Что‑то тяжелое грохнуло и загудело… Я бегу в село, кричу: «Казаки, казаки!» Вот уже церковь, вот веревка от колокола. Я испуганно бью, кричу, бью и кричу. Кто‑то ударил в плечо.
— Петька–а, Петька, вставай!.. Вставай скорее!
Я проснулся.
— Отец, отец!.. — кричала мать.
Босиком выбежал на улицу и остановился, пораженный. Изо всех изб выскочили люди, что‑то кричали. А колокол все бил всполох. Вот ударили во второй, в большой. Он гудел страшно, будто стонал.
— Где горят? Где горят? — выбежала мать, а за ней и отец. — Куда народ‑то бежит?
Я не успел ответить матери: из верхнего конца на взмыленной лошади один за другим пронеслись верховые. Не переставая, они кричали:
— Казаки, казаки! Эй, люди–и, казаки едут!
Они промчались мимо. Одного я узнал. Он гулял на свадьбе у дяди Дениса. Верховые были из деревни Тучино.
— Ма–атушки! — взвизгнула Марья, жена убитого Ивана Беспятого, и упала.
У меня затряслись руки и ноги. Взглянул на мать.
Лицо у нее синее, как тканина. Тонкие губы дрожат.
Бом–бом–бом–бом! — гудел большой колокол.
— Мамка, не бойся, не тронут! — крикнул я и побежал к церкви.
Холодно, чуть занималась заря. Возле церкви народ. Бегали с места на место, что‑то кричали. Верхом на казачьих лошадях прискакали Лазарь и Харитон.
— Мужики! — закричал Харитон. — Что вы ералаш устроили!.. Прекратить звон! Скажите, чтобы перестали. Дружинники… десятники, соберите отряды… По местам! Крикните, чтоб перестали звонить!
Мы, куча ребят, вбежали в колокольню и, опережая друг друга, полезли наверх. На колокольне — Тимофей Ворон и Евсей. Они били в набат. Мы замахали руками, у Евсея вырвали веревку.
— Где казаки? — бросились мы к окнам.
— На бугре. Вон к Тучину спускаются.
В предрассветной заре едва видны дали. Но зоркий глаз Ворона заметил, как с горы медленно сползало что‑то грозное. Когда стих звон, Харитон крикнул нам:
— Видно?
— Видно, видно!
— Ну‑ка, мужики, по местам. Тимофей, Евсей, слезайте!
Громыхая по лестнице, мужики спустились, а мы, ребятишки, остались на колокольне. В окна дул ветер.
— В окопы, товарищи! — раздался грозный окрик Харитона. — Верховые, на коней! По местам! Умереть, так умрем, живы будем — увидимся. Кто хочет покинуть село — езжайте!
Харитон и Лазарь ускакали во второе общество. С колокольни нам видно, как народ — кто на лошадях, кто пешком, вооруженные длинными пиками и ружьями, побежали в верхний конец села, к кладбищу, где окопы. Вчера там установили пушки. Из них стреляли обрезками железа. Осколки долетали до бугра, где стояли щиты.
Скоро выехали на лошадях из второго и третьего обществ. Пешие побежали к окопам, верховые ударили левее, к оврагу. Там будет засада. Она расположена по обе стороны дороги.
Видны нам и окопы, и грозно — в два ряда — стоящие косо, остриями вперед — колья. Впереди кольев — солома. Под ней — бороны, собранные со всего села. Бороны разбросаны и по переулкам при въезде в улицу.
В селе проснулись все. Запрягали лошадей, сажали ребятишек. Сонные, ничего не понимая, ребятишки плакали. Одна за другой подводы рысью тронулись в нижний конец. Правили лошадьми или дряхлые старики, или бабы.
…Еще люди — с кольями, топорами, подавалками Прибежал Кирилл, за ним, прихрамывая, дед Никита. Возле нашей избы суетится мать, она кого‑то ищет.
