20

Приказ о призыве уже объявлен, и ребята «гуляют». Матери готовят походные сумки, укладывают в них немудрящее бельишко, нужное на первых порах.

Наша мать молча собирает вещи для Васьки. Она провожает пятого сына. Лицо ее, родное, милое, стало еще более скорбным, землистым.

Брата Ваську не узнать. Тихоня, смирнота, он за эти дни превратился в буйного задиру. Песни поет громче всех, на посиделках ни одной девке покоя не дает, пляшет вприсядку и все смеется. С рекрутами ходит Филя, не’ забывая командовать. И мне дома не сидится.

Идем улицей второго общества. Орем песни, заглушая свист бурана. Снег бьет в лицо, крутит, слепит глаза. Чуть видны огоньки в утонувших избах.

Взвейтесь, со–околы, орла–ами,

По–олно горе горевать,

То–о ли дело под шатра–ами

В по–оле лагерем стоять!

Странной кажется в такую метель эта песня, но я… тоже выпил и тоже ору. Мне нравится, как снег со всего размаху бьет в глаза, мороз щиплет лицо, и уже кажется, что с этой боевой, залихватской песней мы отчаянно идем в атаку на пургу, на вьюгу, на немца и самого дьявола! Девки на посиделках, заслышав наш рев, быстро прячут работу, и, когда входим, они сидят смирнехонько. Беда той, которая при рекрутах осмелится прясть или вязать. Вмиг долой с гребня кудель, гребень и донце в сени. Лучше, девка, не ругайся — сама побываешь в сугробе.

За эти дни рекруты избили Ваньку Павлова. Досталось и другим, которые откупились от войны. Макарка Гагарин не выходит на улицу. Запой его с Настей отложен. Нагрянут рекруты, покажут запей. Макарку вместе с Ванькой Павловым вновь потребовали к воинскому. Отвертятся они на этот раз или нет?

…Забежала кума Мавра. Уже проведала она, что Макарка пустил себе в икру полстакана керосина, а Ванька Павлов оттянул грыжу. Оба хромают и никуда не выходят. Едва успела Мавра уйти, как открылась дверь и вошел Николай Гагарин. Садится на коник, вздыхает и говорит:

— Напиши воинскому освобождение Макарке по болезни.

— Та–ак.

— Три пуда муки.»

— Та–а-ак, — еще тяну я, — и все равно писать не буду.

Николай удивленно смотрит на меня и сквозь зубы цедит:

— Я тебя, помнишь, пророчил в писаря?

— Спасибо.

— Услуга за услугу.

— Такие заявления писать я… не умею.

Он уходит сердитый, мельком взглянув на огромный плакат о выпуске второго военного займа.

Вечером снова прибежала Мавра.

— Гагарины борова зарезали. Полтуши воинскому, полтуши доктору.

— Спасибо, тетка Мавра, — говорю ей и отправляюсь к Семену.

У него Степка. Семен провожает племянника, Степка — брата.

Я рассказываю о том, что поведала мне Мавра, зачем ко мне приходил Николай, и мы решаем, — будь что будет, — написать письмо врачу.

Уездный врач пользовался большим уважением, его все знали как человека справедливого. Неужели его за эти годы испортили взятками? Я пишу, взывая к его совести, умышленно несколько раз напираю на слова «патриотизм», «защита отечества»:

«Но есть, ваше высокородие, и такие люди, кои не хотят идти в армию, а, притворившись больными и подкупив, кого нужно, получают освобождение. Это нас, пострадавших за отечество, приводит в ярость. Стало быть, богачам нет дела до родины, а был бы карман. Сейчас этих симулянтов опять вызывают к воинскому. И они уже готовятся: Макар Гагарин сын мельника, пустил себе керосин в ногу; Иван Павлов делает гирькой грыжу. Они приедут к вам не только с опухолями или с язвами, они привезут еще свиные туши, пшеничную муку, масло. Кто‑то там, только не знаем кто, берет взятки.

Ваше высокородие, мы, инвалиды, пишем это письмо только вам. Мы, как и вы, за справедливость. Но если обманемся, и вы этих людей опять освободите, тогда нет на свете правды…»

В большой избе Фили несколько столов. За столами человек двадцать рекрутов. Филя радостно встречает меня, помогает снять шинель. Рекруты чуть подвыпили. Они так внимательно смотрят на меня, будто первый раз видят такое сокровище. По их лицам и по тому, как ухаживает за мной Филя, догадываюсь, что позвал он меня неспроста.

