— Хлеб да соль, добрые люди! — сказал Юрий, помолясь иконам.
— Милости просим! — отвечал хозяин.
— Ах, сердечный! — вскричала хозяйка, — смотри, как тебя занесло снегом! То-то, чай, назябся!
— А вот отогреемся, — сказал Кирша, помогая Юрию скинуть покрытый снегом охабень.
— Да это никак боярин, — шепнула хозяйка своему мужу.
Скинув верхнее платье, Юрий остался в малиновом, обшитом галунами полукафтанье; к шелковому кушаку привешена была польская сабля; а через плечо на серебряной цепочке висел длинный турецкий пистолет. Остриженные в кружок темно-русые волосы казались почти черными от противоположности с белизною лица, цветущего юностью и здоровьем; отвага и добродушие блистали в больших голубых глазах его; а улыбка, с которою он повторил свое приветствие, подойдя к столу, выражала такое радушие, что все проезжие, не исключая рыжего земского, привстав, сказали в один голос: «Милости просим, господин честной, милости просим!» — и даже молчаливый незнакомец отодвинулся к окну и предложил ему занять почетное место под образами.
— Спасибо, добрый человек! — сказал Юрий. — Я больно прозяб и лягу отогреться на печь.
— Откуда твоя милость? — спросил купец.
— Из Москвы, хозяин.
— Из Москвы! А что, господин честной, точно ли правда, что там целовали крест королевичу Владиславу?
— Правда.
— Вот тебе и царствующий град! — вскричал стрелец. — Хороши москвичи! По мне бы уже лучше покориться Димитрию.
— Покориться? кому? — сказал земский. — Самозванцу?.. Тушинскому вору?..
— Добро, добро! называй его как хочешь, а все-таки он держится веры православной и не поляк; а этот королевич Владислав, этот еретик…
— Слушай, товарищ! — сказал Юрий с приметным неудовольствием, — я до ссор не охотник, так скажу наперед: думай что хочешь о польском королевиче, а вслух не говори.
— А почему бы так?
— А потому, что я сам целовал крест королевичу Владиславу и при себе не дам никому ругаться его именем.
Сожаление и досада изобразились на лице молчаливого проезжего. Он смотрел с каким-то грустным участием на Юрия, который, во всей красоте отвагой кипящего юноши, стоял, сложив спокойно руки, и гордым взглядом, казалось, вызывал смельчака, который решился бы ему противоречить. Стрелец, окинув взором все собрание и не замечая ни на одном лице охоты взять открыто его сторону, замолчал. Несколько минут никто не пытался возобновить разговора; наконец, земский, с видом величайшего унижения, спросил у Юрия:
— Скоро ли пресветлый королевич польский прибудет в свой царствующий град Москву?
— Его ожидают, — отвечал Юрий отрывисто.
— А что, ваша милость, чай, уж давным-давно и послы в Польшу отправлены?
— Нет, не в Польшу, — сказал громким голосом молчаливый незнакомец, — а под Смоленск, который разоряет и морит голодом король польский в то время, как в Москве целуют крест его сыну.
Юрий приметным образом смутился.
— Уж эти смоляне! — вскричал земский. — Поделом, ништо им! Буяны!.. Чем бы встретить батюшку, короля польского, с хлебом да с солью, они, разбойники, и в город его не пустили!
— Эх, господин земский! — возразил купец, — да ведь он пришел с войском и хотел Смоленском владеть, как своей отчиной.
— Так что ж? — продолжал земский. — Уж если мы покорились сыну, так отец волен брать что хочет. Не правда ли, ваша милость?
Лицо Юрия вспыхнуло от негодования.
— Нет, — сказал он, — мы не для того целовали крест польскому королевичу, чтоб иноплеменные, как стая коршунов, делили по себе и рвали на части святую Русь! Да у кого бы из православных поднялась рука и язык повернулся присягнуть иноверцу, если б он не обещал сохранить землю русскую в прежней ее славе и могуществе?
— И, государь милостивый! — подхватил земский, — можно б, кажется, поклониться королю польскому Смоленском. Не важное дело один городишко! Для такой радости не только от Смоленска, но даже от пол-Москвы можно отступиться.
