Мы свободно пасем на барских лугах. Скот вволю ест свежую отаву, пьет в чистом, зеркальном пруду родниковую воду.
Имение — рукой подать. Там — никого.
Дни ясные, солнечные. Свежий ветер. Запахи земли, трав и жнивья. В синем небе, таком же глубоком, как и его отражение в пруду, плавают белые прядева паутин. Они тянутся, как хвосты игрушечных змеев. Иногда, колеблясь, опускаются на жнивье, па траву, на коровьи рога.
Время от времени раздаются голоса журавлей или гусей. Иногда косяки пролетают совсем низко.
Спокойно и хорошо в полях. Радостны и пожелтевшие листья в лесу, и яркопунцовые яблони в саду, и бордовый дуб, и березка с золотистым руном.
Коровы заметно прибавили молока. Только новая теперь у нас забота: коровы чаще начали телиться. Ходят стельные сзади стада, часто ложатся, мычат.
Сегодня беспокойно себя ведет корова Лазаря. Со двора она вышла утром неохотно. Сейчас лежит возле межи, то и дело поворачивая голову к животу. Некоторым коровам при отеле помогает дядя Федор. Мы в шутку зовем его «дедка–повивалка». Одного из нас он отсылает в село — оповестить хозяев. Те приезжают, дают дяде Федору на водку, кладут теленка на телегу, корову привязывают к задку.
Но так хорошо нам только в поле. Другое дело — в селе. Оно живет эти дни тревожно. С вечера и до утра караульщики ходят по улицам, громко перестукиваясь. Запретили ребятам курить на улице, громко петь. Хлеб увезло не только наше общество, но и другие. Вывезли хлеб у Шторха, у Климова.
В соседнем селе Владенине, где волость, тоже разгромили барский дом, амбары и гумна. Харитон, Лазарь и Ворон каждый день в разъездах. Говорят, будто Харитон условился с волостным селом действовать заодно. В случае какой беды — выручать друг друга. Для этого комитет установили. Комитетчики ездили в соседние деревни и села, собирали сходы, призывали мужиков выгонять помещиков.
Много всяческих разговоров, но главный — о том, пришлют казаков или нет.
Стражники, гостившие у Гагары, ночью скрылись. Что сталось со стражниками, запертыми в каменной кладовой имения, неизвестно.
Агашку возили на вскрытие. Доктор сказал, что она была девкой. С утра до ночи голосила Агашкина мать. Илюшка после женитьбы не показывался на люди.
Брат Мишка скрылся в ту же ночь вместе с лошадью.
С пригорка, по которому гнались верховые за сыном Гагары, мне сейчас отчетливо виден не только барский сад с флигелем, но и село Кокшай за ним. В селе высокая красная колокольня, на лугу — мельницы. Левее — второе село — Пустошь. Извилистой лентой тянется дорога между ними. По дороге несколько телег движется. Стада ходят по пустошинским полям.
Дядя Федор стоит сзади стада, впереди Данилка, от пруда — Ванька, а я — от лесочка.
Вспоминаю подробности всего, что произошло на престольный праздник. Вновь охватывает меня знакомое чувство, и невольно складываются слова. Чтобы не забыть, вынимаю тетрадь, напеваю, сажусь и записываю:
Мы терпели до поры,
Почернели лики,
Навострили топоры,
Насадили пики.
Грозной силой поднялись,
Барский хлеб забрали.
В схватку стражники взялись, —
Всех их повязали.
Не дадим теперь промах,
Знать, пришла година.
Глянь — на барских на полях
Сельская скотина.
Широко лежит земля,
Тут скоту привольно,
Будут нашими поля,
Барским быть довольно.
Хорошо скотину пасть:
Чистый пруд под горкой,
А попробуют напасть —
Смерть им будет…
Три хлопка плетью. Не дописав, я вскакиваю. Кому хлопает старик? Мне. На бегу засовываю тетрадь за пазуху. Старик возле коровы Лазаря. Она отелилась, облизывает теленка. Теленок пытается встать на ножки, но тут же падает.
— Живо беги, скажи, чтоб ехали!