Послышались выстрелы. Нет, это дядя Федор хлопает. Он зовет нас, подпасков. Он хочет выгонять стадо.
Я сбежал с колокольни. Мать, увидев меня, что‑то крикнула. В голосе ее слезы.
— Тятька где?
— Убежал.
— Куда?
— Туда! — махнула ода рукой к кладбищу.
— Воевать, что ль?
— Воевать, окаянный. С вилами.
Не до смеха мне, а чудно: отец наш побежал воевать.
— Ты, мамка, что будешь делать?
— Пес его знает.
— Бери девчонок, Никольку, Ваську, Фильку, возьмите каравай хлеба и бегите на Кокшай. Бабы туда двинулись.
— А ты?
— Я пойду стадо выгонять. Скот надо спасать.
Мать обрадовалась. Я вбежал в избу, обулся, схватил кусок хлеба и тронулся в верхний конец улицы, откуда мы ни разу еще не выгоняли стада. Навстречу рысью мчались коровы, вперемежку с овцами и телятами. Мельком заметил — многие коровы были недоены.
Скот будто тоже почуял тревогу. Ни одной коровы в огороде, ни одна не повернула домой. Смешанное стадо мычало, блеяло, ревело, телята жались к коровам.
Теперь нас, пастухов, всех вместе, девять человек.
Навстречу все бежали люди. Крича и храбрясь, пробежало несколько рекрутов с берданками.
«Что теперь делается там, в овраге, в окопах?»
У дяди Федора глаза красные, лицо испуганное. Подгоняли мы молча, стегали плетьми жестоко.
Возле кузницы брат Самсона Терентий раздавал пики. Самого кузнеца не было. Он, наверное, там, возле самодельной пушки.
Огромное стадо промчалось по переулку. Погнали его полем, как можно дальше от села.
— Слава богу! — проговорил дядя Федор, когда стадо погнали мимо лошадиного кладбища.
Тут дали скоту передышку. Овцы и коровы от сильного бега кашляли, чихали, как люди. Я посмотрел на кладбище. Был слух, будто тут закопали пристава, урядника и казачьего офицера. Вон две свежие насыпи.
— Передохнем, дальше угоним, — оглянулся старик на село. — Туда, под овраг.
Село видно наполовину, до церкви.
Подошел овечий пастух Михайло.
— У меня Санька тоже сел в окоп, — не то хвалясь, не то сокрушаясь, сказал он.
— Пропади все пропадом, — испуганно вздохнул дядя Федор. — Разгромят деревню.
— Наши тоже скоро не сдадут… Из Владенина на выручку бы успели.
— Побоятся.
— Что‑то пока ничего не слышно, — приложил Михайло ладонь к уху.
— Переговоры будут. Потребуют главарей выдать.
— На смерть?
— Знамо. Сибирью не отделаешься.
— На это наши не пойдут, — сказал Михайло.
Коровы, передохнув, начали есть. Солнце вот–вот выйдет. Дует ветер. Развести костер не из чего — ни деревца, ни сухого помета. Да и не до костра нам. Мы напрягли слух. Тишина пугала нас. Что‑то там делается — в селе, за селом? Я намекнул было старику, чтобы он отпустил меня, но старик сложил плеть вдвое и молча потряс ею. Я досадовал, что погнал стадо. Можно было бы спрятаться, не выгонять. И у меня созрел план. Вот бы мы вместе с Павлушкой, Степкой, Авдоней и другими ребятами засели в лесочке, в кустах, и как только казаки ворвались бы в улицу, мы осыпали бы их камнями из веревочных пращей. Кирпичей заготовили бы целую кучу… А теперь — сиди вот тут и зябни. Вспомнил отца, опять разобрал смех. И в то же время стало стыдно самого себя. Значит, отец не такой уж трус. Он не отстает от людей. Пошел туда, в окопы, с вилами. Отец сильный. У него огромные руки. Ничего, что он кстати и некстати шепчет молитвы.
