Обильный снег валил сплошной стеной, и через несколько дней его было так много, что пришлось прочищать дороги к колодцам, к мазанкам и тропы к соседям. Все, что видит глаз, сразу стало иным, будто укутанное белым толстым войлоком.
Мы с Васькой успели покрыть крышу, между окон защитку сделали, в худых сенях забили соломой все дыры. Васька оказался заботливым, хозяйственным. Он как‑то незаметно быстро возмужал. По примеру других парней он отпустил чуб и вечерами, уходя к девкам, завивал его раскаленным над лампой гвоздем. Но скоро Ваське придется снять чуб, и будет он лоб свой греть там, где уже мы побывали. Мать заранее готовит ему портянки, чулки, варежки и все, что полагается новобранцу. Как и все многодетные матери, она привыкла провожать детей, уже не плачет; поджав губы, сидит за шитьем или вязаньем.
Как‑то во время ужина к нам в избу вошел Николай Гагарин. Отец решил, что тот пришел за долгом. Николай помолился на образа, поздоровался, прошел к лавке и сел возле матери, низко опустив голову. Густая рыжая борода закрыла ему колени. Мы перестали есть и с испугом смотрели на этого богача. Зачем он пришел? Что хорошего может он принести в нашу избу? Я уже подсчитал, сколько надо отвалить ему моих денег, оставшихся от пенсии, чтобы расплатиться.
— Ешьте, остынет, — сказал я и взглянул на мать.
Мне было стыдно за свою семью, которая так испугалась Николая. Но никто, кроме нас с Васькой, не принялся за еду.
— Дядя Иван, — выпрямился Николай, — як тебе.
Отец так и замер, и красные его глаза часто замигали.
— Наш старик…
Николай остановился, словно поперхнувшись. А мать быстро спросила, и в голосе ее послышалась плохо скрываемая радость:
— Помер?
— Нет, — ответил Николай, — жив. Желанье он изъявил. Просит почитать святое писание. За тобой я, дядя Иван. Уважь.
— Это могу, — с радостью согласился отец и взглянул на мать.
— Знамо, раз просит, — подтвердила мать.
— Ну вот, — сказал Николай вставая. — Захвати какую‑нибудь книгу, а мы сочтемся, заплатим.
— Зачем платить! — воскликнул отец. — Чай, так.
Мать, взглянув на отца, сожмурила глаза и Николаю ласково:
— Мы вон сколько вам должны. Спасибо, выручаете. А читальщиков у нас двое. И Петя почитает.
Николай вышел. Все облегченно вздохнули, но мать не преминула обругать отца:
— Дурак лысый: «чай, та–ак». Зачем «так»?
После ужина мы с отцом обсуждали, что читать Гагаре. Псалтырь? — он читается только по покойникам. Священную историю? — там подходящего мало.
— Вот что, отец, — надумал я, — прочитай ты ему что‑нибудь пострашнее из апокалипсиса. Сразу ноги протянет.
Но мать не согласилась с этим:
— Не смейте пугать. Пущай живет. Ты, отец, только узнай, сколько платить будут. Ежели как за упокойника, по полтиннику за ночь, пущай, черт с ним, хоть два месяца живет.
— Правильно мать говорит, — согласился я. — Выбери что‑нибудь утешительное.
— С первого псалма начну, — решил отец, — а там видно будет.
Причесав остатки волос на голове, отец отправился.
Гагару расшиб паралич. Всему виною был огромный, волоцкой породы, злой баран.
Летом в особом стаде Гагары этот баран ходил с кожаной завеской на лбу, которая закрывала ему глаза. Он не раз нападал на пастуха, сшибал его с ног. Баран, сколько его ни били, никого не боялся, кроме своих домашних. Особенно боялся самого Гагары, но старик в этот вечер вперзые надел новый полушубок. Баран сзади обнюхал его и, не признав своего хозяина, слегка толкнул. Старик освирепел, ударил барана граблями. Тому только этого и надо: отступил, нацелился, и Гагара, успев только крикнуть: «Что ты, че–орт!», свалился на мерзлую кучу навоза.
