Прошли мѣсяцы, и передъ Маркомъ ежедневно вставалъ все тотъ же зловѣщій вопросъ: зачѣмъ онъ женился на женщинѣ, у которой были другія убѣжденія, другія вѣрованія, чѣмъ у него? Не грозятъ ли имъ обоимъ ужасныя страданія отъ душевнаго разлада, и не похоронятъ ли они свое счастье въ той пропасти, которая ихъ раздѣляетъ? У него уже давно сложилось убѣжденіе, что для семейнаго счастья надо требовать не только физическаго здоровья, но и правильнаго умственнаго развитія, не омраченнаго никакими наслѣдственными или благопріобрѣтенными недостатками. Бракъ есть часто соединеніе двухъ существъ, у которыхъ совершенно различные взгляды на добро и зло; одинъ направляется въ сторону истины, другой неподвиженъ въ своихъ заблужденіяхъ, и, сталкиваясь, они только мучатъ другъ друга и готовятъ себѣ погибель. Возникающая любовь сперва слѣпа и не допускаетъ никакихъ сомнѣній; она вся соткана изъ уступокъ и ласкъ.
Впрочемъ, Маркъ не могъ не сознавать, что его жизнь сложилась при совсѣмъ особенныхъ обстоятельствахъ. Онъ не упрекалъ Женевьеву, — онъ только боялся, что въ рукахъ клерикаловъ она обратится въ смертоносное орудіе и помѣшаетъ ему вести ту борьбу, для которой онъ призванъ. Клерикалы напрасно старались выбить его изъ занимаемой имъ позиціи; тогда они рѣшили иначе взяться за дѣло и поразить его въ лицѣ любимой женщины. Такой пріемъ былъ поистинѣ іезуитскій; онъ удавался благодаря той власти, которую аббатъ получалъ надъ исповѣдницею, какъ руководитель ея совѣсти, какъ опытный коварный психологъ, умѣвшій принижать свою жертву и лишать ее воли. Іезуиты проникали въ сердце семьи, становились между супругами и захватывали женщину, какъ болѣе слабое существо, а черезъ нее наносили смертельный ударъ мужчинѣ и такимъ образомъ лишали его возможности свободной дѣятельности; такой пріемъ вполнѣ доступенъ мрачному, таинственному міру черныхъ рясъ и полутемныхъ исповѣдаленъ. За спиною аббата Кандьё, за рясою отца Ѳеодосія и брата Фульгентія Маркъ угадывалъ улыбающееся, но коварное лицо отца Крабо.
Марку нетрудно было представить себѣ тѣ условія, при которыхъ выросла Женевьева. Въ дѣтствѣ ее убаюкивали нѣжныя, ласковыя сестры-визитки; вечерняя молитва у бѣлой, чистенькой кроватки; внушенія, что Богъ любитъ послушныхъ дѣтей; далѣе часовня, залитая огнями, въ которой добродушный кюрэ разсказывалъ чудесные разсказы о людяхъ, спасенныхъ изъ пасти львовъ, объ ангелахъ-хранителяхъ маленькихъ дѣтей. Затѣмъ слѣдовала конфирмація, къ которой подготовляли ребенка, смущая его душу таинственными разсказами и внушая ему мистическія идеи. Въ годы наступающей зрѣлости дѣвушку одѣвали въ бѣлыя платья и обручали ее Христу; она же навсегда принимала на себя готовность служить небесному жениху. Ея воображеніе постоянно тѣшили пышными церемоніями, ея умъ одурманивали ѳиміамомъ, а исповѣдальня смущала ея дѣвическую стыдливость. Такимъ образомъ дѣвушка выростала среди опасныхъ суевѣрій и ничего не знала о дѣйствительной жизни. Разставшись наконецъ съ сестрами-визитками, дѣвушка навсегда сохраняла надъ собою ихъ власть и, не умѣя разобраться въ жизни, легко впадала въ развратъ или переносила страшныя мученія совѣсти. Маркъ вспоминалъ Женевьеву такою, какою онъ увидѣлъ ее въ первый разъ въ маленькомъ домѣ на углу площади Капуциновъ. Она жила между бабушкою и матерью, совершенно вдали отъ свѣта; отъ нея требовали, чтобы она совершала церковные обряды и ничѣмъ больше не интересовалась; такъ что и тамъ, въ родномъ домѣ, она оставалась совершенно слѣпою ко всему внѣшнему міру. Маркъ съ трудомъ могъ представить себѣ Женевьеву въ ту пору, когда онъ съ нею встрѣтился. Она была нѣжная, красивая блондинка, изящная и полная прелести, и онъ не отдавалъ себѣ отчета, глупа она или умна, и каковы ея взгляды на жизнь. Они оба влюбились другъ въ друга чуть ли не съ первой встрѣчи, и Маркъ думалъ лишь о томъ, какъ бы овладѣтъ этимъ дивнымъ существомъ, откладывая всякія объясненія и надѣясь, что ему удастся завладѣть не только ея тѣломъ, но и умомъ. Такъ какъ Женевьева послѣ свадьбы перестала ходить въ церковь, то Маркъ вообразилъ, что вполнѣ пріобщилъ ее къ своему образу мыслей. У нея было много природнаго ума, и недочеты ея воспитанія не особенно бросались въ глаза. Въ душѣ онъ, конечно, сознавалъ, что недостаточно занимается ея умственнымъ развитіемъ, но онъ боялся касаться опасныхъ вопросовъ и тѣмъ нарушать то безмятежное счастье, которымъ пользовался. Ихъ жизнь текла такъ мирно, — къ чему было осложнять ее спорами? Онъ былъ увѣренъ, что любовь побѣдитъ всѣ препятствія, и что Женевьева никогда не отойдетъ отъ него и во всемъ подчинится его воззрѣніямъ.