— Проходи, садись, — ведет он меня.

— Здорово, солдаты, — оглядев столы, говорю рекрутам.

Филя сразу выпрямился и властно возгласил:

— Как генералу!

И под взмахи его длинных рук ребята четко выкрикнули:

— Здра жла–ваш–сок–дит–ство!

— Спасибо, — говорю им, — наоретесь генералам. Хотя генералов на передовых позициях вы не увидите.

— Совершенно точно, — подхватил Филя. — Сколько я воевал, а выше полковника никого не видел. Петр, хлебни с нами. Завтра тебе вояк провожать.

— А ты не поедешь?

— С меня хватит. Теперь повозись с ними ты. На, пей, — поднес он мне чайную чашку самогона. — Ребята, равняйтесь по старым солдатам. Ура храброму русскому войску! — прокричал воинственный мой друг, и ребята дружно прогорланили «ура».

— За здоровье старших товарищей — Филиппа, Петра и всех, кто был на войне, ура–а! — прокричал племянник Семена.

— Спасибо, ребята, — ответил Филя.

— Тебе спасибо. Обучил нас хоть к местности применяться.

— Верно, я научил применяться к местности, а мой друг научит вас словесности, — складно ответил Филя и, довольный этим, рассмеялся. — Упросим?

— Упросим!

«Ага, вон в чем дело!»

— Хорошо, ребята, — согласился я.

Еще выпили, в голове уже зашумело, а на душе стало так радостно. Глядя на родные безусые лица наших ребят, каждого хочу обнять и расцеловать.

— Ребята, моя словесность будет не о воинском уставе и не о том, как кого величать, а о самой войне. Война, ребята, базар невеселый. За что же воюем? Если об этом спросите у большого начальства, вас бросят в карцер или в тюрьму. Но может случиться, что и ответят. Какой‑нибудь взводный скажет, что мы воюем за веру, царя и отечество. В церкви тоже так говорят. Хорошо. Вот сейчас и разберем, что такое вера, царь и отечество.

Кроме рекрутов, в избе находились жена Фили, отец, старший брат с женой. Бабы прислуживали за столом, отец сидел на кровати. Время от времени ему туда передавалась чашка с самогоном. Брат сидел на сундуке и за все время не проронил ни слова.

— Так вот, ребята, — продолжал я, — то, чтобы услышите сейчас, запомните покрепче. Мне на ухо сказано, а я д. ам по–дружески. Говорят — мы защищаем веру. Выходит, что наша православная вера лучше всех на свете. И вот немец, австриец и турок решили отвоевать ее у нас. Но зачем же из‑за этого воевать? Пусть переходят в нашу веру… и все. Допустим, не так: не нашу веру берут себе, а нам свою хотят навязать. Тогда вопрос: какую? Вер много: мусульманская, католическая, лютеранская и другие. Да и для чего это им? Какая от этого польза? Нет, не за веру война. У Франции и Англии вера тоже не православная, а они наши союзники… Теперь говорят: «за царя» воюем. Кому же понравился наш царь? Кто хочет его взять к себе? У немцев свой есть — Вильгельм. У австрийцев тоже свой, у турок — султан. Что они, хуже нашего царя? Повернем по–другому. Нашего царя хотят сжить с престола, а дать нам взамен своего. Ребята, каков наш царь, говорить не буду, но много за него голов полегло, много рук, ног оторвало, сам он многих казнил и в тюрьмы упрятал. А что он дал нам? Земли прирезал? Лесу отпустил? Земля, как была у помещиков да у богатеев, так и осталась. Царь наш, кроме как купцам, помещикам и фабрикантам, никому не нужен. Кстати, в царской фамилии и кровь немецкая есть. Царица — та целиком немка. Если посадят нам нового царя — хрен редьки не слаще. Теперь…

— Выпьем еще по одной! — возбужденно крикнул Филя и ударил кулаком по столу. — Как ты, Петр?

— Как и ты, Филя!