Быстро направился я в село. Я любил извещать хозяев об отеле — это им радость. Шел, то и деле оглядываясь. Отойдя с полверсты, поднялся на гору. Еще оглянулся и чуть не упал от страха. Там, на далекой дороге, что вилась из Пустоши в Кокшай, показались они… Пыль вилась сзади них. Я хотел вернуться, сказать об этом дяде Федору, но раздумал. Выбежав на межу, усиленно — раз за разом — начал бить плетью. Бил, кричал, махал шапкой, бросал ее вверх. Опять хлопал, надел шапку на дубинку. Наконец‑то услышал и догадался старик. Он тоже захлопал. Стадо запылило с барского луга на поле. Куда он загонит его? Как оставит Лазареву корову с теленком? Ног под собой не чувствуя, стрелой помчался я к селу. Бежать четыре версты. На бегу сбросил сумку с книгами и хлебом, потом дубинку, потом пиджак. Мчался, и все оглядывался. За горой уже ничего не видно. Они теперь в Кокшае или уже скачут вдоль оврага к хутору. Успеют ли наши согнать скот? Дух совсем захватило, сердце вот–вот лопнет. Я прижал руку к груди. Эх, разуться бы! Вон и гумна и ветлы, вон и село, куда грозной тучей валит несчастье. Кто‑то попался мне навстречу. Я крикнул, но голоса своего не узнал. Совсем пересохло горло. Переулком вбежал в село. Вот мазанки Гагары, вот изба Харитона. Он в сарае.
— Казаки! — крикнул я, чуть не падая.
— Где?
— От Кокшая скачут…
Выбежав на дорогу, я развернул плеть, ожесточенно начал хлопать и кричать:
— Казаки, казаки!
Скоро десятки голосов подхватили это слово. Я бросился бежать в тот конец, где жили Самсон, Ворон и Иван Беспятый. Церковь. Мне пришла сумасшедшая мысль. Вот ограда, врата. За одну из сох привязан конец веревки от колокола.
Бом–бом–бом! — раздалось часто.
Ко мне бежали люди.
— Казаки! Казаки! — только и кричал я им, не переставая бить в колокол. Кто‑то оторвал мою руку от веревки, ударил по голове. Я упал. Передо мной — священник. Он топал возле, визжал, а когда я поднялся, хотел было ударить меня ногой, но между нами вырос Тимофей Ворон.
— Иди, батюшка, прочь! — крикнул он.
— Бунтовщики!
— Иди! — повысил голос Ворон.
— Дядя Тимоша, казаки! — прохрипел я, вставая.
— Эй, Митька–а! — крикнул Ворон так, что у меня в ушах зазвенело. — Садись и что есть духу гони во Владенино.
Я побежал домой. На лавке сидел Захар, гречневой кашей кормил с пальца девчонку.
— Казаки, Захар!
— Черт с ними, — ответил он спокойно. — Я — сам казак.
— Где тятька с мамкой?
— На базар уехали.
«Это хорошо, что их нет. Мать с испугу в постель сляжет».
— А ты зачем прибежал? — спросил Захар.
— Эх, забыл! Ведь у дяди Лазаря корова отелилась. Пойду скажу.
Едва вышел в сени, как в улицу с разных концов и переулков нагрянули верховые. Отворив дверь в избу, шепнул:
— Захарка, прячься.
— Сам лезь на потолок.
Я на потолке. Возле трубы — оголенные стропила. Отсюда видна почти вся улица.
Из переулка выскочило пять верховых. Галопом промчались мимо. На улице — топот, гул голосов. Скоро возле нашей избенки кто‑то прокричал:
— Выходи!
Верховой. Лошадь в пене. Сидел плотно, лихо сдвинув картуз. Остановился у избы Беспятого, хлестнул плетью по раме:
— Выходи!
У второй избы старик Ермил чинил кадушку.
— Где староста? — подскочил стражник к нему.
Ермил глуховат. Он молча набивал обруч. Верховой ударил его плетью. Старик выронил топор и приложил ладонь к уху.
— Ась?
Верховой ускакал. Ермил посмотрел ему вслед и скрылся в мазанку.
С левой стороны крик женщины.
«Что же я на потолок забрался? Что мне будет?»
Слез. Сени худые. В любую дыру видно, насколько глаз хватит.
— Где мужики? — послышался голос у избы соседа.
— Не знаем, — ответила старуха.
— Грабить барский хлеб знаете! Ездил твой мужик в именье грабить?
— Не займаемся этим.
— Кто ездил, знаешь?
— Где знать! На кладбище гляжу. Ждут меня там подружки.
— Всыплем тебе, живо отправишься к ним, старая ведьма! — прогремел голос.
Я выглянул из сеней. Верховой поскакал в нижний конец. Потихонечку пробрался я к мазанке, стал за угол и начал наблюдать, что делается на улице.