— Я повторяю еще, — сказал Юрий, не обращая никакого внимания на слова земского, — что вся Москва присягнула королевичу; он один может прекратить бедствие злосчастной нашей родины, и если сдержит свое обещание, то я первый готов положить за него мою голову. Но тот, — прибавил он, взглянув с презрением на земского, — тот, кто радуется, что мы для спасения отечества должны были избрать себе царя среди иноплеменных, тот не русский, не православный и даже — хуже некрещеного татарина!
Молчаливый незнакомец с живостию протянул свою руку Юрию; глаза его, устремленные на юношу, блистали удовольствием. Он хотел что-то сказать; но Юрий, не заметив этого движения, отошел от стола, взобрался на печь и, разостлав свой широкий охабень, лег отдохнуть.
— А что, — спросил Кирша у хозяина, — чай, проезжие гости не все у тебя приели?
— Щей нет, родимый, — отвечал хозяин, — а есть только толокно да гречневая каша.
— И на том спасибо! Давай-ка их сюда.
— А его милость что будет кушать? — спросила заботливо хозяйка, показывая на Юрия.
— Не хлопочи, тетка, — сказал Алексей, войдя в избу, — в этой кисе есть что перекусить. Вот тебе пирог да жареный гусь, поставь в печь… Послушайте-ка, добрые люди, — продолжал он, обращаясь к проезжим, — у кого из вас гнедой конь с длинной гривою?
— Это мой жеребец, — отвечал молчаливый незнакомец.
— Ой ли? Ну, брат, какой знатный конь! Жаль, если он себе на какой-нибудь рожон бок напорет! Ступай-ка скорей: он отвязался и бегает по двору.
Незнакомый вскочил и вышел поспешно из избы.
— Что это за пугало? Не знаешь ли, кто он? — спросил земский у хозяина.
— А бог весть кто! — отвечал хозяин. — Кажись, не наш брат крестьянин: не то купец, не то посадский…
— Откуда он едет?
— Господь его знает! Вишь, какой леший, слова не вымолвит!
— Да! у него лицо не миловидное, — заметил купец. — Под вечер я не хотел бы с ним в лесу повстречаться.
— А какой ражий детина! — примолвил стрелец, — я таких богатырских плеч сродясь не видывал.
Между тем Алексей и Кирша сели за стол.
— Ну, брат, — сказал Алексей, — тесненько нам будет: на полатях лежат ребятишки, а по лавкам-то спать придется нам сидя.
— Молчи! будет просторно, — шепнул Кирша, принимаясь есть толокно.
Купец, который не смел обременять вопросами Юрия, хотел воспользоваться случаем и поговорить вдоволь с его людьми. Дав время Алексею утолить первый голод, он спросил его: давно ли они из Москвы?
— Седьмой день, хозяин, — отвечал Алексей. — Словно волов гоним! День стоим, два едем. Вишь, какую погоду бог дает!
— А что, вы московские уроженцы?
— Как же! мы оба с барином природные москвичи.
— Так вы и при Гришке Отрепьеве жили в Москве?
— Вестимо, хозяин! Я был и в Кремле, как этот еретик, видя беду неминучую, прыгнул в окно. Да, видно, черт от него отступился: не кверху, а книзу полетел, проклятый!
— Ему бы поучиться летать у жены своей, Маринки, — сказал стрелец. — Говорят, будто б эта ведьма, когда приступили к царским палатам, при всех обернулась сорокою, да и порх в окно!.. Чему ж ты ухмыляешься? — продолжал он, обращаясь к купцу. — Чай, и до тебя этот слух дошел?
— Не всякому слуху верь, — сказал с важностию купец.
— Знаю, знаю! вы люди грамотные, ничему не верите.
— Ученье свет, а неученье тьма, товарищ. Мало ли что глупый народ толкует! Так и надо всему верить? Ну, рассуди сам: как можно, чтоб Маринка обернулась сорокою? Ведь она родилась в Польше, а все ведьмы родом из Киева.
— Оно, кажись, и так, хозяин, — продолжал стрелец, почти убежденный этим доказательством, — однако ж вся Москва говорит об этом.
— Да она и теперь еще около Москвы летает, — сказал Кирша, положа на стол деревянную ложку, которою ел толокно.
— Неужели в самом деле? — вскричал купец.
— Я сам ее видел, — продолжал спокойно запорожец.
— Как видел?
— А вот так же, хозяин, как вижу теперь, что у тебя в этой фляжке романея. Не правда ли?
— Ну, да; так что ж?
— Ничего.
— Но где ж ты ее видел?
