Чтобы избежать «позора», который тенью ложился не только на Илюшку, ко и на всю семью Щигриных, решено было женить парня немедленно. Илюшка клялся, что он зря наговорил на Агашку, но ему уже не верили. Старшая сноха, взятая из соседнего села Владенина, присмотрела там богатую невесту и повезла свекра поглядеть девку. Девка старику понравилась. Понравилась и семья. Заглазно от Илюшки они сговорились. Повезли Илюшку на второй день. Ехал он на запой как во сне.
К Клюшкиным послали бабу. Она принесла «отказную» — десять рублей за убыток. Евсей денег не взял и едва баба вышла, как он снова избил Агашку.
От слез у Агашки опухли не только глаза, но и все лицо.
Бил ее отец нещадно, бил не только за позор, но и за разор. Теперь им впору с сумой идти. Агашка слегла в постель. Она уже не плакала, а выла охрипшим голосом. Опозоренной девке нет теперь пути. Суждено ей вековать в девках, быть посмешищем. Разве найдется какой‑нибудь бородатый вдовец с детьми, посватает.
Илюшкину свадьбу играть будут на Воздвиженье. Щигрины торопятся.
…Уже больше недели как за меня пасет то отец, то Захар. Завтра Воздвиженье. Венчается семь или восемь пар. Рекруты гуляют. Все они женатые, но ходят отдельно от жен. Будущие солдатки тоже избегают встречаться с мужьями. Некоторые заранее поколотили своих жен, чтобы не «баловали» без них с ребятами. Гармонь у рекрутов особая — ливенка. Высокая, узкая, с тонкими голосами. За рекрутами — стая мальчишек, девчонок. Они смотрят, как рекруты пляшут, дурачатся, озоруют с молодыми бабами, если те попадутся навстречу. Мы с Павлушкой тоже ходим за рекрутами.
Побывали и на девишниках, вернее, постояли под окнами. Очень уж жалобно плачут девки. Будто их не замуж отдают, а на каторгу угоняют.
Утром проснулся я вместе с отцом и матерью. К заутрене еще не звонили. С большой неохотой и руганью ушел Захар выгонять стадо, но я «захворал», ничего не поделаешь.
Сегодня матери нашей много работы: будут гости или нет, а надо приготовиться. Вчера купили говядины, в лавке взяли в долг пшеничной муки, отец принес водки. Хоть и бедно, а все‑таки — праздник. Мишка дал полтора рубля, дядя Федор дал за меня рубль. Из двух коровьих ног и головы, что взяли у мясника, мать вчера сварила студень и вчера же вынесла его в погреб. Она больше всего беспокоилась — застынет студень или нет?
— В колодец бы опустить, да веревки‑то у нас гнилые.
Я охотно помогал матери. Подносил топку, бегал за водой, рубил капусту, мыл картошку. Когда печь истопили — уже ударили к заутрене. Еще торопливее мы начали прибирать избу. Всюду грязь, особенно на полу. Пол я скоблил и железной лопатой, и топором, но грязь плотно впиталась в худые доски.
Народ шел к заутрене. Ушел и отец. Он никогда не пропустит службы.
По улице ехали чужие подводы, — это к кому‑то прибыли гости. Утро хорошее, солнечное, тихое.
— В церковь пойдешь? — спросила мать.
— Пошел бы, да не в чем. Не в лаптях же.
— Погоди, найду, — обещалась мать.
«Что она найдет?» — усмехнулся я.
Подмел пол, выбросил мусор в сени, затем и сени начал убирать. Пол в сенях земляной, в ямах. Навоз и жижа стекают со двора.
Пришла мать радостная. В руках у нее старые, какие‑то чудные, совсем без сборок, почти без каблуков, красноватые сапоги.
— Померь, впору, что ль, тебе?
— Где ты такие добыла?
— Где добыла, там их нет.
Сапоги пришлись по ноге. Непривычно мне в них. Ведь я еще не носил сапог.
— Как раз, что ль?
— Ты где их взяла? — опять спросил я.
— У старого дьякона без толку валялись, — усмехнулась мать.
Я чуть не выругался. Носить сапоги после старого дьякона! Хриплый он, заштатный дьякон, весь пропах табаком, спился. И прозвище ему «паки–паки». Вдруг узнают ребята, а еще хуже — девки, что я щеголяю в сапогах старого дьякона. Уж лучше — лапти!
Мать, зная мою брезгливость, посоветовала:
— Возьми да смажь их чистым дегтем.
Снял кувшин с дегтем и густо смазал сапоги. Они почернели.
— Ничего, сойдет, — решил я.
— Иди к заутрене, — сказала мать. Лицо у нее довольное.
Дождавшись, когда сапоги впитают деготь, я направился к церкви. По дороге одна за другой ехали подводы. Это сын дяди Федора и овечий пастух Михайло собирают колобашки, которые пастухи выладили у общества при найме. Часть колобашек дядя Федор даст нам. В церкви шла утреня. Я постоял в ограде, то и дело косясь на сапоги, — они жгли мне ноги, — и ушел домой.