Две недели старик ничего не мог говорить — отнялась правая сторона, потом отошел немного, я первые слова его были: «Зае–еза ба–ана!» Барана зарезали, принесли показать баранью голову. Гагара посмотрел на нее одним глазом, злобно плюнул и приказал: — Су–удень…
Из головы барана сварили студень, и Гагара ел своего врага три дня.
Нам со старостой пришло распоряжение снова составить списки на скот. Список мы составили и написали, что в деревне у большинства крестьян скота почти не осталось. Напрасны наши труды! Пришел приказ от продовольственной управы немедленно сдать каждому двору без исключения по два пуда мяса натурой или по три живым весом. Цена казенная. В конце приказа угроза судом. Вот тебе и телка, которую я прочил на избу. Какая тут изба! Хлеб тоже на исходе. Тревожно, когда в сусеке, особенно где лежит рожь, начинает лысеть дно, — ведь вся надежда на этот запас. Больше ниоткуда не прибавится.
Отец, приходя от Гагары, каждый раз сбрасывал полпуда со счетов. Мать радовалась и, когда молилась, ложась спать, вслух, как молитву, твердила:
— Господи, господи, пошли Гагаре болезню еще месяца на полтора.
Отцу это не совсем нравилось — кощунство вроде, а мне потешно.
С улицы, запыхавшись, прибежал Васька. Он весь в снегу…
— Братка, — заявил он, — Степку Ворона привезли. В темных очках, и голос хриплый!
— А–а, газом хватило! — догадался я.
Про Степку ничего не было слышно. Думали, что он или в плен попал, или погиб где‑нибудь. Глядь, объявился.
Я решил пойти к нему дня через три–четыре, когда домашние и сам он придут в себя. Но Степку привел ко мне его брат на второй же день.
Говоря с ним, я не мог смотреть на его темные, с огромными выпуклыми стеклами очки. Один только раз глянули на меня оттуда его неестественно расширенные глаза. Но оказалось, он все‑таки видит: к лавке прошел не ощупю, как слепые, и, прежде чем сесть, отодвинул донце с гребнем. Я протянул ему папироску.
— Нет, мне теперь ни курить, ни пить, — как из могилы, произнес он.
— О пенсии надо хлопотать, — посоветовал я.
Мы с ним дружили с самого детства. Степка тоже любил читать, но читал он меньше меня, не был так чувствителен к прочитанному, не плакал над жалостливыми рассказами, не восторгался подвигами, хотя сам был очень храбрый. У Степки пытливый ум. Всегда расспрашивал, доискивался «до корня». Если что брался делать, делал обдуманно: прощупает, взвесит, рассмотрит.
— Значит, Степа, и ты отвоевался?
— Кто умеет, недолго, — судя по его искривленным губам, он усмехнулся.
— Хорошо, что жив. О мире ничего там не слышно?
— Какой мир! Опять наши пошли в наступление. — Помолчав, он как бы сам себя спросил: — Зачем эта война?
— Я, Степа, в этом деле понимаю столько же, сколько и ты.
— Главное, к чему все дело клонится? — прохрипел он и опустил голову.
Мы долго молчали. Затем я осторожно спросил:
— Помнишь, Степа, что было в шестом году? К тому, видать, все дело клонится.
Как он уставился на меня страшными глазами! Крепко сжал кулак, злобно скрипнул зубами и ударил по столу.
— Да! Так и будет! На фронте то же говорят…
В Степке проснулся достойный сын отца, Тимофея Ворона, одного из вожаков нашего села. В схватке со стражниками отец был ранен и вскоре умер. Теперь на смену подрос и явился с фронта новый Ворон — Степан. Ворон — злой, разъяренный.
* * *
Посмотреть на нас со стороны, можно подумать, что заранее сговорились. Стоим в церкви все инвалиды не только нашего села, но и четырех деревень прихода вместе. Становимся по ранжиру: фланговым Филя Долгий, затем я, со мной Илюха. Его не узнать! Новый теплый френч с каракулевым воротником, хорошие брюки и совершенно новые чесанки с калошами. Нечисто у него дело с тестем–вором. На какие деньги он мог так вырядиться? Лицо самодовольное. Вот–вот обернется и заговорит… басом. Филя стоит, как вкопанный. Черная повязка перехватила ему лоб. Зоркий глаз Фили подмечает все. Хороший парень Филя, но гордый. Лишь со мной он держится как‑то особо. Все товарищи ему понятны, над всеми он чувствует свою власть, превосходство, а вот я ему непонятен. При встречах со мной тоже иногда начинает говорить свысока, но потом меняет тон. А для него это очень непривычно. Я хорошо знаю его характер, — с ним надо говорить так, чтобы он чувствовал, что в нем совершенно не нуждаются.