— Чу! — шепнул Михайло, и мы замерли. — Никак стреляют?
Коровы, овцы и телята разошлись по полю. Мы не обращаем на них внимания. Я прилег ухом к земле. Чудится, будто земля тяжело дышит, что в ней бьется сердце. Нет, это я дышу, и в моей груди бьется сердце. Часто–часто, как в кузнице молотки.
— О–о-о! — воскликнули мы все сразу и посмотрели на родное село. Ничего не видно.
— Холостым, — проговорил Михайло.
— О–о! — воскликнули мы снова.
Раздался второй выстрел. Такие выстрелы мы, ребята, — да, наверное, и Михайло со стариком, — слышим впервые.
— Из пушек, — проговорил дядя Федор.
Опять тихо. Лишь эхо, гудя, уходило в поля и овраги. Я посмотрел на коров. Некоторые подняли морды, как бы нюхая воздух.
Мы испуганно вскочили. Донесся особый, отличный от первых двух, выстрел. Он был яростный, злой, с треском. А вот почти такой же второй, вот третий. Снова тихо.
— Что же это такое? — спросил Михайло. — Взрывы должны быть, а их нет… А–а, — догадался он, — это наши из самоделок пульнули.
Мы повеселели. Верно, вчера из них стреляли… Звук был не такой резкий, стреляли небольшими зарядами, а теперь, видно, заложили как следует.
— Зря торопятся, — сказал Михайло. — Подождать бы, когда ближе подъедут.
— Может, наскочили? — проговорил наш старик.
— Слушайте, слушайте! Из ружьев…
Звуки ружейных выстрелов походили на хлопанье плетей. Хлопали и залпом, и в одиночку.
— Пули сюда не долетят? — спросил дядя Федор.
— Говорят, за семь верст достают, — ответил Михайло.
Вспомнил я о матери. Что с ней сейчас? Почему не уехала?
— Глядите, глядите! — указал Ванька по направлению к лошадиному кладбищу. — Э, вон и па гору тронулись.
Словно муравьи, хлынул народ из села. Ехали на подводах, скакали на лошадях, просто бежали. Кое‑кто присел на ближних межах.
Опять трескотня. Эхо доносилось не из села, а с правой стороны, от оврага.
Третий гулкий выстрел раздался совсем неожиданно. Взметнулся страшный вихрь земли, затем раздался такой взрыв, что под нами дрогнула межа.
— Как следоват, чугуном, — пресекшимся голосом проговорил старик.
Снаряд разорвался где‑то возле кладбища. Не успело стихнуть эхо, как снова рявкнул выстрел. В самой середине нашей улицы поднялся столб земли, бревен, клочьев соломы. Ударил набат.
— Горит, горит! — закричал Ванька.
Дым, черный, с проседью, вывалил густым столбом. Хлынул вверх грозно, торжественно. Скоро показался огонь.
— Ужель опять будут стрелять? — спросил дядя Федор.
Как бы в ответ ему снова бухнуло, и над селом, выше колокольни, появилось облачко. До нас донесся визжащий взрыв.
— А–а, — протянул Михайло, — это картечь. Про нее покойник Иван рассказывал. Рвется вверху, а вниз осыпается градом.
— Ах, сволочи! — выругался старик. — Что делают! Э–э, глядите, коровы‑то…
Сгрудившись, коровы, мычали, трясли головами. Все они смотрели на село, словно разумные.
— Животное, а беду чует, — проговорил Михайло. — Овцы — тоже в куче.
Народ все бежал и бежал из села. Бабы несли грудных, мальчишки тащили узлы. Я вглядывался, нет ли нашей мамки. Может быть, она где‑нибудь сидит с ребятами на меже и плачет!
Опять ружейная пальба.
Пожар разросся. Горела не одна изба. Снова вымахнул столб дыма, уже в середине нашей улицы. 11збы там стоят кучно.