К нам приехали гости. Сестра отца с мужем и старшим сыном и сестра матери — бездетная тетка Дуня с мужем. Еще мать ждала брата. Гости знали, куда едут, и украдкой друг от дружки передали матери гостинцы «для ребят». Гостинцы эти совсем не для нас. Одна тетка привезла мешочек пшена, бутылку конопляного масла, вторая — ведро моченых яблок.
Я постоял у двери, сбычившись на гостей, и вышел в сени. Не хотелось мне выслушивать всегдашние оханье и упреки в бедности от тетки Дуни. Разве мы виноваты, что нас так много, а у нее совсем нет детей.
В сени вышла мать и украдкой дала мне лепешку, два моченых яблока.
— За стол не садись. Тетка не любит ребятишек. Студню я тебе оставлю.
— Ладно и так, — ответил я. — А этой тетке Дуне я намолю, чтобы она штук пятнадцать подряд родила. Тогда по–другому запоет.
— Дурак ты какой! — заметила мать — Ну, иди!
У обедни я стоял сзади учеников. Мне уже не страшен Федька–сторож. Нет его власти надо мной. Вон братишки мои, Филька и Васька, стоят в ряду. Филька учится во втором классе, Васька только что поступил и знает всего восемь букв.
Меня тихонько толкнули. Авдоня! Лицо у него сияющее.
— Ты что?
Он наклонился ко мне и быстро шепнул:
— Тятька заявился.
— Ври! — вскрикнул я.
— Вчера вечером.
— Молчи, — шепнул я.
И мы усердно начали молиться.
Искоса поглядывал я на мужиков. Что‑то угрюмое и злобное в их лицах. Некоторые тревожно перешептываются.
Возле клироса, за перегородками, как и прежде, стояли: слева — Стогов с любовницей и управляющий с женой; справа — семья Климова. Климовым тесно. За их широкими спинами первому ряду школьников ничего не видно.
Обедня шла быстро. Священник торопился. Ждало семь свадеб. Три будут с певчими. Уже звонят «достойно». Церковный староста с помощником и просвирней ходят по народу. Звенит колокольчик. На жестяные тарелки скупо бросают монеты.
После причастия вышел священник с крестом. Лицо у него сердитое, в красных пятнах. Высоко поднял крест, осенил всех и начал проповедь.
— Православные христиане, с праздником великого, честного животворящего креста вас…
— С праздником, батюшка, — отдалось в церкви.
— Учитель наш, господь Иисус Христос, пришел на землю проповедовать мир. Он учил: «Любите друг друга. Поднявший меч, от меча погибнет. Воздадите кесарево кесарю, а божие богови». Вот что заповедовал нам сын божий. Наша церковь, воздвигнутая покойным помещиком, названа во имя Воздвиженья честного животворящего креста. Царствие небесное благодетелю. Даяние его благо. Оно проложило путь слову божию в ваши души. Вы не уподобились сеющим плевелы в слабые умы, вы, как и подобает христианам, не ропщете на бога и на властей, от бога предержащих… Вот уже второй год длится смута и крамола. Нечестивые дерзнули пойти против помазанника божия и его верных слуг. Бог карает их силой властей. И у нас не все усердны в молитвах к богу. Сорные травы дают ростки быстрее, чем добрые. Рвите их с корнем, бросайте в огонь. Кроме глада и мора, ничего от них не обрящешь. Сопротивляющийся властям — предатель. Льстивые слова сеют впавшие в разврат и потерявшие нравственность люди, — студенты, гулящие люди фабрик, обленившиеся тунеядцы, воры. Они погубят не токмо вас, но и детей ваших, и церковь, и страну. В заповеди сказано: «Не желай дома ближнего твоего, ни двора его, ни скота его, ни земли его». Долг пастыря вашего, как ответчика за ваши грехи перед богом, направить ваши помыслы ко престолу всевышнего. Ибо только там нет ни печали, ни воздыхания, а есть жизнь бесконечная…
Священник говорил то тихо, словно уговаривая, то гневно, поднимая крест и как бы грозя. В церкви слышались сдавленное дыхание, шепот. Когда священник окончил и взглянул в сторону Климова, который всегда первым подходил к кресту, в церкви произошло движение. Целая группа мужиков двинулась к выходу, не прикладываясь к кресту.
— Пойдем, — сказал я Авдоне.
Уходя, оглянулся. Священник, давая целовать крест, косился на выходящих. Лоб у него был сморщен, прищуренные глаза ушли под мохнатые брови.
Недалеко от ограды, на площади стояло подвод тридцать. Это свадебные поезда. Лошади ржали, на шеях и дугах звенели бубенцы. Семь пар молодых стояли — кто в ограде, кто возле врат. Только что приехавшие еще сидели на подводах. Невесты с наглухо закрытыми шалью лицами, в длинных суконных поддевках. Женихи в пиджаках, сапогах. Некоторые, из бедных семей, наверное, взяли пиджаки и сапоги на время венчания.
Подошел Павлушка.
— Илюшку с невестой видел? — спросил он.
Я совсем забыл, что ведь и Илюшка тут где‑то.
— Пойдем, поглядим, — сказал Павлушка. — Они первыми стоят в ограде.
