
"Время темнеет, и вот фиолетовой флейтой вьется триоль", -- говорит нам автор, описывая сидящую у рояля маму, но она будет оправдана. Котик развивается и преображает ее. Когда он слушает музыку, погружаясь в ее соблазнительную стихию, где "охватит пространство, пространство безбытий", он не тонет в ней, но взрывающим началом разума преображает ее: "где густела лиловая ночь, выпрозрачнилось утро; расстрелами ясности резалась ярко материя ночи; прошла неизвестность, синеет окрестность, чтобы стать голубою, дневною волною".
Так Р (им инструментован этот отрывок) разрывает "лиловую ночь" и озаряет ее лазурным дневным светом. Еще сильнее углублен основной здесь мотив. Котик развивается, но он помнит: "все яркое, чем я живу, это мама во мне". Как мы видим, цельность уже близка, и еще определенней в этом круге видим мы: Котик начинает "себя узнавать уже папою мамы и папы", говорит нам автор. Он не только не потонул в стихии музыки, но не застыл на папиной "точке зрения", он понимает, что "вещие вещи понять это значит: отставить границы между ними и мною", говорит он далее. Актуализируя папу, он понимает папу и маму, папиным светом их озаряет в себе; вещи для него стали "вещими", они вещают ему о себе, так как он закрывает разумность темной стихии, и начинают вещать вещи, но сознает себя он -- преступником: "ухожу в немоту, преступаю черту, и преступность моя -- откровение истины". Самосознание, самозарождение разума -- преступно: оно преступает черту, оно начало взрывающее, оно разрушает разумную цельность, оно изгнание из рая (рая эстетического, настоящий рай впереди). Преступивший черту должен взять на себя и ответственность за мир. Он виноват во всем. Этот мотив дале еще углубится.
Так, видим мы, синтез в этом круге уже близок. Приближаемся мы к центру, но все-таки до центра еще не дошли, и в разрыве все еще заводятся и косматятся тени. Тень -- борода пустоты: "бывало, хожу средь теней, и воздушно повиснет косматость теней; заведутся везде бороданники; я пробираюсь меж них, но сквозь них натыкаюсь на ужас, а ужас хохочет, обнять меня хочет". Здесь появляется и черномордик, он выходит из шествия "злых черничей, которым нет ни конца, ни названия"; и все-таки ветер безвременья дует: "и странно и страшно в выдуваемых бурей комнатках".