12

— Гони, Андрей, гони. Дождь нас захватит.

Дождь вот–вот, — согласился валяльщик Андрей, с которым мы ехали в город: он — продавать валенки, а я по вызову в пенсионный отдел.

Навстречу навалом шла черная туча. Село, к которому мы подъезжали, было недалеко. Виден барский сад помещика, в нем деревянный синий флигель, березовая аллея.

Андрей несколько раз хлестнул кнутом лошадь, крикнул, и лошадь понеслась галопом. Скоро показалась мельница на краю села, первые избы. Теперь дождь нас не захватит.

— Остановимся переждать? — спросил Андрей.

— Надо.

Я посмотрел на ближайшие избы. Две–три приглянулись. У них навесы над воротами — стало быть, можно лошадь поставить. Указал на ближнюю.

Кроме рыжей небольшой собачонки, никто нас не встретил у этой избы. Андрей, подъехав, принялся отпрягать лошадь и затем, взяв за оглобли, ловко вдвинул телегу в поднавес. Здоров же бородатый!

— Ступай в избу, — сказал он, — чего стоять!

— Вместе пойдем. Одному неловко.

— Здорово, хозяева! — громко произнес Андрей, помолившись на передний угол.

Я тоже перекрестился, но не поздоровался, так как в избе никого не было.

Андрей взглянул в окно, вздохнул и сел на лавку. Свертывая цыгарку, я мельком осмотрел переднюю избу. Дверь во вторую — горницу — закрыта. Все обычно. Стол, лавки, печь, видимо недавно побеленная, возле печи кровать, на ней покрывало, из‑под покрывала видны две подушки в синих наволочках. Дверь в горницу створчатая, побеленная. Самовар на лавке. Над самоваром висячий шкаф для посуды.

— Хозяйка идет, — сказал Андрей.

От мазанки торопливо шла пожилая женщина. Впереди девочка с палкой или цепельником. Нам стало неудобно. Андрей смущенно махнул рукой, разгоняя дым: мы успели начадить в чужой избе.

Первой вошла девочка и бросила цепельник в угол, где лежал веник. Она без удивления посмотрела сначала на Андрея, потом на меня и обернулась к двери. Вошла женщина. Увидев чужих людей, она тоже не удивилась.

— Какой дожжик иде–ет, — сказала она.

— Здорово, баушка! — громко воскликнул Андрей.

— Здорово, — ответила ему женщина и усмехнулась. — Это какая же я тебе бабушка?

— Н–на! — удивился он. — Аль не угадал? По годам‑то, кажись, быть тебе как раз.

— И года мои не такие.

Обратившись к девчонке, она строго сказала:

— Иди в ту избу.

— Навес не худой? — спросил Андрей.

— Аль зерно в возу?

— Валенки.

Женщина ничего на это не ответила.

— Девки бегут! — послышалось в той избе.

Мы посмотрели в окно. Народ бежал с гумен. Промчались три пустые подводы.

Поднялся вихрь, взметнул пыль на дороге, пепел и всякий мусор. В стекло ударили первые капли.

— Эх, силен будет, — сказал Андрей.

Запыхавшись, вбежали две девки. Первая похожа на мать — такая же длиннолицая. Глаза живые, озорные. Ей лет шестнадцать. Она быстро оглядела нас и, на ходу сняв платок, прошла во вторую избу. Второй девке лет восемнадцать. Ростом чуть повыше первой, а лицом совершенно на нее не похожа. Круглолица, белокура, глаза голубые, нос чуть вздернутый, хороший высокий лоб. Повязана платком, на висках волосы из‑под платка выбились, — как бы легкие кудри. Движения спокойные, плавные.

Взглянула она в нашу сторону чуть искоса и как бы не знала — тут ли ей стоять или тоже пройти в горницу. Посмотрела на руки, подошла к рукомойнику и принялась умываться, не торопясь, не брызгая водой, аккуратно. Так же не торопясь, взяла полотенце, вытерла лицо и каждый палец в отдельности.