Тихонько начали пробираться сквозь толпу. Народу в ограде больше, чем в церкви. Кто‑то прямо над моим ухом вдруг крикнул:
— Он бы про податя сказал, как народ грабили!
— Ишь, чего захотел! — ответили ему. — Ну‑ка, архирею донесут.
— Видать, они заодно.
— Не видать, а так и есть. Богу — богово, а царю подать отдай.
Илюшку трудно узнать. Хотя и принарядился он, но лицо у него, как у осужденного на порку. Смотрит вниз, иногда глянет мертвыми глазами и опять опустит голову. Жалко мне его. Жалко и досада берет. А каково Агашке? Она знает, что нынче его свадьба, что ее место заняла другая. Вот она, эта девка, которую Илюшка ни разу до запоя не видел, стоит рядом, держит конец полотенца. Второй конец держит Илюшка.
Мне хотелось встретиться с ним взглядом. Я упорно глядел на него, чуть не окликнул, но он угрюмо смотрел вниз.
Вышел церковный сторож, что‑то шепнул приезжему из другой деревни.
— Ну, с богом! — раздался веселый голос. — Давайте!
К каждой паре подошло по человеку — крестные женихов. Они взяли обрученных за полотенца и понесли на паперть.
— В церковь пойдешь? — спросил Павлушка.
— К черту! — крикнул я озлобленно.
Павлушка посмотрел на меня и, ничего не сказав, ушел с Авдоней в церковь. Я сел на каменный выступ ограды, прислонился к столбу. Из церкви слышалось пение. Скоро оттуда вышло несколько молодых мужиков. Один из них спрашивал:
— Растолкуй‑ка, Васька, к чему это поют: «Исай ликуй, дева имей во чреве и роди сына»?
— Я почем знаю! — удивился тот.
— Чудно. Чего Исаю ликовать, ежели его невеста забрюхатела? Небось, Илюшка не ликует, а другую вон подцепил.
Другой сказал:
— Исай — это дурак.
— Может, сам не мог, другому препоручил?
— Такие есть, — согласился другой. — Им хошь родной, хошь крапивник, все равно приплод.
Гости сидели за столом. Отец подносил дяде Семену водки. Перекрестившись три раза, он поздравил отца и мать с праздником. Я стоял возле двери, как чужой. Зачем я пришел домой, что мне нужно? Неизъяснимая тоска грызла сердце. Было досадно, что на меня смотрят, как на маленького, что меня и человеком‑то не считают, а я знаю больше, чем они. Знаю по их лицам, о чем каждый сейчас думает. Какая у кого из них душа, знаю. И знаю, почему тетка Дуня морщится, когда смотрит на моего отца. Они не понимают меня. Чуткое ухо мое слышит то, чего не слышат они, глаз мой видит то, чего не замечают эти люди, занятые своим хозяйством, своими домашними делами. Мне помогли книги, которые я прочитал, помогли пытливые глаза, когда мы, пастухи, завтракая и ужиная, обошли, уже два раза, наше общество. Все разговоры, наблюдения — все это осталось у меня в памяти, все это я впитал в себя. А разговоры с дядей Харитоном, с братом Мишкой, когда он по субботам приходил домой париться, и с дядей Федором, продавшим свою «душу» Гагаре, а проповедь священника в церкви… Все это и многое другое сделало из меня взрослого человека. А меня не сажают за стол… Ну и ладно, и черт с вами! Пойду, возьму книгу, заберусь куда‑нибудь и буду читать.
Обиженный, жалея себя до слез, я повернулся и вышел. Но мать, догадливая моя мать, тут же вышла за мной в сени и шепнула:
— Иди‑ка в мазанку.
«Опять лепешку даст», — подумал я и отправился в мазанку.
Скоро, торопясь, туда пришла мать.
— Есть хочешь?
— Нет, ничего не хочу.
— Погоди, уедут, обедать будем. На тетку не сердись. Ты ее знаешь, она не любит ребят.
Притворила дверь, открыла сундук, достала полбутылки водки, из кармана вынула ложку. Налила водки и подала мне.
— Выпей, на! А это курник и два моченых яблока.
— Мамка! — только и сказал я ей, едва удерживаясь от слез.
…Как хорошо на улице, как весело! Где‑то играла гармонь, — видно, на свадьбе. Возле церкви я опять встретил Павлушку. Мы пошли к нему. Он тоже украдкой выпил.
— Пойдем к дяде Денису, — предложил Павлушка. — Поглядим у них свадьбу.
Денис жил рядом с Гагарой. По улице ходили не только ребятишки, которых, как и нас, не сажали с гостями за стол, но разгуливали и подвыпившие взрослые. Покачиваясь, они громко кричали, кое‑кто затягивал песню. Видно, скоро кончится угощение, и тогда весь народ высыплет на улицу. Тут пойдет веселье.
Идет гурьба девок. В будущем году они тоже будут невестами. Сейчас пока они одни; парни, их будущие мужья, поодаль. Девки нарядные, грызут семечки, без толку смеются; парни — выпивши и болтают много, не слушая друг друга. Мы обошли их сторонкой. Вон изба’дяди Харитона. У его двора — три подводы. Тоже гости. Кто‑то стоит в дверях.
