Я думаю, ни о чем не было так много писано и говорено, как об этом чувстве, которое мы называем любовью, — а что такое любовь? Все прочие душевные свойства: дружба, милосердие, благодарность, сострадание, — имеют какой-то определительный смысл, но любовь? Любит ли мать своих детей, когда готова броситься за них в огонь и в воду? Любит ли жена мужа, когда, потеряв его, зачахнет с горя и сойдет вслед за ним в могилу? Любит ли брат сестру, когда идет стреляться в трех шагах с человеком, который осмелился оскорбить ее? Любили ли свое отечество Минин и Пожарский, готовясь с радостью положить за него свои головы? Любил ли свое создание, теперешнюю Россию, великий Петр, этот гигант и телом и душою, когда под Прутом, окруженный со всех сторон в несколько раз сильнейшим врагом, он написал сенату не признавать его царем и государем и не исполнять его собственноручных указов, если он попадется в плен к неприятелю? Всякий согласится, что все эти различные виды любви, доведенной до высочайшей степени, любовь к отечеству, любовь матери к детям, брата к сестре и, наконец, тревожная, пламенная страсть любовника к той, которую выбрало его сердце, выражаются всегда одним и тем же: беспредельным и безусловным самоотвержением и, несмотря на это сходство, не имеют ничего общего между собою. Лишать себя всех удовольствий для минутной прихоти другого, жертвовать для благополучия его благом собственной своей жизни и не видеть в этом никакой жертвы — одним словом, быть совершенно счастливым не своим, а его счастьем, — мне кажется, больше этого любить не можно? Я точно так любил Машеньку, называя ее сестрою, теперь, когда узнал, что мы почти чужие, что она может выйти за меня замуж, я не стал любить ее более прежнего — это было невозможно, но чувствовал, что люблю ее совсем иначе. За несколько часов я почти не замечал, что Машенька прекрасна, а теперь не мог смотреть на нее без восторга. Бывало, я обращался с нею так свободно, поверял ей все, что приходило мне в голову, или, лучше сказать, не говорил с нею, а мыслил вслух, теперь я вдруг стал застенчив и робел перед нею, ну, право, более, чем перед самим губернатором! Минут десять собирался я с духом и не мог решиться заговорить с нею, наконец подошел и спросил робким голосом, что она читает?
— Календарь, — отвечала Машенька, продолжая перебирать листы.
— Приятное занятие.
— Что ж делать, когда другого нет. Мы оба замолчали.
— Машенька! — шепнул я, взяв ее за руку, — Ты на меня сердишься?
— Конечно, сержусь. Зачем в рядах вы не хотели меня поцеловать?
Вы! Странное дело, до моей прогулки на ярмарку, это вы разогорчило и разобидело бы меня до смерти, а теперь — не знаю почему — это переменное словцо вы показалось мне даже приятным.
— Послушай, Машенька, — сказал я, — ты напрасно на меня сердишься, как можно нам целовать друг друга: мы уже не дети.
— Так что ж?
— Это неприлично.
— Неприлично!.. Да разве я тебе не сестра?
— Нет, Машенька.
— Ну, конечно, не родная, но, мне кажется, двоюродные сестры целуют своих братьев.
— Да кто тебе сказал, что мы двоюродные?
— Ах боже мой! Да какие же?
— Мы почти совсем не родня с тобою.
— Не родня! — повторила Машенька, и я чуть не вскричал от ужаса: в ее розовых щеках не осталось ни кровинки, губы посинели, а рука, которую я держал в моей руке, вдруг сделалась холодна как лед. — Не родня! — продолжала она еле слышным голосом. — Ах, братец, как ты испугал меня! Ну можно ли так глупо шутить.
— Успокойся, Машенька! — сказал я. — Да и чего ты испугалась? Ну да, конечно, мы не родня, я могу на тебе жениться, а ты можешь выйти за меня замуж.
Машенька вздрогнула, ее бледные щеки запылали, она вырвала из моей руки свою руку и почти в то же самое время, протянув ее опять, сказала с улыбкой:
— Теперь я вижу, братец, ты шутишь.
— Право, не шучу.
— Да полно, перестань.
— Клянусь тебе, это правда.
— Какой вздор, и как тебе пришло в голову…
— Не мне, Машенька, я об этом никогда не думал.
— Так с чего же ты взял?..