Ребята зашумели, застучали о чашки кувшинами с самогоном. Я смотрю на Филиппова отца. Он сидит, низко опустив бородатое лицо, и покачивает головой. Что думает старик? Удивляется ли моим отчаянным словам или осуждает их? И не слишком ли я разошелся? Будь что будет, — решаю я, — раз начал, надо кончить! И, чокнувшись с Филей, подмигнув ему, опрокидываю чашку с пахучим, прижженным самогоном. Пока закусывают, я обдумываю, как поскладнее и понятнее рассказать о том, чему научился у брата Миши.

— Словесность продолжается! — огласил Филя.

— Теперь об отечестве. Почему‑то отечество поставили сзади веры и царя. Выходит, отечество надо защищать в последнюю очередь. Разберемся, что такое отечество? Это — отец, от которого ты родился, это — родина. Казалось бы, раз есть родной отец, он тебя любит, заботится, кормит. Конечно, Россия — наша родная земля. Да кто над ней хозяин — вот вопрос? И что этот хозяин народу дает? Что нам с вами дали? Земли нет, образования нет, скот и хлеб отбирают на войну, самих гонят туда же. А фабриканты, заводчики наживаются на военных заказах, кладут деньги в банк, помещики поставляют в армию хлеб и мясо. Они и в правительстве сидят, в министрах. А подставляют они свой лоб? Не такие дураки. У Климова три сына — офицеры. Один у воинского в комиссии, второй закупает фураж, третий в Пензе примазался. Так р воюют… Ведь у них полторы тысячи десятин земли, десять тысяч шленских овец, салотопный завод, сад, бахча, лес и огромное имение. Есть за что воевать! Война, ребята, не за веру, не за царя и отечество, а за прибыли богатеев. Ссора вышла промеж миллионщиков разных империй. Они торговлю добром вести не сговорились и решили взять силой. Вместо того чтобы самим лбами стукнуться, нас стукнули.

— Нам‑то теперь как, воевать аль нет? — спросил Степкин братишка, который, вероятно, уже кое‑что слышал от Степки.

— Ребята, я вам рассказал, что знаю, а попадутся бывалые люди, научат, что делать.

— Берегите свою силу! — вдруг прогремел Филя.

— Молодец, — хлопнул я его по коленке. — Вот, ребята, верно, берегите силу. И военное обучение вам пригодится. Скажу прямо: скоро–скоро придет время, когда отечестве! будет наше. В правительстве будут наши люди. К этому дело клонится. А немцу не царь, не вера, а земля наша нужна. Верно, Филя?

— Верно, Петя, не пустим. Немец — упырь! А в своих делах мы и без немца, сами разберемся. Дай поцелую, — кричит Филя, и мы с ним троекратно целуемся.

— Ребята, за русский могучий народ, ура! — проревел Филя.

И рекруты во всю мочь заорали «ура». Филя крикнул гармонисту «Ермака!», и стекла избы задрожали от этой громогласной песни. Потом началась пляска, столы сдвинули к стене. Плясали до тех пор, пока за рекрутами не пришли родные.

Завтра рекрутам ехать.

Встал я утром с головной болью.

Что я вчера говорил рекрутам? Вспоминаю свою речь, и мне страшновато становится. Могут донести уряднику.

Вещевой мешок для Васьки готов. Мать собрала в него все. Так и меня она провожала. Сейчас печет блины.

Самого Васьки нет.

Ударили в колокол. Будет молебен для рекрутов.

Умываюсь, лью себе на голову холодную воду.

— Хорош вчера пришел, — говорит мать.

— Здорово был пьян?

— На ногах‑то стоял, а глаза дурны–ы-ые.

— Кажись, я тебе вчера болтал что‑то, — вдруг припомнил я и смутился.

— Говорил, — девка у тебя где‑то, а уж где, не помню.

Да, да, о Лене говорил, письмо ее читал. О, черт возьми!

— Хороша, что ль, девка аль спьяну приврал?

— Нет, мать, девка хорошая, но я ведь тебе не хотел о ней говорить.

— Мне не хотел?! А кому же, кроме матери?

— Зачем?

— Как, дурной, зачем! Все твои товарищи с женами, а ты неприкаянный.

— Женили одного, мать, и хватит.

— Тот уехал и Пашу увез. Мне сноха‑то в доме нужна.

Вон как рассудила мать.