«Гагаре бы сгореть‑то», — пожелал я.
Солнце взошло из‑за тучи. Осветились поля и половина села. На церкви заблестели кресты. Всполох все гудел. Кто‑то смелый бил в набат.
— Видать, наши крепко держатся, — с гордостью заметил дядя Федор.
— А пушек больше не слыхать, — проговорил Михайло.
— Гляди, верховые. Ужель дружинники отступили?
Два раза подряд ударили знакомые нам выстрелы. Били наши пушки. Едва смолкало эхо, как дважды злобно ответили им с горы. Первый взрыв поднял землю опять в конце улицы, второй — на середине села. И там занялся пожар.
— Гореть всем! — махнул рукой старик, и на глазах его выступили слезы.
Верховые скакали полем. Их было пятеро. Они мчались, запрокинувшись на спины лошадей.
Набата уже не слышно. Вскоре донесся страшный рев, гул, топот и далекие крики. Опять выстрелы, снова крики.
Первый верховой близко. Он скачет к нам. Михайло побежал навстречу.
Проскочив мимо, верховой остановил лошадь, спрыгнул и упал на колени. Лицо у него в крови. Это Петр Ширяев, рекрут. Он упал вниз лицом, начал загребать руками землю. Потом исступленно принялся что‑то кричать.
Один за другим подскакали остальные. Они также спрыгнули с лошадей и, словно не видя нас, уставились на горевшее село. Оттуда сильнее и яростнее доносились крики.
— Степан! — схватил Михайло за плечо мужика.
— Все пропало, — махнул тот рукой.
— Что, что там? Держатся мужики‑то, аль их разбили?
— Все полетело. Брата ухлопали у. него, — указал он на рекрута. — Спирьку. Как хватили по голове, ровно арбуз.
— Орефня Жилу тоже, — вступился второй. — Так‑то хворый, а тут черт его сунул.
— Кузнеца разорвало.
— Самоху?
— Пушкой. Заложили в нее чуть не всклень, она и трахнула, и сама вдребезги. Куски от Самохи не соберешь.
— В село‑то вступили?
— Небось там… Гляди, вон еще скачут.
От села в разных направлениях скакали верховые. Кто на гору, кто сюда, в степь — к лесу, к оврагу.
— Вдребезги разбили.
— А наша засада на лошадях?
— Что они сделают! У тех две сотни драгун… две сотни. Да сотня казаков. Сам генерал во главе! И губернатор там. Слышь, пехота еще. Разь можно устоять?
— Владенинских бы на выручку.
— Ехали, да на полпути и их разбили.
— Ах, грех какой… Гляди‑ка, горит…
Пожар бушевал в середине села. Дул ветер, туча, что была на горизонте, теперь, как черная стена, застлала полнеба.
Еще подскакали верховые. Среди них и Митька, брат Ворона. У него в руках копье.
— Ну, навоевался? — крикнул Михайло.
— Да, навоевался.
— Много наших ухлопали?
— Кто считал! Теперь драгуны в селе.
— Бороны не помогли?
— В одном переулке сели на них, а потом догадались и все разбросали.
— Учителя ранило! — крикнул молодой парень.
— Тоже воевал?
— С берданкой. Умрет, не выживет. Все что‑то кричит. В грудь его…
Наступило молчание. Поднялся Петр. Он ранен в скулу. Сорвал с себя рубаху, Митька и парень неумело начали ему перевязывать лицо.
— Петька, иди к стаду, — сказал мне старик. — На грань коровы тронулись.
Коровы испуганно брели по полю, не наклоняясь к корму. Я шел и оглядывался на пылающее село.