И вотъ наступилъ кризисъ, который грозилъ серьезнымъ несчастьемъ. Когда Сальванъ устраивалъ бракъ Марка, онъ не скрывалъ отъ него страха передъ будущимъ, такъ какъ ясно понималъ различіе во мнѣніяхъ молодыхъ людей. Онъ успокаивалъ себя мыслью, что при сильной любви мужъ всегда сумѣетъ повести жену въ томъ направленіи, въ которомъ ему желательно. Развѣ мужъ, которому довѣряютъ молодую дѣвушку, не въ правѣ ее передѣлать по своему желанію? Развѣ любовь не всесильна? Но Маркъ былъ такъ упоенъ любовью, что совершенно не обратилъ вниманія на недостатки въ умственномъ развитіи Женевьевы и предоставилъ ей самой разбираться въ жизни. Воспоминанія о дѣтскихъ годахъ и о сестрахъ-визиткахъ никогда вполнѣ не изгладились изъ ея памяти, а лишь дремали, подавленныя радостями бытія. Но по мѣрѣ того, какъ Женевьева становилась старше, въ ней просыпались былыя впечатлѣнія церковныхъ службъ и оживали мистическія, неясныя мечтанія. Маркъ почувствовалъ, что его обожаемая Женевьева принадлежитъ не ему одному, а тому прошлому, искоренить которое не въ его власти. Онъ былъ пораженъ тѣмъ, что у нихъ, въ сущности, не создались общіе интересы, что онъ не имѣлъ никакого рѣшающаго значенія въ ея жизни, и что она осталась такою, какою ее создали опытныя руки ея первыхъ воспитательницъ. Тогда въ немъ проснулись слишкомъ позднія угрызенія совѣсти; онъ упрекалъ себя въ томъ, что не сумѣлъ въ первые дни ихъ любви проникнуть въ ея разумъ и заглянуть въ душу той прелестной женщины, которую онъ держалъ въ своихъ объятіяхъ. Онъ не долженъ былъ успокоиться въ своемъ счастьѣ, а стараться просвѣтить того взрослаго ребенка, который обвился своими ручонками вокругъ его шеи. Вѣдь онъ хотѣлъ, чтобы она принадлежала ему вся безраздѣльно — почему же онъ успокоился въ своемъ счастьѣ и не озаботился прочнѣе привязать ее къ себѣ? Если онъ страдалъ теперь, то потому, что тогда былъ недостаточно осмотрителенъ и, увлекшись любовью, поддался эгоистическимъ наслажденіямъ и не хотѣлъ ничего знать, кромѣ тѣхъ радостей, которыя туманили его разсудокъ. Теперь Маркъ ясно видѣлъ опасность, и онъ рѣшилъ бороться, насколько хватитъ силъ; онъ хотѣлъ отстоять свою Женевьеву, которую все также любилъ, и которую отъ него отнимали таинственныя силы; онъ сознавалъ, что дѣйствовать надо съ большою осторожностью, изъ опасенія испортить дѣло. Маркъ всегда чувствовалъ отвращеніе ко всякому насилію, въ особенности въ вопросахъ совѣсти; поэтому онъ и не рѣшался мѣшать женѣ исполнять то, что она находила необходимымъ для себя, и только грозящая опасность могла заставить его принять энергичныя мѣры.