Я наблюдал за ней. У меня с детства сложилась привычка всматриваться в людей, изучать их лица, движения, походку и, неизвестно для чего, по всем этим признакам догадываться о характере. Так смотрел я и на эту девку, имени которой не знал. Она уже сняла платок и, повернувшись, еще раз взглянув на нас, будто спросить хотела: «Хороша ли я?», ушла в другую комнату.

— Вы чьи будете? — спросила женщина.

— Дальние, — ответил Андрей и назвал наше село.

— Слыхала. Бывали у нас ваши, ночевали. У нас ведь много народу бывает, — добавила она устало.

— Вам постоялый двор надо открыть.

Женщина засмеялась.

Вдруг сверкнула молния, раскатываясь и все усиливаясь, загремел гром. Сразу хлынул дождь. И какой! Снова молния, снова гром и уже застлало всю улицу косыми сплошными прядями, и пыль на дороге прибило вмиг; Андрей молча смотрел в окно.

— Хотите, самовар поставлю? — предложила женщина.

— В город как бы не опоздать, — ответил Андрей.

Женщина взяла самовар, налила воды.

— Санька, Елька, чурок наколите! — крикнула она.

Я насторожился. Кто из них Санька, кто Елька? Вышла младшая. Нашла косарь, схватила чурбачок и ловко принялась колоть.

Но как ее зовут? Хорошо бы эту Елькой, а старшую Санькой.

Когда самовар загудел, Андрей, повеселев, спросил:

— Что же мужиков не видно?

Женщина вздохнула.

— Были. Муж и два сына. Теперьче один Костя. В лазарете, ранетый. А старшенький…

И женщина, не договорив, заплакала. Но поплакала она немного. Посмотрев на меня, вдруг спросила:

— Чего с рукой‑то?

Жар бросился мне в лицо от ее внезапного вопроса.

— Тоже… раненый.

Девка уставилась на меня, и в глазах ее была жалость. А женщина подробно расспрашивала — каково ранение, остались ли пальцы. Не хотелось мне отвечать ей, но ответил уже весело, с задором:

— Пустяки. Которых пальцев нет, весной вырастут.

Она горестно усмехнулась, усмехнулась и девка, бросив еще чурок в самовар, а бородатый, умом недалекий спутник мой залился хохотом.

— Ловко сказал, а? Он у нас молодец. Он парень бывалый. Не троньте его, укусит. Укусишь, Петя?

— Укушу, — обещался я.

— Ходок за всех ранетых, увечных и убитых! — воскликнул Андрей. — Пенсию да разные пособия вдовам хлопотать мастер. Мужьям от солдаток письма на фронт пишет. Заработок на этом имеет. Имеешь, Петя?

— Имею, — соврал я.

Андрей мне нравится. Нехотя, шутя, а ведь он хвалит меня. И говорит громко. И мне хочется, чтобы его и мои слова были слышны во второй избе.

Самовар готов. Девка принялась собирать на стол, Андрей пошел посмотреть лошадь. Без него мне вдруг стало скучно.

— Мать с отцом есть? — спросила женщина.

— Есть, — ответил я.

— Сестры с братьями?

И на это ответил. Женщина удивилась нашей большой семье, позавидовала, что все живы.

— Чего теперь делать будешь? — кивнула на руку.

Я хотел опять ответить ей шуткой, но открылась дверь, и вошла старшая. Она в голубой кофте, на ней узкий черный сарафан.

— Есть хочется, мама.

Сказала тихим грудным голосом. Мне он показался музыкой. Теперь я ее хорошо рассмотрел. Хотел найти в ней какие‑нибудь недостатки, но не находил. Была надежда, что голос у нее какой‑нибудь… неприятный, и вот услышал ее голос.

Черт возьми, что же Андрей долго не идет?

— Выньте картошку из печки и ешьте, — сказала мать.

Младшая, которая теперь тоже показалась мне очень хорошей, поставила самовар на стол и чуть зарделась, неся его. Старшая хотела быстро открыть печь, мать отстранила ее, сняла заслон и полезла ухватом за черепушкой. Я догадался, что старшую мать очень бережет. Может быть, она больна? Нет, не хочу, чтобы она была больная. Теперь совсем не хочу видеть в ней какие‑нибудь недостатки, хотя бы они и были.