Когда дошел почти до грани, сзади отчетливо послышались выстрелы. Оглянувшись, замер. Полем на степь мчалось около двадцати верховых, а за ними гнались и стреляли человек десять. По тому, как сидели те и другие на лошадях, я догадался, что впереди были наши, а сзади драгуны или казаки. Вот уже совсем нагоняют наших, некоторые бросились врассыпную, остальные выметнулись на степь. Вдруг те, что сейчас приехали сюда к нам, вскочили на лошадей и, пригнув головы, выставив пики и копья, с гиком ринулись на выручку. Завидев помощь, наши в степи приостановились. С замиранием сердца я наблюдал, что будет дальше. Опять выстрелы, отчаянные крики, кто‑то свалился. Схватились, столкнулись лошади. Скоро из‑под оврага выскочили наши и ударили сбоку. Свалилось несколько человек. По степи бегали лошади без всадников. За стойлом стая наших гналась теперь за драгунами. Они нырнули в овраг, выбрались из него и помчались на село. Им наперерез ударили несколько подоспевших всадников, и все скрылись за пригорком.
…Весь день, кружили мы стадо на одном месте. К вечеру народ постепенно уходил с полей в село. Пора бы и нам гнать, но мы боялись. Драгуны могут забрать коров. Солнце скрылось за тучу, стало темно.
— Будь что будет, давайте гнать, — сказал старик.
На гумнах и в переулке стояли девки, бабы, ребятишки. Они пришли встречать коров, как в первые дни выгона.
Разобрав полстада, погнали их не улицей, а гумнами.
Пустив остальное стадо, мы пошли поврозь, кто куда. По улице разъезжали верховые. Мимо проскакал драгун. Он глянул на меня. Я вздрогнул. Свирепое, чужое, дикое лицо.
«Башибузук», — вспомнилось мне письмо, читанное телеграфистом.
Вот и пожарище. Оно еще дымится. Сгорело шесть изб, вплоть до переулка, до избы Ширяева Спиридона.
Возле их избы Еерховые. Доносились плач и причитания.
— Стало быть, верно, дядю Спиридона убили.
Вспомнилось, как он тогда на сходе напомнил о молебне управляющему, а сам в церковь ходил только на Пасху.
«Что с Харитоном, с Вороном, Лазарем, Мишкой телеграфистом? Всех теперь забрали?»
А вот и изба Харитона. Тоже верховые возле. Я прошел, не оглядываясь.
«Арестован. Караулят».
— Лови, лови! — вдруг послышалось на улице. Я отпрянул к чьей‑то мазанке и прижался к углу. По дороге бежала корова Попадья. За ней гнались трое верховых. У одного в руках веревка. «Что они хотят с ней делать?»
Вдруг я вздрогнул. На плечо легла чья‑то рука. Оглянулся — и сердце отошло. Передо мной стоял Павлушка.
— Дружище, — обрадовался, — ты жив?
— Чуть не кокнули.
— Расскажи, что видел.
— О–о, не спрашивай… Глядн‑ка! — воскликнул Павлушка, — корову поймали.
Попадю, верно, поймали. Она упиралась, сзади хлестали ее нагайками. Потом рысью прогнали к церкви.
— Резать будут, — сказал Павлушка.
— Много драгун и казаков?
— Казаки уехали в другие села. Драгун осталась сотня. Вторая с пушками тоже уехала. Арестованных угнали…
— Много?
— Человек с полсотни. Тут и владенинских захватили, и из второго и из третьего обществ. Наших — человек пятнадцать.
— Кого?
— Первого — старосту, за ним — Ворона, он ранен в ногу. На телегу навалили, связали. Лазаря забрали. Глаз ему вышибли. Эх, и злой этот генерал! Порол сам. Лазарю пятьдесят всыпал.
— Еще кого забрали?
— Деда Никиту вместе с Кириллом. Евсея Клюшкина тоже. Эх, тот и дрался! Не хотел сдаваться. Прикладом оглушили. Погорельцев этих тоже. Дядю Дениса…
— Вот ему и Сибирь, — вздохнул я.
— Сибирь‑то что, повесят всех. Жену Ивана Беспятого чуть не убили. Она лошади в бок вилы всадила. Били ее как! О своем крестном ничего не слыхал?