Народ сгоняли к избе писаря Апостола. Между его избой и садом Щигриных — луговина. Правее — сад учителя. Влево — овраг, пересекающий улицу. Соседняя с Апостолом изба сгорела. На ее месте валялись головешки. Одиноко стояла печь.
Мужики шли сами, не прячась. Шли и бабы, испуганно сторонясь. Ребятишки пробирались — кто оврагом, кто канавой, вдоль учительского сада. Сквозь забор ныряли в смородинник. В сад к учителю пробрался и я. Там мы, ребятишки, залегли в лопухах.
Выстроили мужиков полукругом в два ряда. Сзади них — десять верховых с обнаженными шашками. В середине — пять. Остальные разъезжали по улице. Мужики стояли к нам спинами, но мы узнавали каждого по одежде, по картузам. Начал я приглядываться — тут ли Харитон? Тут! Тревожно забилось сердце: как бы не выдали его. А вон Лазарь, Иван Беспятый, Ворон. Увидел в первом ряду крестного Матвея, деда Сафрона, Федора, Настиного отца. Дальше и Василин Госпомил, с ним рядом Денис, с Денисом Орефий Жила, который уже оправился. С краю — Павлухин отец, сзади него — Спиридон Родин. Еще привалила толпа мужиков в сопровождении верховых. Следом за ними — молчаливая гурьба испуганных баб. Бабы остановились возле сгоревшей избы.
Ко мне подползли Павлушка с Авдоней и залегли в лопухах.
— Ты где был? — спросил я Павлушку.
— Во втором обществе.
— Там тоже сгоняют мужиков?
— Чего их сгонять. Они все вон лежат в саду Щигриных. Ждут, что будет.
Авдоня прошептал:
— Как бы тятька в драку не полез.
— Куда в драку! Живо исполосуют! — ответил Павлушка.
Мы лежали, еле дыша. Вдруг в дальнем конце улицы раздался звон колокольцев и бубенцов. Услышали и мужики, повернули головы.
Мимо церкви, мимо изб, пыля пронесся целый свадебный поезд. По бокам и впереди — верховые. С разгону остановились возле баб. Те шарахнулись в стороны, завизжали.
— Эй, тише! — прикрикнули на них.
В сопровождении стражников шли семь человек. Впереди урядник, за ним становой пристав, судебный следователь, земский начальник, за земским — управляющий Самсоныч, сзади — волостной старшина и писарь.
— Будет дело! — проговорил Павлушка. — Такого начальства сроду у нас не было.
Пройдя в полукруг, они, нарядные, чистые такие, остановились, о чем‑то посовещались. Из избы Апостола принесли стол, две скамейки. На стол положили книги, бумагу, поставили чернильницу. Волостной писарь и следователь уселись друг против друга.
— Тише! — крикнул старшина, хотя никто и не шумел. — Шапки долой!
Все сняли картузы и шапки. Пристав, в накидке, из‑под которой виднелись синий мундир и шашка, выступил вперед, посмотрел на свои лакированные сапоги, затем вверх — на ветлы щигринского сада, где кричали грачи, и, прищурившись, негромко начал:
— Ну что, и вы бунтовать вздумали? Сладок чужой хлебец? Посмотрим, как горько придется. Не пеняйте на нас, пеняйте на главарей. Дождались похмелья? Ну‑ка, поднимите шапки, кто ездил воровать хлеб?
Один за другим подняли мужики шапки и картузы.
— Та–ак. Все ездили. А теперь — на колени и головы к земле! К земле–матушке, пониже! Она — кормилица, она — поилица. Ну‑ка, отступники, арестанты, воры, на колени!
И опять один за другим стали мужики на колени. Только трое не стали.
— Вы что? Не слыхали? Глуховаты? Стать, воры!
На колени не стали Василий Госпомил, Денис и старик Никита.
— Мы не воры, — тихо проговорил Никита.
— Почему не воры?
— Мы не ездили.
— Не разговаривать! Почему не воры?
— Мы православные.
— Молчать! Иди сюда, ты, ты и ты!
Все трое вышли и стояли, опустив головы.
— Почему не ездил, когда все ездили? — спросил пристав Никиту.
— Так что, вашблагородие, грабить незаконно.
— Кто ездил?
— Вон все.
— Кто первый подбил?
— Этого не знаю.
— Что же ты знаешь, дурак? Где был?