— А вот послушай!
Тут я пересказал ей слово в слово разговор, который так нечаянно подслушал на ярмарке. Машенька задумалась.
— Нет! — сказала она после минутного молчания. — Это быть не может, ты, верно, ошибся. Послушай, братец, хочешь ли, я спрошу об этом у маменьки?
— И ты думаешь, она скажет тебе правду?
— А почему же нет?
— Да если нам до сих пор никогда не говорили об этом, так, верно, и теперь не скажут. Может быть, на это есть причины, которых мы не знаем.
— Да, да, в самом деле!.. А кто были эти дамы?
— Я уже говорил тебе, что когда они сидели на прилавке, так мне за кучею книг нельзя было их видеть.
— Знаешь ли что? Мне кажется, они тебя заметили и хотели посмеяться над тобою.
— Да если я их не видел, так и они не могли меня видеть.
— Не приметил ли ты, по крайней мере, как они были одеты?
— Да!.. Я очень об этом думал!.. Однако ж, постой! Так точно!.. На одной из них был чепчик с розовыми лентами и голубыми цветами.
— Это Анна Саввична Лидина! — вскричала Машенька. — Я познакомилась и очень подружилась с ее дочерью… О! Феничка мне все скажет! Я попрошу ее, чтоб она спросила свою маменьку, правда ли, что мы не родня, и ты увидишь, братец… Погоди, погоди!.. Ах, как легко тебя одурачить!
Машенька очень развеселилась, беспрестанно говорила мне:
— Так вы, сударь, хотите на мне жениться? — и умирала со смеху.
— Тьфу ты, благодарствуй! И вторую проиграл! — вскричал Двинский, оттолкнув с досадою шахматную доску. — Ну! Или ты, Иван Степанович, понаторел у себя в деревне, или я больно плохо стал играть. Однако ж не пора ли вам, барыни, одеваться? — продолжал он, взглянув на своего эликота[33]. — Без пяти минут семь! Авдотья Михайловна! Ведь вы, кажется, также со всем семейством приглашены сегодня в театр к Григорию Ивановичу Рукавицыну?
— Да, он просил нас — и в театр, и в вокзал! — отвечала Авдотья Михайловна.
— Так ступайте же, наряжайтесь! В семь часов к нему весь город съедется.
— Мы последние два короля доиграем завтра, — сказала хозяйка, вставая.
Через полчаса мы отправились к Григорию Ивановичу Рукавицыну. Его деревянный дом, один из лучших в Дворянской улице, занимал с своим садом, двором и всеми принадлежностями почти целый квартал. Когда мы вошли, то перед нами открылась бесконечная амфилада низких комнат, не убранных, а, лучше сказать, заваленных различной мебелью. Народу было множество, и мы едва могли добраться до хозяина, который в угольной, обитой китайскими обоями, комнате, принимал гостей. Мы только что успели с ним раскланяться, как он, подав с низким поклоном руку губернаторше, пригласил всех идти за собою в мезонин, в котором устроен был театр. Господи! Какая началась давка, а особливо по узкой лестнице, когда все гости бросились толпою вслед за хозяином. Губернаторшу и дам пустили вперед, но зато мужчины стеснились так в дверях театра, что у председателя уголовной палаты оборвали на фраке все— пуговицы, а одного советника губернского правления совсем сбили с ног и до того растрепали, что он должен был уехать домой. Наконец кое-как все гости вошли в театр и разместились по лавочкам. Разумеется, я попал на самую заднюю. С одной стороны подле меня пыхтел толстый помещик в замасленном кафтане, с отвислым подбородком, раздутыми щеками и преогромной лысиною. Он беспрестанно протягивал чрез меня свою толстую лапу и нюхал табак у другого моего соседа, маленького человечка, тщедушного, с длинным острым носом и лицом, которое с профиля походило почти на равносторонний треугольник. Если вам случалось видеть ученых чижей или канареек, одетых по— человечески, то вы можете себе составить довольно верную идею об этом господине, который, к довершению сходства, прятал в толстый галстук свою бороду и, выставляя наружу один нос, не говорил, а пищал каким-то птичьим голосом.