— А что?
— Ревут, как у Ширяевых.
— Убит?
— Некому и на клиросе будет петь… А поп наш раньше сбежал. Как стадо угнали, он с семьей на двух подводах подался. В его доме теперь губернатор и генерал.
— Твой отец где? — спросил я.
— В степь подался.
— А о моем отце ничего не слыхал?
— Нет. Вот учитель наш в грудь ранен.
— Как он попал?
— Из берданки стрелял… А что ты, — Павлушка оглянулся, — что о Харитоне не спросишь?
— Страшно! Ну, уж говори, где они с Мишкой?
Павлушка прищурился и тихонько присвистнул.
— Убиты? — схватил я его за руку.
— Нет, — шепнул он.
— Арестованы?
— Надо сперва найти их.
— Ну?
— То‑то. Как ни искали их, как ни допытывались, ровно сквозь землю провалились.
И еще тише Павлушка зашептал:
— У Харитона потайное место есть. Пещера Лейхтвейса.
Павлушка улыбался. Мы невольно обнялись.
— Вот какими надо быть, — сказал я. — Хочешь таким?
— А ты что же думаешь, — ответил он, — подрастем и будем такими.
— Ну, я пойду домой. Мать мою видел?
— Она убегала с ребятишками. Теперь, чай, пришла… Обыск у всех идет. Рожь и овес подчистую выгребают.
Я направился домой. Посредине улицы обоз. Сзади подвода Настиного отца.
— Куда повезете? — подошел я к нему.
— На станцию.
— Чей хлеб?
Настин отец ответил угрюмо:
— У всех отбирают. Этот воз у Василия Госпомила выгребли.
— Он ведь не ездил.
— Мало что! И еще раз его выпороли. Залез в сусек и кричит: «Не дам!» Иди‑ка ты. Драгун скачет.
Робко открыл я дверь нашей избы.
— Живы?
— Мамки дома нет, — ответ–ил Филька.
— Где она?
— Отливает тетку Марью водой. Солдаты насмерть изуродовали.
— А тятька?
— На печи в углу.
— Отец! — крикнул я. Никакого ответа. — Спит, что ль?
— Боится. Не трогай его.
— А ты где был? — спросил Фильку.
— В погребе сидел.
Вошла мать, с ней Мавра и моя нареченная теща. Глаза у них заплаканы.
— Вы что? О чем плачете?
— Кому теперь нужны сироты. Пять человек оставила.
— У нас обыска не было?
— Был, да в сусеках пусто. Отца вон отстегали.
— Как? Ему тоже попало? Тятька–а!
Не то вздох, не то стон послышался с печи, а потом сложные причитания:
— Господи Исусе, помилуй нас, грешных, помилуй… святая троица, избави нас от напасти, избави… Пантелеймон великомученик, исцели нас, исцели…
И не введи ты нас во искушение, и пронеси ты, господи, эту грозу, растуды ее мать! — внезапно закончил он.
Первый раз в жизни я слышал, как отец выругался. Я невольно улыбнулся и крикнул ему на печь:
— Тятька, не кощунствуй!
— Что?
— Не ругайся! Поп грехи не отпустит.
Отец немного помолчал, затем вдруг так нескладно, шиворот–навыворот выругался, что все бабы, я и Филька невольно засмеялись.
— Это что тебя черти дерут? Что это ты в батюшку запустил? — сквозь смех сказала мать. — Аль казака позвать?
— Не надо казака, — отказался отец.
— Уму–разуму научит.
— Научили, хватит.
— Поумнел, коль тебе, вояке, всыпали?
— Аж бы не арестовали, а истину я познал.
— Чего? — не поняла мать.
— Увидишь, — загадочно сказал отец.
— Слезь, печку проломишь. Болит, что ль, рука?
— Душа болит! — со злобой крикнул отец. — Душу обернули. Греха теперь не боюсь.