Наконец и Андрей заявился.

— Воз‑то пролило, — словно радуясь этому, произнес он.

— Подмоченные валенки дороже, — заметил я.

— Оно так, Петя.

Тут впервые я встретил на себе взгляд девушки. Она посмотрела на меня так, как посмотрела бы на любого проезжающего.

Сели чай пить. Девки ели картофель с маслом. Уселась и маленькая девчонка. Она успела поругаться со своей сестрой. Но поругалась беззлобно. Видно, они и все‑то незлобны.

— Что чай не пьешь, солдат? — обратился ко мне Андрей, усевшись под образами, как крестный отец на свадьбе.

Он уже успел выпить чашек шесть, а передо мной стояла нетронутая.

— Он и не ест ничего, — заметила женщина.

Все обернулись ко мне. И эта девка. Она сидит на скамейке, почти рядом со мной. Я начал пить чай. Кажется мне, что и пью я не так, и дышу не так, и сижу не как люди. Куда там есть! А мать в дорогу дала мне пирог с капустой да цыпленка вареного. Ну как я тут разложу все это добро и буду есть?

— Может, картошки хочешь? — участливо спросила мать. — Девки, дайте ему картошки.

— Нет, нет, — совсем смутившись и покраснев, отказался я. — Ничего не хочу.

Тогда женщина вышла из избы, принесла молока, налила в стакан и молча поставила передо мной.

— Спасибо, — сказал я, невольно взглянув на девку.

Она чуть–чуть улыбнулась. У нее на щеках ямочки! Маленькие такие! И ровные белые зубы!

Андрей, кивнув на женщину, сказал мне смеясь:

— Гляди, как за тобой теща‑то…

Черт бы его побрал! Я поперхнулся и, чтобы совсем не смутиться, храбро ответил:

— Значит, стоящий… зять.

Младшая прыснула и отвернулась. Засмеялась и женщина. Бородатый болтун очень был рад. Теперь указал женщине на меня:

— В карман за словом не лазит. Голова!

— И ты не одни валенки валяешь, — загадываю ему.

— Ну‑ка? Что ж еще? — насторожился Андрей и чуть заметно подмигнул женщине, словно говоря: «Слушай, скажет».

— Дурака… тоже… валяешь.

Словно ждал он этого слова, даже затылком о бревно ударился, чему особенно обрадовалась маленькая девочка.

Хозяйка подложила мне ломоть пирога, и пирог их показался мне таким вкусным, будто такого я и не ел никогда.

Девки пили чай. Младшая, шумно прихлебывая, дула на блюдце так, что брызги летели, старшая пила тихо, совсем неслышно. Мне хочется посмотреть на нее пристально, впиться в нее глазами, но не смею. И лишь когда она стала наливать чай себе, я украдкой покосился на ее руки, на пальцы. На безымянном — серебряное кольцо с камешком. Руки до локтя в загаре, чуть покрыты золотисто–русым пушком.

Она поставила перед собой чашку и вдруг обратилась ко мне:

— Налить?

Я взглянул в ее синие, чистые, особенные какие‑то глаза, каких никогда и не видел. Чуть–чуть сдвинутые брови придавали ей некую строгость.

— Да, — поспешно сказал я, подавая чашку.

Ее пальцы коснулись моих пальцев. Что тут такого! Вновь — который уже раз! — покраснел я и уже не помню, как взял из ее рук чашку… А чаю‑то мне совсем и не хотелось.

Андрей, уже насытившись, тоже вприщурку уставился на старшую девку и что‑то, видимо, соображал. Я боялся, вот–вот скажет он опять какое‑нибудь слово невпопад. Так и есть! Погладив черные усы, он посмотрел на мать, затем еще раз на девку и буркнул:

— А хороша у тебя старшая!

— Чем младшая хуже? — обиделась женщина.

— Этой расти.

— У меня все хороши.

— Коль невеста, замуж пора.

— Успеет и замужем горя хлебнуть.

— Какой муж выйдет, — все болтал Андрей. — Бывает, хорошие подвертываются.

— Сватали ее, не хочу отдавать. Работать некому.