— Так что гулявши на свадьбе.
— Весело гулял?
— Так что, вашблагородие, как по крестьянству.
— Почему не отговаривал от грабежа?
— Разь меня послушаются? Так что нельзя.
— На колени!
Никита стал на колени. Пристав подошел к Василию.
— Почему ты не ездил?
— Бога боюсь, ваше благородие.
— А если бы не боялся?
— Госпомилуй от напасти! — перекрестился Василий.
— Мужиков отговаривал?
— Изобьют. Круговая порука.
— На колени.
— Не могу, ваше благородие.
— Что–о?!
— Чирей…
— Не разговаривать!
— Чирей на коленке.
— Стать, мерзавец!
Беспомощно оглянувшись, Госпомил стал на одно колено, вытянув правую ногу.
— Поставить его! — крикнул пристав уряднику. Урядник быстро подошел к приставу и что‑то зашептал.
— Тем лучше. Пусть скажет.
С трудом уставив правое колено, Госпомил оперся на руки.
— Кто начал первый? — спросил его пристав.
— Н–не–знаю, — еле проговорил Василий, морщась от боли.
— Не знаешь? Что же вы, урядник, говорите? Урядник пожал плечами. Пристав совсем распалился.
— Ну‑ка, ты, — обратился он к Денису.
Тот, не дожидаясь приказа, сам стал на колени.
— Молодец! — похвалил пристав. — Видно, бывалый. Почему не ездил?
— По случаю свадьбы сына.
— Как? Как? — широко открыл глаза пристав. Денис спохватился, понял, что сказал не то.
— От чужого отговаривал?
— Все время.
— Как отговаривал?
— Сибирью прельщал.
— Что такое Сибирь?
— Брат у меня на поселении.
— Каторжник?
— По доброй воле. Земли вдоволь — луга, реки, рыба, пчелки. Я мечтаю, ваше соквородье.
— О Сибири мечтаешь? Обещаю Сибирь. Как хочешь ехать — на казенный счет или добровольно?
— Распродам — и трахну.
— Добровольно? Увидим. Скажи‑ка, кто у вас главари?
— Все отчаянны.
— Хорошо отвечаешь. Кто первый?
— Драка была у Гагары. Кто в именье тронулся, не знаю. Хмельной, сына женил…
— Сибирь тебе будет. На казенный счет отправим.
Пристав подозвал казачьего офицера и, указывая на трех мужиков, приказал:
— Для начала — по десять, и отпустить по домам.
Офицер подошел к мужикам, неестественно выпучив глаза, крикнул:
— Раздеваться!
Толпа женщин ахнула. Кто‑то завыл в голос.
Я шепнул Павлушке с Авдоней:
— Пойдемте поближе.
Пека мы лезли через лопухи и смородину, пока ползли, не видели, что происходило. Лишь пробравшись к оврагу вдоль сада, услышали вопль не то женщин, не то мужчин. Порка началась. Мы залегли в канаве. К порке готовился старик Никита. Госпомил и Денис, уже выпоротые, низко опустив головы, пробирались через толпу. Никита не то сопротивлялся, не то не мог снять штаны. Он что‑то кричал. Наконец, сняв штаны, он стал на колени и во весь голос крикнул приставу:
— Сын у меня, сын в солдатах! На усмирение в Белой Руси. Царю служит. Пожалейте! Не позорьте! Не вор я, не–ет…
Ему не дали больше кричать и повалили на скамью. Один стражник зажал между ног его голову, второй сел на ноги. Пороли нагайками два казака с двух сторон. Издали видны были темные полосы на бледном, дряблом теле старика. После шестого удара он уже не кричал. Когда опустился десятый удар, Никита не мог встать. На него плеснули ведро воды. Кто‑то оттащил его. Мужики безмолвно стояли на коленях. Что же ждет их, если этих, кто не ездил, выпороли?
— Встать! — скомандовал мужикам пристав.
Они встали.
— На колени! — снова раздалась команда.
Мужики грохнулись.
— Лечь!
Покорно легли.
— Звери! — раздалось из толпы баб.
Пристав выпрямился, посмотрел туда, грозно указал стражникам плеткой. Двое подскакали к толпе женщин, гарцуя, погрозились нагайками.
— Вста–ать, сволочи! — исказив лицо, заорал пристав.
Снова поднялись мужики.