— Го–осподи, с ума сошел мужик, — радостно протянула мать. — И греха не боится, и ругается взаправдышно. Никак ты стал похож на других!
Отец опять несуразно выругался. Мать так и вскрикнула довольным голосом:
— Вон, дьявол, как научился лаяться‑то! Ведь теперь от него житья не будет.
Я вышел на улицу. Совсем темно. Подвод уже не было. Село как бы вымерло. Огонь виден только в доме попа.
«Поджечь бы. Всех их там спалить».
Не раздеваясь, голодный, я лег в мазанке и. сразу уснул.
Утром никто меня не будил. Проснулся поздно, а стадо еще не выгнали. Не заболел ли наш старик? Пошел к нему. Что это? Возле его избы пять верховых. Из сеней соседей глядит народ. Я повернул обратно, но навстречу шел Ванька.
— У дяди Федора что‑то случилось, — сказал он. — Надо узнать.
Тихонько мы направились вдоль изб.
— Куда это вы? — окликнул нас сосед дяди Федора, сапожник Яков.
— За хозяином.
— Не ходите, плохо будет, — шепнул он и поманил к себе.
Мы вошли за ним в избу.
— Арестован наш старик.
— За что?
— За потраву барских полей, за степь, за лес. Косорукий у них сидит и те стражники, которых избили возле леса. Гляди, вам тоже попадет. Вы били Косорукого?
— Били, — сознались мы.
— Ну, вот. И на года ваши не поглядят, арестуют.
— Как же теперь, ведь пора стадо выгонять.
— Коровы не подохнут. Вон, глядите, повели его.
Мы уткнулись в окна. Опустив голову, прошел к дороге наш старик. По бокам — два стражника. Сзади — конные.
— Это что же, его угонят совсем? — спросил Ванька.
— Угнать — не угонят, а всыпят… Может, судить будут. Есть хотите?
— Какая уж тут еда!
— Баба, картошка сварилась? — спросил Яков жену.
Та вынула чугунок. Во время завтрака пришел сосед Якова Игнатий.
— Учитель богу душу отдал.
— Умер? — крикнул я.
— Всю ночь, говорят, метался, кричал: «Бейте их, изничтожайте престол!» К утру и готов. Ну, он одинокий, по нему плакать некому.
— Как некому? — крикнул я сквозь слезы. — А ученики? Кто теперь учить будет?
— Родных, говорю, нет.
— Все село ему родное…
Стадо осталось дома. Весь день пробыл я у Павлушки.
Драгуны рыскали по селу. Они искали Харитона и Мишку. К вечеру отправили в уезд еще человек двадцать. Это были вернувшиеся с войны. За что их забрали — неизвестно. В селе верховых осталось не много. Часть их уехала в имение вместе с управляющим и Косоруким.
Через два дня вернулся Гагара с семейством. Сына его, Николая, земский назначил старостой.
А дяди Федора все нет и нет. Где наш старик? Мы пасем без него.
На пятый день после разгрома мы выгнали стадо поздно. Ночью лил дождь, и на полях лежал туман. Мы держали стадо в куче. В такой туман промышляют волки. Впереди — Ванька с верным Полканом, сзади — Данилка, а я — от озимых.
Опять дождь, как сквозь сито. Я думал о смерти учителя. Вспомнил, как приходил к нему сказать, что меня наняли в пастухи, как он, уставившись в окно, говорил об участи способных, но бедных учеников. Экзамен вспомнился. Неоконченное чтение «Деревни» Пушкина, восторг и испуг на лице учителя. А книги! Сколько он давал мне их! Басни ему свои читал… Однажды, прослушав, он сказал мне задумчиво и строго:
— Вырастешь, будь честным, правдивым. Не смущайся и совсем не бойся пострадать за правду. Правда — это, — он поднял палец, — солнце! Не трусь перед врагом, борись с подлостью, не льсти. Умереть за правду придется, — не дрогни.