— Костя‑то Жила теперь тоже небось на свадьбе, — говорит Павлушка про сына Орефия. — Соседи они.
Идти нам мимо огромной избы Г агары. Она с большим палисадником. Налево тройная мазанка под одну крышу. Возле ворот, выходящих в переулок, несколько телег, к одной с двух сторон привязаны оседланные лошади.
— У Г агары стражники в гостях, — промолвил Павлушка.
— Вон твой тесть‑то с кем знается.
— А ну их ко псу! — рассердился Павлушка.
На широком крыльце Гагары стоит сноха Екатерина. Семка, ее муж, в солдатах. Сноха нарядная, раскрасневшаяся. Пышной грудью легла на перила крыльца. Видимо, была слегка выпивши. Белесые волосы ее чуть приспустились из‑под платка. Мы прошли мимо. Она глянула на нас так, как глянула бы на чужих овец. Павлушка ушел вперед подсматривать в окно избы Дениса. Вдруг сзади послышался легкий вскрик. Невольно обернувшись, я замер. На крыльце стоял стражник, тот самый, что отнимал у Агашки одеяло. Не обращая на меня внимания или не видя меня, он обнял Екатерину, прижал ее в угол крыльца и пытался поцеловать. Она увертывалась от него, шептала: «Увидят, увидят», — но он своими сильными ручищами уже запрокинул ей голову и так крепко несколько раз поцеловал, что на висках у него вздулись жилы.
— Ух, ну тебя! — не особенно противясь, оттолкнула она его и, поправив платок, неторопливо направилась в сени.
Стражник, передохнув, тоже лег грудью на перила. Лицо у него довольное. Как приколдованный, я смотрел на него и не мог сойти с места. Стражник заметил меня, уставился прищуренными глазами и, нехорошо усмехнувшись, спросил:
— Ты чей?
— Из этого села.
— Что ты такой оборванный?
— А где пастухи нарядные ходят? — осмелился и я.
— Ты — пастух?
— Подпасок.
— Чего же не пасешь?
— Надоело.
— А тут чего стоишь?
— Стоять нельзя?
— Нельзя, нельзя. Иди!
— Поглядеть пришел.
— Чего поглядеть?
Хотел сказать, что свадьбу у дяди Дениса, но, и сам не знаю, как, — озорное чувство, то самое, что заставило меня в лесу хлестнуть лошадь объездчика, почти поотив моей воли, обуяло меня.
— Поглядеть, как вы с чужой бабой целуетесь!
У стражника глаза на лоб полезли.
— Что? — он встал во весь рост.
Но меня только и видели. Я пробежал мимо избы Дениса, завернул за угол в ворота. Следом бежал Павлушка.
— Ты куда?
— Стражник избить хотел, — соврал я.
— За что?
— Ни за что.
— Ты, может, дразнил его?
— Было маненько.
— Кулак ему показал?
— Кулак‑то он показал мне, а я ему — пятки.
— Пойдем поглядим — ушел или стоит?
Павлушка пошел впереди, я — сзади. Нас заметил кто‑то из окна Денисовой избы.
— Кто тут? — окликнул звонкий голос.
Это Орефий Жила. Он вышел на крыльцо. Лицо его, поросшее небольшой бородкой, было красно.
— Стражник гоняет за нами, — не поднимаюсь, прошептал я и указал на Гагарино крыльцо. — Избить хочет.
Орефий посмотрел в ту сторону. Верно, — обернувшись к нам спиной, там стоял стражник.
— О–о-о! — вырвалось у Орефия.
Он, видимо, совсем не ожидал встретить так близко чудовище, которое отобрало у него за подати телку.
— Вот тебе та–ак, — помедлив, добавил Орефий и переступил с ноги на ногу. Некоторое время он молчал, затем, кашлянув, произнес громко:
— С праздником вас, ваше степенство.
— А? Что? — обернулся стражник.
Мы с Павлушкой так и упали па крыльцо.
— Это я, Орефий.
— Что такое?
— Говорю, с праздничком вроде, с престольным, — повторил суетливый Жила.
— А–а, да, да, с праздником!
— Прохлаждаетесь вроде?
— А? Что?
— Та–ак. Денек‑то гож. Солнышко вроде, и паутина летит.
— Летит, а что?
— Гусь тоже вроде на юг летит.
— И гусь. А что?
— Всяка вроде тварь дышит.
— Дышит. Тебе‑то что?
— Ия, Орефий, вроде, как тварь, дышу. Шабер я Денису, на свадьбе вот гуляю.
— Гуляй, гуляй! — и стражник отвернулся.
Орефий залез пятерней в волосы, взъерошил их и промолвил тихо:
— Ишь, говорить не хочет.
Мы с Павлушкой нырнули в сени. Из избы слышались настойчивые крики: «Горько, горько!» Потом тишина — молодые целуются. Снова крик, визг.
Стражник сплюнул и собрался было уходить. Орефий, заметив это, крутнул головой.
— Ваше степенство…
— Что такое? — остановился стражник.
Орефий быстро сошел с крыльца, ухватился за столб.