Не имея никакого понятия о театре, я смотрел с большим любопытством на сцену и на опущенный занавес, на котором написано было что-то похожее на облака или горы, посреди них стоял, помнится, на одной ноге, но только не журавль, однако ж и не человек, а, вероятно, Аполлон[34], потому что у него в руке была лира. Пока музыканты играли увертюру, между моими соседями завязался разговор.
— Осмелюсь спросить, — сказал с расстановкою плешивый толстяк, — какую комедию будут представлять сегодня?
— Оперу «Свадьба Волдырева»[35], — отвечал почти с присвистом мой чижик-сосед.
— Так-с!.. Позвольте понюхать табачку… А после ничего уж не будет?
— Как же! Дуняша будет петь арию из оперы «Прекрасная Арсена»[36].
— Так-с!.. Смею спросить: скоро начнут?
— А вот как перестанут играть музыканты.
— Так-с!.. «Свадьба Волдырева»… говорят, что это шутка очень забавная?
— Да!
Это «да!» сказано было немного в нос с таким важным голосом, что, несмотря на мою неопытность, я тотчас догадался, что сосед мой из ученых.
— Если хотите, — продолжал он, повертывая свою золотую табакерку между средним и большим пальцами левой руки, — это так — безделка! Впрочем, она написана изрядно, очень изрядно, автор ее — господин Лёвшин[37], человек с талантом.
— Господин Лёвшин?.. Смею спросить: не тот ли это Лёвшин, который сочинил книгу о поваренном искусстве и выдал в печать полного винокура?
— Тот самый. Человек известный, с дарованием.
— Да-с! Умный человек, с большим рассуждением. Весьма занимательна его книга под названием: «Календарь поваренного огорода» — очень занимательна!.. Позвольте табачку!.. А смею спросить…
— Постойте — начинают.
Занавес поднялся. В продолжение всей оперы я не сводил глаз с актеров, а особливо с того, который представлял Волдырева. Я был очарован его игрою, — и подлинно, он, по выражению толстого моего соседа, отпускал такие отличные коленцы, что все зрители помирали со смеху. Когда в пятом явлении Волдырев, воображая, что госпожа Прельщалова в него влюблена, запел:
Пущу к ней ласки,
Прищурю глазки
И бровью поведу… —
то поднял правую бровь на целый вершок выше левой и начал ею пошевеливать с таким неописанным искусством и быстротою, что вся публика ахнула от удивления. Но все это не могло сравниться с той сценою, в которой Волдырев изъясняется в любви своей. Я не мог понять, да и теперь еще не понимаю, — как может человек искривить до такой степени лицо. Боже мой! Какой поднялся хохот, когда он, в пылу своей страсти, закричал как бешеный: «О, сладчайший сахар! Отложи стыдение, не лишай меня своего снисходительства! Я возгорелся, аки смоленая свеща, и вся утроба моя подвиглася!» При этих словах толстая утроба моего соседа, который давно уже крепился, вдруг заколебалась, он прыснул, поперхнулся и, вместо того чтобы засмеяться по-человечески, принялся визжать, как собачонка, которую секут розгами, и что ж вы думаете? Даже этот странный хохот не обратил на себя внимания публики — так все были увлечены прекрасной игрою Волдырева.
Впрочем, надобно сказать правду, сначала подгадил немного актер, представлявший роль Лоботряса. Он, как видно, хлебнул через край и не успел еще порядком выспаться. В первой сцене пьяница совсем забыл свою роль, начал кривляться, занес околесную и перепутал всех остальных актеров, потом, вместо того чтоб запеть свою арию, затянул что-то из другой оперы, разумеется, от этого вышла маленькая разноголосица: он пел одно, оркестр играл другое, и хотя многие из гостей этого не заметили, но хозяин тотчас догадался, что дело идет неладно, вскочил с своего места и побежал вон. Лишь только пьяненький артист сошел со сцены, раздалось громкое рукоплескание, но только не в зале театра, а за кулисами, минуты две продолжалось беспрерывное: хлоп, хлоп, хлоп! И когда Лоботряс явился опять на сцену, то, несмотря на то что щеки его были еще краснее прежнего, он стал, к удивлению всех зрителей, говорить как человек совершенно трезвый и запел отлично-хорошо. После этой небольшой оказии опера пошла как по маслу, с каждым явлением увеличивался общий восторг публики, и, когда в конце пьесы все актеры, обращаясь к Волдыреву, запели в один голос:
Увенчалися желанья,
Прекратилися вздыханья,
И недаром был здесь рев
Обвенчался Волдырев,
во всем театре поднялся действительно рев: «Браво!.. Отлично, хорошо!.. Чудесно!» Я не смел кричать вместе с другими, но зато отбил себе ладони и под шумок стучал ногами изо всей мочи. Занавес опустился!