— Смирно–о! Слушайте, Боры! Плети о вас не будем поганить. Требую выдать главарей, требую отвезти хлеб, требую построить амбары. Не выполните, вместе с семьями пойдете в арестантские роты за разбой, за грабеж, за избиение стражников. Милости не ждите. Господин капитан, — круто обратился он к офицеру, — начинайте! Не церемоньтесь. По долгу царской службы. Начинайте с крайнего. Подряд, подряд!
Широко расставляя ноги, офицер направился к крайнему мужику. Стал против него, в упор посмотрел, оперся на бедро рукой, в которой нагайка, и резко спросил:
— Кто первый начал?.
— Не знаю, ваше благородь.
— А так скажешь? — и с размаху из‑под низу ударил кулаком в подбородок.
Мужик запрокинулся, схватился за рот. Если бы сзади не поддержали, он упал бы. Кровь проступила сквозь пальцы. Офицер, не глядя, подошел к следующему.
— Кто первый?
Тот молча крутнул головой.
— Вот так! — ударил и этого.
Широколицый, приземистый офицер хлестал теперь направо и налево. Мужики почти все молчали, приготовившись к удару.
Очередь дошла до Лазаря. Офицер остановился против него. В народе послышался гул. Все знали характер Лазаря: не снесет удара, не утерпит.
— Кто первый? — спросил его офицер.
— Кто первый — не знаю, только не деритесь.
В это время кто‑то из толпы мужиков повелительно крикнул:
— Эй, Лазарь… Не надо!
В тот же миг Лазарь получил удар, и в тот же миг оба соседа цепко ухватили его за руки. Лазарь только крякнул и выругался.
Офицер шел дальше. Так до самого края. Никто не сказал ему — кто первый, никто не крикнул, что первыми были Харитон, Тимофей Ворон, кузнец Самсон и Лазарь.
— Опросить второй ряд! — крикнул пристав. — Сам опрошу. Я заставлю говорить! — погрозил он плеткой.
Начал не с краю, а с середины. Хлестал плеткой по лицам, по ушам. Мужики нагибали головы, закрывали окровавленные лица, а пристав все хлестал и хлестал, исступленно крича:
— Кто первый?
Так дошел он до Харитона. Тот стоял, заложив руки за спину. Пристав подошел к нему, вперил в него злые глаза и, коротко ударив рукояткой по виску, крикнул:
— Кто первый?
— Ты первый! — прозвучал ответ, и рука Харитона молниеносно мелькнула в воздухе.
Пристав рухнул наземь, как сырой сноп. В руке у Харитона — граненая полоса.
— Бей их! — заорал он, устремившись к столу.
— Мужики! — подхватил Лазарь: — Смерть так смерть!
Грозной лавиной, опрокинув стол, бросились все на опешивших казаков. Тех, что были не на лошадях, сразу свалили, не дав им вынуть шашек. Лазарь бросился на земского. Тот в испуге замахал на него руками, отступая. Ворон схватил скамейку, обрушил ее на голову офицера. Падая, офицер успел выстрелить, но промахнулся. Ворвались бабы. В стражников полетели кирпичи, головешки. Крики, выстрелы. Верховые, что стояли сзади, врезались в середину, давя народ Они секли плетьми направо и налево, их хватали за ноги.
Внезапно ударил набат. Загудел большой колокол. Е тот же момент рухнул и повалился огромный плетень щигринского сада. Оттуда хлынула лавина мужиков второго общества с вилами, топорами, кольями.
— Не сдава–ай! — закричали они.
— Пли!
Раздались беспорядочные выстрелы. Несколько человек упали под ноги лошадям. А колокол все бил и и бил. Стражники выхватили шашки.
— Руби!
Замелькали колья; кто‑то стаскивал жерди с крыши Апостолова двора. Кирпичи, палки, комья земли летели в этот огромный кипящий клубок людей и лошадей.
— Бей казаков!
Трех стражников, двух казаков прижали к плетню Апостолова двора. Из‑за плетня кто‑то всунул вилы одному в спину, потом в живот лошади. Но верховые не сдавались. Держась полукольцом, они теснили разъяренную толпу к оврагу. Харитон, окровавленный, с почти отсеченным ухом, железной полосой отбивался сразу от двух казаков. У одного сломал шашку, под другим перешиб ногу лошади. Скоро она грохнулась, подмяв и казака. Громадный Ворон сидел на офицере и бил его рукояткой выхваченного револьвера.
— Все равно пропадать! Все равно погибать! — кричал Ворон.