— Можно два слова молвить?
— Говори.
— Вроде спросить хочу: телочка моя за какую цену пошла?
Стражник в недоумении посмотрел на него.
— Аль забыл? Телочка? Субботкой звали? Шустрая она, пестрая.
— Пьян ты и говоришь зря.
— Как зря? Ужель ее запамятовал? За податя–тб отобрали?
— Не знаю я твоей телки.
— Совсем беда, какая у людей память. Вы ведь её сами увели и к телеге привязали.
Стражник нахмурил брови.
— Ты к чему, рыжая борода, разговор завел?
— К чему? — встрепенулся Орефий и подошел ближе. Во всей его незавидной фигуре чувствовалась решимость. — А ж тому, что неловко получилось. Нехорошо вроде, ваше степенство. Народ у нас смирный, год недородный, а вы вроде обидчиков. Как вроде коршуны над цыплятами. Слез через вас сколько.
— Ты что, спьяну в волость захотел? — без злобы спросил стражник. — Отправлю.
Орефий будто того и ждал. Он подбежал к самому крыльцу.
— Меня? В волость? В чижо–овку–у! — всплеснул он руками. — Как у тебя, ваше степенство, язык повернулся на престольный праздник? Ты думаешь, раз на тебе мундир, и вроде в нем сила? Сила в мужиках! — оглянулся Орефий.
— Уйди от греха! — сказал стражник. — Гуляй па свадьбе.
— Телку отдашь? Пятнадцать пудов ржи выгребли, отсыплешь? Эх, вы–ы, грабители! Стыдно вам! Вроде сами из мужиков, а своего брата грабите!
— Кто грабит? — побагровел стражник. — Ах, ты, сволочь! Кто грабит?
— Все вы и ты вот, жеребец стоялый. Отлопался на казенных харчах. Небось, и у Гагары хлебнул на чужбинку. Работать вас заставить! Твоей шее самый большой хомут впору. У Плюшкиной девки одеяло спер. Мало она тебе морду поцарапала, глаза бы…
Он не успел договорить. Вгорячах не заметил, как стражник, перегнувшись, со всей силой ударил его ножнами. Орефий упал в кучу пепла. Быстро вскочил и пошел на стражника, вопрошая:
— Это что?.. Это что?.. Это что?..
По–молодому, стремительно перепрыгнул через перила и так вцепился в горло стражнику, что тот попятился к стене.
— Граби–ители! — страшным голосом заорал Орефий.
Мы с Павлушкой заметили, что как только начался крик, за Гагариными мазанками стал собираться народ — сначала молодежь, затем мужики, бабы. Все знали, что выпивший Орефий любил поговорить, поплакаться, но буяном его никто никогда не видел. Орефий, увидев людей, завопил:
— Убива–ают!
На крик из избы Гагары выбежали гости, с ними — второй стражник. Орефий изловчился и ударил первого стражника, но второй схватил его за руку и дал ему такого пинка, что мужик слетел с крыльца, как швырок. Мороз пробежал у меня по спине. Открыв дверь в избу Дениса настежь, я, что есть мочи, заорал:
— Дядю Орефия стражники бю–ут!
Из Денисовой избы выбежали мужики, толкая друг друга. С ними — кузнец Самсон, невестин дядя.
— Это что такое? — крикнул Самсон.
— Орефия убили! — крикнул я ему. — Замертво лежит.
— Ба–атюшки! — взвизгнула женщина и подбежала к Орефию.
Степенно, не торопясь, один за другим сошли с крыльца Денисовой избы мужиков десять и подошли к Гагарину крыльцу.
— Вы за что? — обратился Самсон к стражникам. — По какому праву убийство? Вы что тут?
Из избы Гагары еще вышел народ. Две кучи мужиков стояли друг против друга. Не успел сам Гагара догадаться, в чем дело, как из‑за угла мазанки выбежал Лазарь с колом. У него страшное, тощее лицо.
— Бей их! Везде собак бьют!
Гости со свадьбы Дениса, отчаянно крича, кучей бросились на крыльцо Гагары. Стражники выхватили шашки, но на каждого накинулось по нескольку человек.
— Сто–ой! — заорал старик Гагарин. — Ефимка, Митька, Николай, не давайте гостей в обиду!
Свалка переметнулась на улицу. Затрещал палисадник. Ребята и мужики ломали колья. Со всех сторон бежал народ.
— Стражников бю–ут!
Сквозь барахтающуюся кучу людей ничего не видно. Иногда мелькнет мундир, покажется окровавленное лицо одного из стражников, и снова оглушительный рев. По переулкам из второго и третьего общества бежал народ.
Вдруг над разъяренной толпой раздался зычный голос:
— Мужики!.. Товарищи!..
На штабеле бревен, что сзади Гагариных мазанок, стоял Харитон, с высоко поднятыми руками. У него горели глаза, он как бы стремился взлететь. Он несколько раз окрикнул толпу, все еще избивавшую стражников и Гагариных молодцов, и когда все обернулись к нему, что есть силы закричал:
— Настал час, товарищи! Революция идет в России… Братья рабочие против царя поднялись, против банкиров, у коих сотни миллионов, против фабрикантов и заводчиков… Братья рабочие бьются с полицией насмерть. Не отстанем и мы, товарищи! Свергнем помещиков, отберем землю, возьмем хлеб… Лошадей запрягайте, мужики, берите вилы, топоры… Пора настала! За хлебом, товарищи, туда! — указал на гумна.