— Уф, батюшки, ох, смерть моя! — бормотал мой толстый сосед, придерживая руками свое чрево, которое все еще продолжало колыхаться. — Ну, комедия!.. Животики надорвал!.. А уж этот Волдырев — ах он проклятый!.. Как его коробило! Какие шутки выкидывал!.. Ну, актер! Славно играет!
— Да! — пропищал мой другой сосед. — Ванька Щелкунов был весьма хорош в роли Волдырева, с талантом, точно, с талантом!.. И мимик хороший!.. Заметили ли вы, какая у него игра в бровях?
— Да-с, да-с!.. Большая игра в бровях!.. Одолжите табаку!
— Прошу покорно!.. Да, сударь, малый с талантом, и декламировка весьма хорошая, — каждую запятую слышно.
— Так-с, так-с! Действительно отличные замашки!
— Да и Матреша в роли Прельщаловой себя не уронила — как вы думаете?
— Да-с, нечего сказать, поддержала себя.
— Играет с чувством.
— С большим чувством, и все ухватки самые деликатные!.. А что, осмелюсь спросить, вы изволите быть и в Петербурге и в Москве — что, как тамошние актеры против здешних?
Тщедушный мой сосед поправил галстук, то есть дотянул его почти до самого носа, и, повертев несколько времени между пальцев свою табакерку, сказал:
— Вы хотите знать?.. Да!.. Конечно, актеры столичные… кто и говорит! Однако ж если взять в рассуждение, то при знаться должно и, как станешь разбирать строго — так бог знает!.. Не то чтоб я хотел сказать… О, нет! напротив, в столицах актеры отличные…
— Так-с!
— И если говорить правду, так я вам доложу, что, конечно, с одной стороны так! Да зато с другой — нет! Далеко!.. То есть не в рассуждении чего другого — а как бы вам сказать?.. Есть что-то такое… оно, если хотите, вздор, мелочь — а важно, очень важно!
— Так-с! так-с!
— Я не выдаю себя знатоком, но, по крайней мере, это мое мнение… Прикажите табачку.
— Благодарю покорно!
— А! Вот уж и занавес подымают!.. Послушаемте Дуняшу!..
Я слышал в мой век много европейских певиц, было время, что я с ангельским терпением высиживал целые итальянские оперы, кричал вместе с другими «браво!..» и не зевал даже во время речитативов, от которых да избавит господь бог всякого честного человека, но сколько я ни старался уверить себя и других, что мне очень весело, что я наслаждаюсь, — а дожил до старости, сохранив в душе моей непреодолимое отвращение ко всякой итальянской музыке. Вебер, Мейербер, Герольд, Обер[38] для меня понятны, они постигли этот неземной язык, этот язык звуков, который выражает и буйную страсть, и кроткое спокойствие души, и горе, и радость, и усладительное пение жителей небесных, и стоны падших ангелов: я слушаю их с восторгом, но лишь только услышу звуки итальянской музыки, лишь только эти оперные салтомортали, эти бездушные подражания инструментам, эти бесконечные рулады раздадутся в ушах моих, со мной делается тоска, меня клонит сон, и я готов бежать на край света, чтоб только не слышать классического мяуканья музыкальных машин, которые, бог знает почему, называют себя актерами. Если господа дилетанты, сиречь записные любители итальянского пения, прогневаются на меня за такое неуважение к искусству, то я попрошу их излить всю желчь свою не на меня, а на Дуняшу, примадонну домашнего театра господина Рукавицына. Всем известно, что первые впечатления несравненно сильнее действуют на нас, чем последующие, а я в первый раз в жизни слышал итальянскую бравурную арию в доме Григория Ивановича и уверен, что эта ария была основной причиной моей вечной и непримиримой ненависти к итальянской музыке. Негодная девчонка так визжала, делала такие дурацкие трели, так глупо подлаживала под флейту — одним словом, так трудилась и работала, что мне сделалось тошно, и я, глядя на нее, измучился и устал до смерти. С тех пор эта окаянная певица преследует меня как призрак. Я помню, когда слушал в первый раз знаменитую Каталани[39] и начинал уже понемногу приходить в восторг, вдруг вместе с одной руладою — мерзкая Дуняшка оживилась в моем воображении, стала передо мною, как тень отца перед Гамлетом[40], затянула свою бравурную арию, и все очарование мое исчезло.