— Где? Как бы тебе сказать?.. Не припомню… у меня морозом всю память отшибло.
— Добро, добро, — сказал купец, — дай-ка сюда свой стакан…
— Спасибо! Да наливай полнее… Хорошо! Ну, слушай же, — продолжал запорожец, выпив одним духом весь стакан, — я видел Маринку в Тушине, только лгать не хочу: на сороку она вовсе не походит.
— В Тушине?
— Да, в Тушине, вместе с Димитрием, которого вы называете вторым самозванцем, а она величает своим мужем.
— Вот что!.. Так ты и Тушинского вора знаешь?
— Как не знать!
— Правда ли, что он молодчина собою? — спросил стрелец.
— Какой молодчина!.. Ни дать ни взять польский жид. Вот второй гетман его войска, пан Лисовский, так нечего сказать — удалая голова!
— Лисовский! — вскричал купец. — Этот злодей!.. душегубец!..
— Да, хозяин, где он пройдет с своими сорванцами, там хоть шаром покати! — все чисто: ни кола ни двора. Но зато на схватке всегда первый и готов за последнего из своих налетов сам лечь головою — лихой наездник!
— Так ты его знаешь? — спросил купец.
— Как не знать! Дай-ка, хозяин, еще стаканчик… За твое здоровье!..
— Говорят, у этого Лисовского, — сказал купец, спрятав за пазуху свою фляжку, — такое демонское лицо, что он и на человека не походит.
— Да, он не красив собою, — продолжал Кирша. — Я знаю только одного удальца, у которого лицо смуглее и усы чернее, чем у пана Лисовского. Прежде этого молодца не меньше Лисовского боялись…
— А теперь? — спросил купец.
— Теперь он, чай, шатается по лесу и страшен только для вашей братьи купцов.
— Кто ж этот человек?
— Кто этот человек?.. Кой прах! у меня опять в горле пересохло… Дай-ка, хозяин, свою фляжку… Спасибо! — продолжал Кирша, осушив ее до дна. — Ну, что бишь я говорил?
— Ты говорил о каком-то человеке, — сказал купец, — который, по твоим словам, страшнее Лисовского.
— Да, да, вспомнил! этот верзила был есаулом у разбойничьего атамана Хлопки…
— У которого, — сказал земский, — было в шайке тысяч двадцать разбойников и которого еще при царе Борисе…
— Разбил боярин Басманов, — прервал Кирша. — Ну да; самого Хлопку-то убили, а есаул его ускользнул. Да вы, чай, о нем слыхали? Он прозывается Чертов Ус.
— Как не слыхать, — сказал купец. — Оборони господи! Говорят, этот Чертов Ус злее своего бывшего атамана.
— А пуще-то всего он не жалует губных старост да земских, — примолвил Кирша. — Кругом Калуги не осталось деревца, на котором бы не висело хотя по одному земскому ярыжке.
— Разбойник! — закричал земский.
— А разве ты его знавал? — спросил купец запорожца.
— Знакомства с ним не водил, а видать видал.
— Где же ты видел?
— Я видел его два раза, — отвечал Кирша. — Первый раз в Калуге, где была у него разбойничья пристань; а во второй… — прибавил он вполголоса, но так, что все его слышали, — а во второй раз — я видел его здесь.
— Как здесь?.. — вскричал купец, помертвев от ужаса.
— Давно ли? — спросил земский заикаясь.
— Сегодня, — отвечал равнодушно Кирша.
— Сегодня?.. — повторил купец глухим, прерывающимся голосом. — С нами крестная сила! Да где ж он?..
— Сейчас сидел вон там — в переднем углу, под образами.
— Так это он! — вскричал купец, и все взоры обратились невольно на пустой угол. Несколько минут продолжалось мертвое молчание, потом все пришло в движение на постоялом дворе. Алексей хотел разбудить своего господина, но Кирша шепнул ему что-то на ухо, и он успокоился. Купец и его работники едва дышали от страха; земский дрожал; стрелец посматривал молча на свою саблю; но хозяин и хозяйка казались совершенно спокойными.
— Да чего мы так перепугались? — сказал стрелец, собравшись с духом. — Нас много, а он один.
— А бог весть, один ли! — возразил земский. — Он что-то часто в окно поглядывал.
— Да, да, — подхватил дрожащим голосом купец, — он точно кого-то дожидался. А за поясом у него… видели, какой ножище? аршина в два!