— За хлебом! — подхватила толпа.
Обгоняя друг друга и толкаясь, мужики бросились к своим домам. Торопливо запрягали лошадей, бросали на телеги торпища, мешки, вилы, топоры, колья. Всполошный крик пронесся и по другим обществам.
Уже многие запрягли лошадей, что‑то кричали друг другу. Пробежал Тимоха Ворон.
— Пошел, пошел, мужики!
Ног под собой не чувствуя, бежим с Павлушкой к нам. У нашей избы стоит мать, тетка и дядя Семен. Мать тревожно смотрит, как запрягает лошадь Иван Беспятый. Куда и хромота его девалась! Он кричит моей матери:
— Арина, вы что?!
Лицо у матери такое, будто сноза пришел податной.
Дядя Семен неодобрительно всплескивает руками.
Кричу матери:
— Все едут за барской рожью!
— Бог с ними, не надо.
— Как не надо, раз все едут?
— Не надо! Стражники иссекут.
— Где им! Двух‑то совсем, видать, укокошили.
Мать кричит на меня:
— Садись жрать. Без тебя голова кругом идет.
Я озлобленно кричу матери, не обращая внимания на гостей:
— Скоро жрать будет нечего. Люди не дурее нас!
Прибежал мой крестный, высоким тенором завел:
— Кума Арина, какого вы?! Запрягайте мерина и — пошел! Мы поможем. Пудов десять отхватите.
— Пет, нет, — прошептала мать, — ты, кум, и не говори. И так руки–ноги ходуном ходят. Засекут.
— Коль сечь будут, так всех.
— Пет, нет, — опять пролепетала мать.
— Мне как хотите, — рассердился крестный и побежал дальше, торопя всех по дороге.
Я тихонько отозвал Павлушку за угол избы.
— Пойдем?
— Ага! — быстро согласился он.
— Погоди, лепешку возьму.
— Забежим лучше к нам, я две стащу. У нас сдобнее ваших.
Ничего не сказав матери, мы побежали к Павлушке. Улицей и переулком мчались подводы. У Павлушки нет дома никого. Отец его, не в пример нашему, уехал в имение. Павлушка взял лепешки, и мы побежали на гумно. Оттуда, с луга, нам все видно. Ехали подводы дружнее, чем на сенокос. Впереди десятка полтора верховых. У них колья, вилы, палки. Многие, как и мы, бежали. Нас догнали Авдоня и Костя Жила. Костя на бегу сообщил, что отец его лежит в сенях, стонет. Вынул из кармана коробку спичек, потряс ею. Мы догадались, что это значит. У Авдони ножик, сделанный из косы. Крепко сжав его, он наотмашь пырнул воздух. Вдруг мы услышали:
— Гони, гони–и!
Остановились, не понимая, в чем дело. Лишь когда трое верховых отделились и помчались полем на бугор, догадались. Там, по направлению к имению, мчался один верховой.
— Это Николай Гагарин, — сразу узнал Костя. — Упредить хочет.
Заметив погоню, сын Гагары ударил лошадь.
— Гони, гони! — кричали преследователям.
Сын Гагары ударился к лесу на горе. Видимо, он хотел, чтобы его заметили из имения. Верховые догадались об этом, один отделился и понесся наперерез, а двое погнали следом. Скоро сын Гагары скрылся за лесом, там же пропали и верховые. Едва они скрылись, как на этой же горе показались, пыля, несколько подвод.
— Второе общество к Шторху за хлебом тронулось! — радостно крикнул кто‑то.
Мы бежали межой, нас обгоняли, кричали, чтобы мы вернулись. Я присматривался, искал Харитона, но его не было. Мы перебежали на вторую межу от дороги. Вот и грань! Дальше барская земля. Чужая, запрещенная!
Вон и усадьба. Вправо, на берегу пруда, ометы соломы. Стоит паровая молотилка, несколько кладей овса, проса. Влево — лесок, из‑за которого Косорукий попытался тогда захватить наше стадо. За леском большой сад, в саду барский дом, флигель, людская, контора, каменные конюшни, сараи, погреба. Перед въездом в усадьбу возле ограды — огромные, длинные амбары. Один из них двухэтажный, с подъездом наверх.
— Бежим скорее, а то ничего не увидим! — крикнул я.
Прибавили рыси. Больно кололо в боку. Подводы гремели впереди и сзади. Среди наших были гости из соседних сел. С горы спускались верховые, что гнались за сыном Гагары. Они галопом мчались к имению. Туда же приехали первые подводы.
— Гляди, что там такое? — вскрикнул Павлушка.
Мы остановились. Нам виден сад и крыши барских зданий. На пригорке недалеко от амбара, сгрудились подводы. Крик, ругань, чей‑то высокий голос.
— Э–э, никак стражники! — испугался Павлушка.