Когда занавес опять опустился и гости стали выбираться из театра, мой тщедушный сосед, оборотясь к толстому, спросил:
— Ну что, сударь, каково?
— Кажется хорошо, хитро только больно!
— Хитро! Да ведь это не что другое: не «При долинушке стояла», не «Выйду я на реченьку» — ария, сударь, ария!
— Так-с, так-с! Одолжите табачку!
— А каково спела?
— Что и говорить — соловьиный голос!
— Не о голосе речь — метода, сударь, метода! Итальянская манера, черт возьми.
— Так-с, так-с!
Я вышел с остальными гостями из театра, спустился по крутой лестнице вниз и вслед за толпою очутился на дворе. Вдали, за решетчатым забором, мелькали огоньки, весь обширный сад Григория Ивановича Рукавицына был освещен. Прямая дорожка, обсаженная с обеих сторон подстриженными деревьями, вела к большой ярко освещенной беседке, за которой чернелась густая березовая роща. Сначала все гости рассыпались по саду, а потом, когда загремела большая музыка, собрались в беседку. Не видав никогда регулярных садов, я не мог довольно налюбоваться на эти зеленые стены из живых деревьев, на эти обделанные пирамидами елки и обстриженные липы, которые стояли как будто бы в шагах, — все это казалось мне прекрасным, но более всего мне нравились крытые аллеи, слабо освещенные разноцветными фонарями, — их таинственный сумрак, эта длинная перспектива зеленых и красных фонарей, которые походили на огромные изумруды и яхонты, эта свежесть и прохлада под зелеными сводами сросшихся деревьев, — все приводило меня в восторг. Обойдя весь сад, я вошел наконец в беседку. Тут ожидало меня новое и никогда не виданное мною зрелище: пышный бал во всем своем губернском блеске, во всей провинциальной роскоши, со всеми претензиями, чинопочитанием, чванством, злословием и сплетнями, без которых в нашем губернском городе, не знаю теперь, а в старину и праздник был не в праздник, и бал не в бал. Когда я вошел в беседку, круглый польский уже кончился и начался длинный. В первой паре Рукавицын, по праву хозяина, танцевал с губернаторшею, во второй губернатор с вице-губернаторшею, в третьей вице-губернатор с женою губернского предводителя, и так далее, сохраняя с величайшей точностью постепенность, основанную на табели о рангах. Заметьте также, что я не говорю — такой-то вел такую-то в длинно-польском, а употребляю слово: «танцевал», потому что хозяин, губернатор и почти все первые пары шли не просто, а выступали мерно, в такт и выделывали ногами особенное па, которое походило несколько на менуэтное. В задних парах молодые люди не придерживались этой старины и так же, как теперь, не танцевали, а шли обыкновенным шагом. Когда польский кончился, все почетные дамы, старушки и пожилые барыни уселись рядом вдоль стены, хозяин захлопал в ладоши, и музыканты грянули матрадур[41]. Так как мужчин было гораздо менее, чем дам, то многие из них, в том числе и Машенька с своей приятельницей Феничкой Лидиной, не участвовали в первом матрадуре. Не смея пускаться в танцы, я приютился подле двух пожилых дам, которые сидели поодаль от других, одна из них, закутанная в черную турецкую шаль, не спускала глаз с танцующих и только изредка обращалась к своей соседке, коротенькой, краснощекой и отменно живой барыне, в гродетуровом платье с отливом[42] и лиловом дымковом чепце. Эта барыня была в беспрерывном движении, вертелась во все стороны на своем стуле и болтала без умолку.