— Ба–абы! — крикнула из толпы жена Беспятого: — Какого черта–а!.. Пристава в овраг, бабыньки!
Несколько баб схватили пристава, поволокли к оврагу. С крутого берега бросили его в ров, где копают глину.
У меня, Павлушки, Авдони, Степки в кровь изодраны руки. Мы уже растащили полпечки. Уже плечи болят, но мы все бросаем и бросаем кирпичи в казаков. Меткость моя и Павлушкина в игре в бабки пригодилась. У нас не было промахов. Вон Самсон снова схватился с казаком. Размахнулся колом, ударил лошадь по носу. На Самсона сзади налетел второй казак, поднял шашку. Миг — и Самсон лежал бы, но казак не опустил шашки. Он качнулся в седле, схватившись за голову. Каленый дикарь, пущенный мною, попал ему в затылок. Я вскрикнул от радости и упал. Жгучий удар по плечу свалил меня. Мимо, едва не задавив, промчался стражник. Я отполз в сторону, поднялся и отбежал к бабам.
Снова забил набат, но уже в два колокола. Вдруг послышались испуганные крики женщин. Они шарахнулись в стороны. На улице — грохот. Мчались верховые. С разных стороны врезались они в прогал изб, и тогда крики испуга сменились криками радости. Это примчались верховые из Владенина, куда ездил брат Ворона Митька. Казаки ринулись им навстречу, но те открыли стрельбу. Скоро бросились врукопашную. У них длинные пики, вилы, подавалки, мотыги.
— Бабы, домой! — крикнул владенинский. — Ни одного живым не оставлять!
Казаки, теперь сами запертые на этой луговине, пытались проскочить в прогал между изб, но их теснили приехавшие. Казачьи лошади, измученные, храпели, вздымались на дыбы.
— Руби опричников! — крикнул Митька, брат Тимохи. — На вилы их!
Побросав лошадей, к саду Щигриных устремилось несколько казаков и стражников. Но их настигли там мужики, и возле плетня началась новая свалка.
— На ветлы стражников! Вожжи! Вожжи давайте!
— Братцы, не надо… братцы! Сами мужики! — взмолился один стражник, став на колени.
— Вспомнил, полицейская морда? Бей, один ответ!
— Никакого ответа. Революция, мужики! Рабочие с нами! Долой царя с престола! — крикнул Харитон.
У забора учительского сада голосило несколько Женщин. Мы побежали туда. В канаве лежал наш сосед старик Сафрой, с рассеченной головой. Мертвым унесли и Ивана Беспятого.
— Алю–лю! — раздалось в той стороне. — В овраг их! В овраг бросайте!
Нескольких верховых народ прижал к самому краю оврага. Верховые не отбивались, а толпились, толкая лошадьми друг друга.
— Прыгайте, прыгайте, ироды! — кричали им.
— Сваливай падаль! — ринулся на них с колом Ворон, и верховые один за другим начали бросаться вместе с лошадьми в обрыв. Некоторые успели спрыгнуть с лошадей.
— Тятька, урядник, сбежал! — закричал Авдоня. — К учителеву саду тронулся.
В мундире, бросив где‑то шинель, пригнувшись, вдоль плетня мчался урядник. За ним бросилось человек десять с кольями, двое верховых.
— А–а-а–а! — послышалось от сада.
Над канавой замелькали колья, вилы. Сквозь пронзительный крик были слышны глухие удары.
— Убили! Убили!
— Эй, казаки удирают!
— Лови! Не пускай их!
Пять казаков, топтавшихся на краю оврага, видя свою гибель, вдруг решили прорваться. Круто повернув лошадей на народ, они взмахнули нагайками и ударились в прогал повалившегося плетня Щигриных. Сучья яблонь хлестали их по лицам, сшибли с них фуражки. Выскочили из сада на улицу, потом — на церковную площадь и помчались в конец села.
— Гони за ними!
, Вдогонку взметнулось несколько верховых из Владенина.
Все кончилось…
Из оврага испуганно выбирались несколько казаков и стражников. Они без шашек и револьверов.
— Лезьте, лезьте, не тронем.
Под конвоем отвели их в пустующий амбар, где когда‑то сидел Лазарь. Он и запер их. Когда шли обратно, я вдруг вспомнил, зачем послал меня старик Федор. Дотронувшись до руки Лазаря, я громко прокричал:
— Дядя Лазарь, эй, ведь ваша корова отелилась!
— Что? — посмотрел он на меня, как на сумасшедшего.