Недалеко от кучки верховых, которые были впереди подвод, гарцевали конные стражники. Они размахивали шашками, то наступали, то пятились, а толпа стояла на месте, кричала, грозилась кольями.
— Драка будет! — задыхаясь, крикнул Авдоня. — Тятька не утерпит.
От бега у меня спирало дыхание. Чем ближе, тем слышнее страшный гул голосов. Мы остановились почти у первых подвод. Тут целая орава ребятишек. В другой куче рекруты. Они вот–вот готовы броситься в схватку.
— Управляющего подайте! — крикнул Ворон стражникам.
— Добром говорим — уезжайте. Грабить не дадим! — ответил толстый стражник.
— Вас не спросимся.
— Стрелять будем!
— Попробуйте! Эй, мужики, — взмахнул Ворон железной клюшкой. — Что стали? Пошел к амбарам!
И первый направился к амбару.
— Назад! — крикнул стражник, направив шашку ему в грудь. — Детей, разбойник, вспомни!
— Бей их! — крикнул Ворон и так стремительно ударил клюшкой по руке стражника, что тот, выронив шашку, запрокинулся.
— Бей царских шкур!
Лавиной со всех сторон ринулся на стражников людской поток, полетели камни, палки. Лошади стражников, испуганные криком, шарахнулись в стороны.
Вдруг раздался выстрел, второй, третий. Толпа опешила, отступила, кое‑кто бросился бежать. Внезапно с диким криком, пригнув голову к шее лошади, Лазарь ринулся в самую середину стражников.
— Ур–а-рра–а!
За ним устремились всем навалом конные и пешие. Из восьми стражников только один успел ускакать в имение. Остальных сняли с лошадей.
У садовой изгороди стояла кучка служащих из имения.
Стражник подскакал к ним, что‑то кричал, указывал на толпу, но те, увидев, что народ двинулся к усадьбе, бросились — кто в лес, кто в сад. Подводы, перегоняя друг друга, рысью подъезжали к амбару.
Кто‑то пытался взломать двери, по они не поддавались.
В саду, где стояли яблони с красными листьями, послышался крик, затем раздались выстрелы.
Все метнулись за амбары, некоторые легли. Скоро и мужики начали стрелять. Стреляли из револьверов, отнятых у стражников.
— Мужики, из людской палят! — крикнул Лазарь. В руке у него револьвер. — За мной!..
Пригнувшись и прячась за постройки, человек двадцать побежали туда. Вновь раздалась беспорядочная стрельба. Затем все смолкло. А через некоторое время послышался крик, звон стекол, отчаянный вой собак.
Кузнец Самсон ломом отворачивал засов у двери, кто‑то рубил притолоки. Скоро одна дверь рухнула, за ней другая. Люди ввалились в амбар.
— Подъезжай! — крикнул кузнец.
Сразу подъехало несколько подвод. На телегах были разостланы торпшца.
В амбар лезли с ведрами, с мешками, с мерами.
Отперли второй амбар. И к нему подъехали подводы, и там началась насыпка.
— Ты зачем? — схватил меня кто‑то за плечо.
Вздрогнув, я оглянулся.
— Мишка!
Передо мной стоял брат.
— Отец приехал? — спросил он.
— А разь ты не знаешь его?
— Ну, я сейчас… Подожди меня, — и он быстро скрылся.
У амбаров суета. Бегали взапуски с мерами, мешками, ведрами. Избитых стражников заперли в кладовой, служащие разбежались. В имение вместе с Лазарем ушли Харитон, староста и рекруты. Подводы с хлебом отводили к сторонке. Домой никто не ехал, да и не отпускали на всякий случай.
Солнце садилось все ниже. Скоро совсем будет темно, а подводам нет конца. Я досадовал, что мы не запрягли Князь–мерина.
«Хоть бы мешок мне захватить. Меры полторы бы донес».
Из сада вышли Харитон и староста. У старосты в руках большая книга, кипа бумаг. Сам он, маленький, с. поцарапанным лицом, напоминал сейчас петуха.
— Мужики, вот книги из конторы! — крикнул он. — В них все грехи, все наши долги барыне. Куда их, мужики?
Принесли солому, бросили недалеко от амбара; староста, положив на нее книги и кипу бумаг, присел на корточки. Когда пламя охватило бумагу, староста весело крикнул:
— Квиты мы с барыней! Ни она нам, ни мы ей.
— Управляющий где? — подошел кузнец.
— В Кокшай убежал.
— Косорукий?
— Этого Лазарь потрепал. Коль не сдохнет, на свадьбе погуляем. Женим на Матане.
— Зря управляющего упустили. Депешу даст в город.
Из‑за амбара показалась новая подвода. Она рысью подкатила к двери. Глазам своим я не поверил.
— Мишка! — подбежал я к брату. — Ты на чьей лошади?
— Наша теперь. И телега наша. Бери мешки. Пудов двадцать пять навалим.
От его слов я опьянел. Сразу все — и хлеб, и лошадь в сбруе, и телега!
— Давай, братка, давай… Павлушка! — крикнул я своему товарищу, который был у костра.