И вот его уже нет. Нет нашего Андрея Александровича, нет седого, старого учителя!
— Все пропало теперь, все! — прошептал я, шагая межой.
Внезапно, почти за спиной, раздался тихий говор. Я вздрогнул и, сойдя с межи, оглянулся. В густом тумане — две тени. Они все ближе, яснее.
— Отсюда на Атмис, там на Студенец, и сядем па поезд, — проговорила одна тень.
— Не лучше ля скрозь пешком?
— Как раз налетишь!
— Может на разъезд? На Студенце тоже будут жандармы.
— На разъезд, верно, лучше.
Я стоял за коровой. Они меня не видели. Когда поровнялись, узнал их. Сердце от радости забилось.
— Дядя Харитон? — тихо окликнул я.
Они сразу остановились. Телеграфист Мишка полез в карман.
— Вы что, не узнали? Это я, я… Петька, — и пошел к ним.
— Ох, напугал как, парень! Туман — ничего не видно. Пасешь?
— Что ж, пасу. Скоро конец. А вы куда?
— Закудакал, пути не будет.
— Нет, дядя Харитон, далеко ли?
— А во–он, — указал он по направлению к горе Полати. — Туда идем.
— Что же, совсем?
— Зачем совсем? Не–ет. Мы уходим пока. Ты не говори в селе, что видел нас.
— Дядя Харитон, разь я дурак? Разь я не знаю? Стало быть, вас не нашли?
— Как видишь, нет!
Я теперь шел рядом с ними. За спинами у них — мешки. Вдруг сказал, не думая:
— Дядя Харитон, возьмите меня с собой.
— Ишь, а коров кто будет пасти?
— Ей–богу, возьмите. Я вам пригожусь.
— И так пригодишься, подрастешь побольше.
— Вы‑то, вы вернетесь?
— Обязательно.
Помолчав, Харитон спросил:
— А стихи все пишешь или бросил?
— Как же их бросить! Они сами лезут.
— Ну, пиши, пиши, парень, не бросай! И такой ты стих закати, знаешь…
— Уж знаю. Теперь я, дядя Харитон, кое‑что знаю. Только вы совсем‑то не покидайте нас, — сказал я сквозь слезы.
— Нет, — твердо проговорил он, — нет, мы егце придем. А пока, Петя… — и он протянул мне руку.
— Пока, дядя Харнтон… Пока, дядя Миша. Вернетесь, тогда мы им…
— Тогда‑то уж!.. — и, не договорив, Харитон сжал кулак, кому‑то погрозил.
Они свернули на широкую межу, скрылись в тумане. Ушли… А я остался один.
Все стоял и все смотрел им вслед. И хотя уже не видел их, но знал, они — вот совсем тут, близко.
Ушли — и стало тихо–тихо. Слух мой напрягся до последней степени. Шаги их и говор смолкли. И в Этой тишине, сквозь густой туман почудились, явственно послышались далекие гудки. Я знал, — хотя и не был там, — что за горами, за чужими селами и лесами пролегают по земле чугунные полосы. По ним ходят куда‑то поезда и гудят. Это они вот гудят. А может, туман, может, дальний ветер? А в ушах звенит твердый, спокойный голос Харитона:
«Пока… мы еще придем».
И все‑таки грустно! Лихорадочное чувство вновь охватывает меня, и вот они — слова… Обгоняя друг друга, они идут ко мне сами:
Густой туман. Не видно зги.
Сказав «пока», они ушли.
Мелькнули тени их вдали…
Мне очень тяжко от тоски.
Роса на жнивах не видна,
Туман волнистый, как река,
Мы горе выпили до дна…
Они ушли, сказав «пока».
Когда же вновь вернутся к нам,
Сметет с полей густой туман.
Я верю этому «пока»…
Гудки слышны издалека.
Дождь все лил и лил. Мелкий, осенний дождь…