— Посмотрите, Елена Власьевна, — говорила она, указывая на одну девицу, которая танцевала с драгунским офицером. — Опять с ним!.. Третьего дня на бале у губернатора он танцевал с ней два раза сряду… Срам, да и только! И чего смотрит дура мать?.. Вчера в рядах уж он с ней перебивал, перебивал! И все вполголоса шу-шу да шу-шу!.. А она-то, моя голубушка, кобянится, ломается!.. Ну, так и вешается к нему на шею! Помилуйте, что это? Я запретила моей Вареньке и близко к ней подходить… Батюшки!.. Антон Антонович танцует!.. Не прошло шести недель, как умерла его внучатная тетка, а он пускается в танцы! Хорош молодец!.. А еще человек естимованный! — Что это?.. Никак, Феничка Лидина осталась без кавалера? — Ну! видно, все узнали, что ее дядюшка, этот жидомор Сундуков, женился на своей крепостной девке и отдал ей все свое именье. Бывало, около этой Фенички проходу нет от кавалеров, а теперь… То-то же! Смекнули, что родового не много!.. Батюшки мои!.. Что это за фигура? В белом платье с розовой отделкой… не знаете ли, Елена Власьевна?.. Вот, что теперь танцует вместе с вашей дочерью?..
— Не знаю, матушка.
— Видно, приезжая… Отцы вы мои!.. Что за прыгунья такая?.. Да она какая-то шальная!.. Смотрите, смотрите, как подняла ногу!.. Ах, мой создатель!.. Ну, вот прошу возить дочерей по балам!.. Насмотрятся!.. Слава богу, что моей Вареньки здесь нет!
— В самом деле! Зачем вы не привезли ее с собою?
— Занемогла, матушка, простудилась на бале у губернатора, да как и не простудиться в этом проклятом доме? Везде сквозной ветер, ни одно окно не притворяется — хуже всякого хлева… А уж угощенье-то было какое мизерное! Что за лимонад, что за оршат!.. «Батюшки, дайте квасу!..» И того нет!.. За ужином подали нам стерлядку четверти в две… да, да! Не больше, у меня глаз верен — не ошибусь! А там галантир[43] из баранины, хоть ничего в рот не бери!..
Злословие производило на меня всегда одинаковое действие с итальянскою музыкою: со мною сделалась тоска, я ушел на другой конец залы, забился в угол и начал смотреть оттуда то на Машеньку, которая перешептывалась с своей приятельницей Феничкой Лидиной, то на ловких кавалеров, которые рисовались предо мною в блестящем матрадуре, из числа последних отличался один молодой человек, лет двадцати пяти, в вишневом фраке, у которого талия была почти под самым воротником. Он выворачивал так мудрено свои руки и выделывал такие важные штуки ногами, что нельзя было смотреть на него без удивления. Мой тщедушный театральный сосед прыгал также изо всей мочи, и все остальные кавалеры — надобно сказать правду — танцевали весьма усердно и добросовестно, выключая одного франта лет тридцати. Это был приезжий из Москвы. Я заметил, что почти все танцующие смотрели на него с какою-то завистью и недоброжелательством, что, впрочем, было весьма и натурально: этот приезжий явным образом оскорблял их самолюбие: он имел вид рассеянный, едва отвечал на вопросы, танцевал как будто нехотя и с каким-то пренебрежением, а сверх того, был в очках и в таком модном фраке, что совершенно уничтожал всех наших губернских фашионабелей[44]. Представьте себе: спинка его светло-синего фрака была вся цельная — в ней не было ни одного шва! И этот наглец как будто бы нарочно повертывался ко всем спиною. Вот как кончился матрадур, около вишневого фрака столпилось человек десять молодежи, он рассказывал им что-то с большим жаром и потом, заметив, что приезжий в очках вышел из беседки, побежал вслед за ним, я также отправился в сад подышать свежим воздухом и выждать, как Машенька пойдет гулять, чтоб спросить ее, узнала ли она от своей приятельницы Лидиной всю правду о нашем дальнем родстве. Судьбе не угодно было разрешить на этот вечер мое сомнение, совершенно неожиданный случай заставил нас уехать из вокзала гораздо прежде, чем мы думали, и сделал меня свидетелем одной из тех бальных историй, которые так часто начинаются и почти всегда так миролюбиво оканчиваются в наших благословенных провинциях.
Пройдя раза два по средней аллее, я присел на дерновую скамью, за большим кустом сирени, почти у самого входа в беседку. Не прошло пяти минут, как вдруг двое мужчин подошли к тому месту, где я сидел. Один из них был вишневый фрак, а другой — приезжий в очках, последний остановился и, обращаясь к вишневому фраку, сказал:
— Позвольте вас спросить, чего вы от меня хотите?.. Вот уж четверть часа как вы все ходите за мною.