— Слушай, хозяин, — сказал торопливо земский, — беги скорей на улицу, вели ударить в набат!..
— Эк-ста, что выдумал! В набат! — отвечал хозяин. — Да разве здесь село? У нас и церкви нет.
— Все равно! сделай тревогу, сбери народ!.. Да скачи скорей к губному старосте[4]; он верстах в пяти отсюда и мигом прикатит с объезжими.
— Что ты, бог с тобою! — вскричала хозяйка. — Да разве нам белый свет опостылел! Станем мы ловить разбойника! Небойсь наш губной староста не приедет гасить, как товарищи этого молодца зажгут с двух концов нашу деревню! Нет, кормилец, ступай себе, лови его на большой дороге; а у нас в дому не тронь.
— Дура! — сказал стрелец, — да разве ты не боишься, что он вас ограбит?
— И, батюшка, около нас какая пожива! Проводим его завтра с хлебом да с солью, так он же нам спасибо скажет.
— Да нам и не впервой, — прибавил хозяин. — У нас стаивали не раз, — вот эти, что за польским-то войском таскаются… как бишь их зовут?.. да! лагерная челядь. Почище наших разбойников, да и тут бог миловал!
— Ну, как хотите, — сказал купец, — ловите его или нет, а я минуты здесь не останусь, благо погода унялась. Ступайте, ребята, запрягайте лошадей! да бога ради проворнее.
— Так и я с тобою, — сказал стрелец. — Тебе будет поваднее со мною ехать; видишь, у меня есть чем оборониться.
— Возьмите уж и меня, — прибавил вполголоса земский, — я здесь ни за что один не останусь. Видите ли, — продолжал он, показывая на Киршу и Алексея, — мы все в тревоге, а они и с места не тронулись; а кто они? Бог весть!
— Правда, правда! — шепнул купец, поглядывая робко на Киршу. — Посмотрите-ка, у этого озорника, что вытянул всю мою флягу, нож, сабля… а рожа-то какая, рожа!.. Ух, батюшки! Унеси господь скорее!..
Двери отворились, и незнакомый вошел в избу. Купец с земским прижались к стене, хозяин и хозяйка встретили его низкими поклонами; а стрелец, отступив два шага назад, взялся за саблю. Незнакомый, не замечая ничего, несколько раз перекрестился, молча подостлал под голову свою шубу и расположился на скамье, у передних окон. Все проезжие, кроме Кирши и Алексея, вышли один за другим из избы.
— Теперь растолкуй мне, Кирша, — сказал вполголоса Алексей, — что тебе вздумалось назвать разбойником этого проезжего?
— Как что? Посмотри, какой простор!.. На любой лавке ложись!
— Ну, а как он об этом узнает?
— Так мне же скажет спасибо.
— Есть за что; а если его схватят?..
— Ах ты голова, голова! То ли теперь время, чтоб хватать разбойников? Теперь-то им и житье: все их боятся, а ловить их некому. Погляди, какая честь будет этому проезжему: хозяин с него и за постой не возьмет.
Через несколько минут купец, в провожании земского и стрельца, расплатясь с хозяином, съехал со двора. Кирша отворил дверь, свистнул, и его черная собака вбежала в избу.
— Теперь и тебе будет место, — сказал он, бросив ей большой ломоть хлеба. — Поужинай, Зарез, поужинай, голубчик! Ты, чай, больно проголодался.
Это напомнило Алексею, что барин его также еще не ужинал; но, видя, что Юрий спит крепким сном, он не решился будить его.
— Скажи-ка мне, — спросил запорожец, ложась на скамью подле Алексея, — верно, у твоего боярина есть на сердце кручина? Не по летам он что-то пасмурен.
— Да, брат, есть горе.
— Что, чай, сокрушила молодца красна девица?
— Вот то-то и беда! Изволишь видеть…
Тут Алексей, понизив голос, стал что-то рассказывать Кирше, который, выслушав спокойно, сказал:
— Эх, любезный, жаль, что твой боярин не запорожский казак! У нас в куренях от этого не сохнут; живем, как братья, а сестер нам не надобно (4). От этих баб везде беда. Доброй ночи, товарищ!
Скоро все утихло на постоялом дворе, и только от времени до времени на полатях принимались реветь ребятишки; но заботливая мать попеременно то колотила их, то набивала им рот кашею, и все через минуту приходило в прежний порядок и тишину.