Он прибежал, и мы с мешками протиснулись в амбар. Меня взяла оторопь. Такого огромного амбара и столько ржи я еще в жизни не видел. В амбаре много людей, но всем просторно. Только в дверях тесно. Быстро мы насыпали два мешка и еле доволокли до двери. Мишка сначала отнес один, потом второй. Он еще принес четыре мешка, и теперь мы втроем, задыхаясь, насыпали сухую, чуть пахнущую полынью, рожь.
Какой он, Мишка, сильный! Один донес мешок, а в нем меры четыре ржи.
На телеге у нас теперь пять мешков. Один пока порожний. Мишка схватил его и побежал в другой амбар. Скоро вернулся оттуда, бросил его и, тяжело дыша, проговорил:
— Пшено!
— Хватит, братка, давай домой, — испугался я.
Солнце совсем у края земли. Староста дал приказ трогаться. Уселись и мы на свою подводу. Телега на железном ходу, лошадь сильная, сбруя крепкая.
— Ничего нам за это не будет? — спросил я брата.
— Все равно. Время такое. Ждали милости от царя, а он, сволочь, и Думу разогнал.
— А ты как, будешь тут работать или уйдешь?
— В Иваново–Вознесенск трахну. Там знакомый у меня. На фабрику поступлю.
— Миша, возьми ты и меня отсюда! — взмолился я. — Что мне тут делать?
— Ладно, возьму, — согласился брат и чуть дернул вожжой. Лошадь легко взяла рысью. Впереди и сзади подводы. Не было ни шума, ни крика. Погоняли лошадей молча.
— А куда мы рожь ссыплем? — спросил я.
— В амбар.
— Нет, Миша, не надо в амбар. Будет обыск, найдут, засекут тогда либо отца, либо мамку. Давай доедем до большой дороги и свернем в сторону.
— Зачем? — удивился брат.
— Мы ее спрячем. Все теперь будут прятать. А я знаю такое местечко, днем с огнем не найдут.
— Будь по–твоему, — согласился он.
Из села слышался рев скота. Пригнали стадо.
Когда мы приехали в степь, было совсем темно. Остановились на берегу оврага, над обрывом. Нелегко таскать мешки. Того и гляди, сорвешься в овраг. Не только я, но и Мишка выбился из сил. На телеге осталось еще два мешка — один с рожью, другой с пшеном.
— Это увезем домой, — усталым голосом проговорил Мишка.
Он еще слазил в промыв, чиркнул спичку, осмотрел — не будут ли видны мешки днем. Нет, незаметно.
— Дождь тоже не подмочит. На камни уложил.
Дома гостей уже не было. Мать, увидев нас, так и затряслась. Ей кто‑то успел сказать, что мы тоже насыпали рожь. Мишка попросил ключ от амбара. Мать замахала руками.
— Нет, нет, ну, ее, окаянщину!
— Поздно, мамка. И ничего не будет. Они у нас за податя выгребли, а мы назад взяли. Давай ключ. Не дашь, отвезу и продам.
— Много ли? — уже примирившись, спросила мать.
— Всего‑то четыре пуда, — соврал Мишка.
Мать отдала ключ.
— Трусиха она, — сказал Мишка, высыпав рожь в сусек, а пшено — в кадку.
— Не знаю, в кого такая, — удивился я, сам дрожа от страха.
— Чего бояться? Не только хлеб, землю у помещиков отберем. Вот в городах рабочие свергнут фабрикантов, прогонят царя, а мы помещиков, и заживем тогда! Изберем себе рабочих и крестьян в правительство! Будем сами управлять, а не дворяне. Земского прогоним, станового пристава к черту, урядников тоже. Погляди, чего будет. Только держаться надо один за другого.
Еще что‑то второпях говорил Мишка. Откуда он все знает? А знает он не меньше Харитона. Он с ним в большой дружбе.
— С лошадью как теперь? — вспомнил я.
— Найдем и ей место! — ответил Мишка. — Только ничего никому не говори.
Я не мог придумать, куда он денет лошадь.
— Иди домой, — сказал он. — Есть‑то небось хочешь?
— Еще бы. А ты?
— Немного погодя и я приду.
Мы вышли из амбара и невольно застыли в недоумении. На огородах, на конопляниках — всюду огоньки. Народ копал ямы, прятал хлеб.
‘ — Гляди‑ка! — вскрикнул Мишка, схватив меня за плечо.
Над имением полыхало зарево. Оно все увеличивалось. И народ теперь виден на огородах. Все смотрели на зарево, побросав работу.
— Амбары полыхают, — сказал Мишка.
Сел на телегу и дернул лошадь к гумнам. Я не спросил, куда он хочет ехать.
Дома встревоженно ждали нас. Мать, увидев меня одного, спросила:
— Где Мишка?
— Скоро будет.
— Глядите вы! — погрозилась мать.
— Нечего глядеть. Именье вон горит, — устало сказал я.
Кроме Захара и Фильки, никто не вышел на улицу.
…Утром, чуть свет, прибежала Мавра. Бледная, губы трясутся.
— Ку–умушка, — запела она, — слыхала аль нет? Агашка‑то, дура, ведь повесилась!