Вишневый фрак поправил жабо, застегнулся на все пуговицы и отвечал толстым голосом, который, впрочем, казался вовсе ненатуральным:
— Милостивый государь!.. Государь мой!.. Я должен… мы должны…
— Ну, сударь!
— Нам должно объясниться.
— Объясниться? В чем?
— Вы меня обидели.
— Я вас обидел? Чем, если смею спросить?
— Вы танцевали матрадур.
— Да, танцевал — так что ж?
— И два раза сряду не вертелись с моей дамою.
— Неужели?
— Да, сударь, да! Два раза сряду!
— Если я это сделал, так уж, верно, нечаянно.
— Это, сударь, так не пройдет.
— Уверяю вас, я не имел никакого намерения, и прошу вас извинить меня перед вашей дамою.
— Извинить! Да что мне из вашего извинения шубу, что ль, шить?
— Помилуйте, зачем? Теперь жарко.
— Да вы еще, кажется, шутите?
— Смею ли я!
— Я, сударь, не позволю никому играть у себя на носу. Вы приехали из столицы, так думаете, что можете манкировать нашим дамам.
— Я уже вам сказал… впрочем, если вы считаете себя обиженным…
— Да, сударь! Я этого так не оставлю… я с вами разделаюсь!..
— Как вам угодно! Пожалуйте ко мне завтра, часу в седьмом поутру.
— К вам?.. Ни за что не поеду.
— Так скажите мне, где вы сами живете.
— Где я живу? Вот еще! Ни за что не скажу.
— Ах, батюшки! — вскричал приезжий. — Вот забавно! Так чего же вы от меня хотите?
— Чего? Я вам покажу, сударь, чего!
— Так показывайте скорее, мне, право, становится скучно.
— Я еще поговорю с вами!
— Очень хорошо, только прошу вас теперь оставить меня в покое.
— Ни за что не оставлю.
— Тьфу, черт возьми! Да что ж это значит?.. Послушайте, сударь, вы мне надоели!
— Эка важность! Надоел!
— Вы, сударь, глупы!
— Что, что?..
— Я по-русски тебе говорю: ты глуп!
— Как! Ругаться?.. Да как смеешь? Ну-ка, попробуй еще!
— Животное!
— Ну-ка еще!
— Дурак, с которым я и слов терять не хочу! — сказал приезжий, повернув в боковую аллею.
— Ага! — закричал ему вдогонку вишневый фрак. — То-то же!.. Видишь, прыткий какой! Надел очки да фрак с цельной спинкой, так и думает… Нет, брат, у нас не много выторгуешь!
Из беседки выбежал молодой человек, в белых лайковых перчатках и, как теперь помню, в атласной жилетке gris de lin amour sans fin[45] с розовой шалью и перламутровыми пуговками, он подошел к вишневому фраку и спросил вполголоса:
— Ну, что?
— Да так, ничего! Отделал порядком!
— В самом деле? Как же ты это?..
— А так! Догнал его, остановил…
— Ну!
— Да вдруг, не с того слова: «Государь мой, вы меня обидели!»
— Нет?..
— Видит бог, так! Он извиняться: «Я, — говорит, — нечаянно». А я говорю: «Знать этого не хочу!» Вот он было и расхорохорился — да нет! шутишь! Не на того напал! Он слово, а я два!
— Неужели?
— Как бог свят!.. «Чего же вы хотите? Что вам угодно?» А я ему тотчас: «Не позволю у себя на носу играть!» — да и пошел, и пошел!
— А он-то что?
— Да что, зафинтил, заегозил, и туда и сюда, а я-то себе так и режу!
— Ай да молодец!
— Уж он вертелся, вертелся! Видит что дело-то плохо, да и давай бог ноги!
— Подлец!.. Послушай! Ты сделал свое дело, а мы сделаем свое. Я уж со всеми переговорил: Пыхтеев, Бурсаков, Антон Антоныч, Алексей Фурсиков, Гриша — все согласились, когда этот московский франт станет танцевать, не вертеться с его дамою.
— Славно, братец, славно!
— Мы поубавим его спеси!
— Да, да! Прошколим его порядком!
— Пойдем же скорее!.. Надобно подговорить Егора Семеновича — он на это молодец: первый начнет!