— Чай, не век держать будешь?

— Зачем век! Найдется хороший, смирный, работящий, отдадим. Года ее не ушли.

— Ну, дело хозяйское… Петя, ехать пора.

— Поедем, дядя Андрей, — быстро согласился я, боясь и в то же время желая продолжения их разговора.

Вышли из‑за стола, помолились, поблагодарили хозяйку.

— Сколько тебе за угощенье? — спросил Андрей.

— Давай все, — засмеялась женщина.

Он сколько‑то дал ей. Хотел дать и я, но женщина, увидев, что я полез в карман, предупредила:

— С тебя ничего. Ты воевал. Я вроде не тебя, а сына Костю угощала.

Старшая вышла в сени. Андрей пошел запрягать. Я стою среди избы и смотрю то на скамью, где она сидела, то на чашку, из которой пила. По–новому представились мне эта изба, и стол, и младшая, и белокурая девчонка, в которой уже видны черты старшей. Где же та? Неужели я ее больше не увижу?

Торопливо выхожу в сени. Сквозь плетень вижу — Андрей отвязывает лошадь, убирает кузов.

Заглянул на крыльцо и невольно вздрогнул. Облокотившись на перила, она стояла там и смотрела в улицу. Она не видела меня. А если бы и видела? Мало ли проезжих людей! Прислонившись к косяку сенной двери, тихо покуривая и сдерживая кашель, я украдкой любуюсь ею.

Чуть ощутимо дует ветерок. Так нежно и тихо ласкает он ее лицо, шевелит на висках светлые волосы, завивает их.

После дождя ярко светит солнце. Всю пыль прибил дождь, и воздух чист и прозрачен, и небо синее, глубокое. Вид улицы совсем иной. Избы как бы поновели, крыши словно только что покрыты свежей соломой, окна светлые.

Нет, мне обязательно надо что‑то сказать ей. Пойти наперекор своей застенчивости, ведь буду жалеть потом, что промолчал. Жалеть? Нет, буду терзаться. Это же она, она! Сердцем, всем своим существом чувствую, что это «она».

И, переборов свою несмелость, самого себя переборов, я шагаю через порог, подхожу к перилам, облокачиваюсь рядом с ней, набираюсь отчаянности и спрашиваю, лишь бы заговорить:

— Перила мы не сломаем?

— Они и так чуть держатся, — отвечает она не оборачиваясь.

— Чинить надо.

— Дядя хотел, да не собрался.

— Давайте я починю.

Она смотрит на меня и мельком, мгновенно — на мою руку и ничего не отвечает. Но я напрягаю все свои мысли, не–ет, я молчать не буду.

— Дома я все делаю. Грабли, табуретки, столы, — хвалюсь я. — А это ерунда. На обратном пути заеду, починю.

— Что ж, чини. Только лесу нет.

— Найдем. Поеду мимо березника, срублю.

Она смеется. И тогда я решаюсь спросить, как же ее зовут. Но выходит мать из избы и спрашивает:

— Елька, напишешь ты Косте письмо или нет?

— Что‑то не хочется.

Обращаясь ко мне, женщина поясняет:

— Сноха неграмотна, Санька каракули выводит, а эта — мастерица, да ленива.

«Елька, Елена, Лена, Леночка», — мысленно перебираю я и ни с того ни с сего предлагаю женщине:

— На обратном пути заеду, напишу.

— Вот спасибо, — отвечает женщина.

— А на ленивых воду на том свете возят, — совсем смелею я.

— И то правда, — соглашается женщина.

— Вас как зовут? — спрашиваю мать.

— Ариной кличут.

— Ариной! Мою мать тоже Ариной зовут. Тезки, стало быть. Заехать, что ль, тетка Арина? Мы раненого из больницы повезем.

— Заезжайте!

Арина уходит. Я долго молчу. Андрей уже запряг лошадь.

— Лена, — тихо, чувствуя, как дрожит голос, зову я, но она не откликается. — Лена! — произношу громче.

И она с удивлением смотрит на меня.

— Ну?

— Так, я… ничего. Леной тебя зовут… Хорошо!