Рядом с Ильей стоит Степка в своих очках. Он первый раз пришел в церковь. Девки очень заинтересованы Степкой: они смотрят на него и о чем‑то оживленно болтают. Степка раньше увивался за Катькой, дочерью Ивана Беспятого, убитого стражниками в нашем селе. Сейчас Катька стоит в сторонке и нет–нет да и взглянет на свое бывшее сокровище.
А вот и Настя. В сердце дрогнуло что‑то знакомое. Дрогнуло и отозвалось другое: «Лена». И всю утреню я думал о Лене. Запели «Спаси, господи, люди твоя». Да, сегодня царский день. Восшествие на престол.
Пали на колени. Первым священник, затем дьякон, и вот все. Пели «победы благоверному императору нашему». Победы! А что нам от этой победы? Землей наделит? Черта с два.
Впереди на коленях — рекруты. Я опять смотрю на Филю: мрачное у него лицо; за все время службы он ни разу не перекрестился.
Шум в церкви — это кончилось пение, и все встали. Сторож подхватил аналой, вынес на амвон. Будет проповедь. Священник хорошо говорит проповеди: иногда со слезой и злобой, если обличает.
Что‑то он сегодня скажет?
И вот выходит. На груди блестит небольшой серебряный крест.
— Православные христиане, — начинает он, как всегда, — господь бог довел нам дожить до сего великого дня! Ныне вся православная Русь празднует торжественное событие: двадцать два года назад, волею всевышнего, восшел на престол августейший император наш, Николай Александрович. Его славное царствование полно событиями. Из них суть: это упрочение православия, изничтожение революционной крамолы. Ныне, празднуя великий день августейшего царствования, мы не забываем и того, что бог нам ниспослал грозное испытание. Сам государь стал во главе великомиллионной армии и ведет ~ёе…
Священник на момент замолчал. И вдруг в этой тишине на всю церковь раздалось явственно:
— Зачем царю Распутин?
Все, кто стоял впереди, испуганно повернулись в нашу сторону.
Лицо священника вмиг покрылось пятнами, глаза сощурились, руки заходили по аналою, словно что‑то искали. Чувствую, как Филя дрожит. Он, видимо, и сам испугался своего голоса. Может быть, и не ожидал, что крикнет так злобно. Что скажет проповедник? Все село, весь приход полон слухами о Распутине, о царице и фрейлине Вырубовой, имение которой находится от нас всего‑то верстах в двадцати.
— Православные христиане, — сдержанно начал священник, — много разных слухов, порожденных войною. Коварный враг пускает в ход всяческие способы. Он пробирается всюду. Слабы наши молитвы. Дьявол усилил козни. Один из его слуг вошел в доверие царя. Снова оживились смутьяны. Помолимся, православные! Путь всевышний услышит нашу молитву. Да будет крепок и нерушим царский престол, да будет многая лета помазаннику. Аминь!
Священник широко перекрестился, поклонился народу и быстро пошел в алтарь.
И вот все двинулись к выходу, двинулись, загудели.
— Ну, Филипа, доволен ты проповедью? — спросил я.
Он подмигнул единственным глазом:
— Теперь понятно все.
И, не стесняясь ни женщин, ни девушек, он добавил такое, что совсем не говорят в святом месте.
И тут пошел разговор.
— Царицу корить не надо. Самуго воюет, а кто семейное дело править будет? Она щ нашла.
— Да, гляди, кого выбрала!
— Енерала не хочет, давай мужика.
— За что же батюшка взъелся на Распутина?
— За престол он! — выкрикнул Филя. — Распутин престол конфузит.
— Это верно. Выходит, раскачка трону.
— Фамилие‑то какое: Рас–пу–тин!