Эти господа пошли в беседку, и я также из любопытства отправился вслед за ними. В полминуты весть об этом бальном заговоре разлилась по всему обществу. Барыня в лиловом чепце так и бегала из одного конца залы в другой.
— Слышали ли вы, матушка Марья Тихоновна, — сказала она пожилой даме, которая сидела у самых дверей беседки, — знаете ли, что затеяла наша молодежь?
— А что такое, мать моя?
— Сговорились осрамить этого приезжего московского кавалера и сделать ему публичный афронт.
— Что ты, мать моя?
— Да, Марья Тихоновна! Хотят совсем его оконфузить: как он станет танцевать, никто не будет вертеться с его да мою.
— Что ты говоришь? Ах, батюшки мои! Ну да если он подымет мою Сонюшку? За что ж ей такая обида?
— Не велите ей ходить с ним.
— Эх, мать моя, что ты? Долго ли до истории? Он же, проклятый, смотрит таким сорванцом… Ох, этот Григорий Иванович! Назовет бог знает кого!..
Тут подошло еще несколько маменек и тетушек:
— Изволили слышать?.. — Да, да, слышала!.. Скажите пожалуйста!.. И охота им! Да что он такое сделал?.. Два раза обошел в танцах Прасковью Минишну Костоломову… Ах боже мой! Какая дерзость… Уж эти приезжие!.. Вечно от них истории! Такие наглецы!..
— Не все, Мавра Степановна…
— Ну, хороши все, матушка!.. Хоть этот: я уронила платок — мимо прошел, а нет чтоб поднять — мужик!.. Ко мне чуть-чуть не сел на колени — грубиян!.. На всех смотрит в очки — невежа!.. Вот он!.. Вот он!.. Каков?.. Посмотрите, расхаживает, как ни в чем не бывало! Да, да, как будто бы не его дело!.. Какой наглец!.. Ништо ему!.. Пускай проучат!..
Авдотья Михайловна, которая ужасно боялась всяких историй, очень перетревожилась, когда до нее дошла весть об этом заговоре, она шепнула слова два Ивану Степановичу на ухо, и мы тотчас отправились потихоньку домой. Я думал, что успею в тот же вечер переговорить с Машенькою, не тут-то было! Нам объявили, что мы чем свет отправляемся назад в деревню, и приказали ложиться спать. На другой день, когда мы катились уже в нашей линее по большой дороге, как я ни заговаривал с Машенькой, но не мог никак добиться от нее толку: она дремала, притворялась спящею, а меж тем — я очень это заметил — беспрестанно поглядывала на меня украдкою. По возвращении нашем в деревню, Машенька как будто бы нарочно не отходила ни на минуту от Авдотьи Михайловны, и только к вечеру, когда мы, прогуливаясь вокруг нашей усадьбы, вышли на обширный луг перед рощею, мне удалось остаться с нею несколько времени наедине.
— Ну, что, сестрица, — сказал я, — теперь ты знаешь наверное?..
Машенька как будто бы не слышала, что я говорю с нею, и вместо ответа наклонилась и начала рвать полевые цветы, которыми весь луг был усеян.
— Ты говорила с Феничкой Лидиной? — продолжал я.
— Как же! — отвечала Машенька, не переменяя положения. — Я много с ней говорила, она премилая!
— Что? Она узнала от своей маменьки?..
— О чем?
— Разумеется, о том, родня ли мы или нет.
— Ах да!.. Что это за травка такая? Посмотри, посмотри, братец!
— Не знаю! Ну, что ж она тебе сказала?
— Кто?
— Феничка.
— Что сказала? Ничего!.. А это что за цветок? Кажется, иван-да-марья?.. Да, да!.. Какой миленький!.. Да какой же он душистый!..
— Что ты, сестрица! Он ничем не пахнет. Так Феничка тебе ничего не сказала?
— Ничего! Мы об этом и не говорили.
— Как? Ни одного слова?
— Ах, вот и маменька! — вскричала Машенька, увидев вдали Авдотью Михайловну.
— Сестрица! — сказал я, взяв ее за руку. — Это нехорошо, ты говоришь неправду.
Машенька вспыхнула и бросилась от меня бежать как сумасшедшая. Бедняжечка! Она еще в первый раз в жизни решилась солгать, говоря со мною.