Вошел отец. Он принес два тулупа. Лицо у отца печальное. Скулы выдались еще резче.

Мне хотелось сказать ему и матери какое‑нибудь утешительное слово, до того было их жаль.

— Вот, отец, пятого сына провожаете с мамкой?

— Пятого, — вздохом ответил отец.

— Еще двое осталось да третий вот я.

Вдруг мать всхлипнула, зарыдала. И так страшно, с таким надрывом и скорбью, что меня за горло словно клещами схватили.

В нужде и голоде, в грязи, в темной избе породила и вырастила нас мать. Сколько горя хлебнула, пока мы подрастали, сколько слез пролила, а вот подросли, начали пристраиваться к жизни — кто пастухом, кто батраком, — всех подмела война.

Я отвернулся к окну и боюсь, что вот–вот сам разревусь. Не слышу, что там причитает мать, что говорит ей отец… А большой колокол звонит часто–часто. Церковный сторож, который тоже провожает третьего сына, словно с горя, в набат ударил.

— Петя, пойдешь на молебен? — слышу голос матери, охрипший от слез.

— Нет, — едва выдавливаю из себя.

Васька вошел улыбающийся, раскрасневшийся. В руках у него кувшин.

— За святой водой ходил? — быстро утерев лицо, спрашиваю я.

Он поднес мне кувшин.

— Нюхни!

— Спасибо, Вася, вчера нанюхался.

— Мамка послала, говорит, опохмелиться.

— Ври, ври, — уже улыбается мать.

Она поставила нам стопку блинов, подала конопляное масло в блюдце.

Мы с Васькой выпили по чашке самогона и налили отцу с матерью. Сторож затрезвонил.

— Тебе на молебен, — говорю брату.

— А может, не ходить?

Подумал–подумал, крутанул вихрастой головой и мрачно сказал:

— Не пойду.

Мать так и вскинулась:

— Что ты, сынок, разь можно? Там батюшка святой водой будет кропить.

— Вот она, — указал Васька па кувшин, — а там делать нечего, раз веры нет.

— Какой веры? — удивилась мать.

— Никакой: ни веры, ни цар$щ.

Отец и мать удивленно смотрят на Ваську и ничего не понимают, а я, откинувшись в простенок, заливаюсь хохотом…

Под окнами заскрипели сани. Сквозь толстые, покрытые мохнатым льдом стекла ничего не видно.

В тулупе вваливается староста Игнат. Снял шапку, тулуп, отряхнул снег с валенок, помолился в угол.

— Хлеб–соль вам!

— Садись за блины. Чашечку самогона опрокинешь? — киваю на кувшин.

Игнат трясет головой. Он непьющий, и я угощаю его шутя.

— Что же рекрут к попу не идет? — смотрит он на Ваську, а брат уже охмелел.

— Сходи, — говорю я, — батюшка всех вас знает. Не будет тебя, подумает — мы с Мишей научили.

Васька нехотя ушел. Игнат показал бумаги, которые вез в земскую управу, доверенность от инвалидов и вдов на пенсию.

— Опять у тебя будет куча денег, — напомнил я ему про первую поездку. — Береги, украдут.

— А мы… у тех ночуем, — подмигнул он хитро.

Я смутился и ничего не ответил. Неужели он знает или догадывается?

Тридцать с лишним подвод растянулись по улицам. День морозный, солнце в рогах. Много матерей, сестер, девок. Мы со старостой пробираемся вперед, в головные. Нам надо приехать первыми, чтобы доставить воинскому списки. Вглядываюсь в седоков, мимо которых едем, некоторым киваю. Играют гармоники. Проезжаю мимо подводы Гагариных. Правит Николай. В передке саней сидит Макарка в тулупе. Перед ним что‑то прикрытое сеном, вероятно, свиная туша. Через несколько подвод — Ванька Павлов с отцом. Мы встречаемся взглядами. Ванька хмурый. Знают ли они с Макаркой, что у меня в кармане письмо врачу? Да, мы добьемся, чтобы их обязательно взяли.

— Трогай! — кричит Игнат старосте третьего общества, когда выехали за село.

Тот ударил лошадь, снежные комья рванулись из‑под копыт, и весь поезд пошел рысью с песнями, гармоникой туда, где за сорок верст ждут рекрутов.