Въ послѣднее время онъ въ особенности проникся убѣжденіемъ, что его собственная семья должна служить образцомъ той жизни и тѣхъ взглядовъ, которые онъ исповѣдывалъ и которые преподавалъ своимъ ученикамъ. А между тѣмъ онъ все медлилъ и не рѣшался высказать Женевьевѣ, что ея посѣщенія церкви ему непріятны, и что онъ недоволенъ воспитаніемъ Луизы: ему мѣшали врожденная деликатность и терпимость. Если ему теперь приходилось отстаивать свое счастье, то онъ опять-таки хотѣлъ дѣйствовать посредствомъ убѣжденія, а не запрета. Онъ рѣшилъ попытаться вернуть ее къ той истинѣ, которую онъ исповѣдывалъ, и помѣшать, чтобы его Луиза подверглась такому же воспитанію, какъ ея мать.
Впрочемъ, Луиза пока мало безпокоила его; ему пришлось отдать ее въ школу къ мадемуазель Рузеръ, гдѣ она проходила вмѣстѣ съ другими Законъ Божій. Но ребенокъ еще былъ такъ малъ, что Маркъ не придавалъ особеннаго значенія ея занятіямъ, а дома онъ старался направить ее согласно своимъ убѣжденіямъ и давать ей здравыя понятія о жизни. Мадемуазель Рузеръ, какъ уже было сказано, всѣми силами старалась втереться въ довѣріе къ Женевьевѣ; но она оттолкнула отъ себя молодую женщину именно своимъ лицемѣрнымъ ханжествомъ, что было противно прямой, искренней натурѣ Женевьевы. Мадемуазель Рузеръ задалась цѣлью втереться въ семью, въ которой она чувствовала возможность разлада, и уже мечтала о томъ, что ей удастся оторвать жену отъ мужа и вернуть ее церкви, что было бы для нея большимъ торжествомъ. Она навѣщала Женевьеву, выказывала ей много участія и намекала на печальное положеніе женщины, мужъ которой не сочувствуетъ ея стремленіямъ спасти свою душу; она совѣтовала ей не поддаваться и всячески утѣшала «несчастную жертву произвола», какъ она любила выражаться. Ей удавалось иногда доводить Женевьеву до слезъ, что ей было, конечно, очень пріятно. Однако, мадемуазель Рузеръ была сама по себѣ слишкомъ антипатична, и Женевьева наконецъ почувствовала къ ней непобѣдимое отвращеніе. Тогда учительница удалилась, оскорбленная, и ей оставалось одно утѣшеніе — изливать свое неудовольствіе на маленькую Луизу, которая была очень способная ученица, и начинять ее религіозными познаніями, несмотря на то, что отецъ Луизы просилъ не дѣлать этого.
Итакъ, Маркъ понялъ, что ему необходимо какъ можно скорѣе заняться не дочерью, а матерью, чтобы не лишиться обожаемой подруги. Его догадки перешли въ увѣренность: источникомъ всѣхъ золъ являлась старая бабушка, госпожа Дюпаркъ; въ ея домикѣ, на углу улицы Капуциновъ, Женевьева почувствовала въ себѣ возрожденіе наслѣдственнаго влеченія къ католицизму; въ ней проснулось все то, чему ее учили въ дѣтствѣ. Въ этомъ домѣ существовалъ очагъ мистическаго пламени, около котораго возгоралось прежнее ханжество, лишь временно заглушенное въ первые годы счастливой семейной жизни пылкою любовью. Маркъ отлично понималъ, что, еслибы они остались въ Жонвилѣ, ничего подобнаго не случилось бы, и тревожная душа Женевьевы нашла бы успокоеніе въ его нѣжной привязанности. Въ Мальбуа въ ихъ жизнь вторглись инородные элементы: дѣло Симона много способствовало разладу, затѣмъ борьба Марка съ конгрегаціями и, наконецъ, тѣ освободительныя и просвѣтительныя задачи, которыя онъ себѣ поставилъ. Тишина ихъ семейной жизни была нарушена; между ними образовался все наростающій потокъ постороннихъ лицъ, и недалеко было то время, когда они окажутся совсѣмъ чуждыми другъ другу. У госпожи Дюпаркъ Женевьева встрѣчала самыхъ свирѣпыхъ противниковъ Марка. Онъ случайно узналъ, что бабушкѣ удалось, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ настойчиваго домогательства, сдѣлаться духовною дочерью отца Крабо. Ректоръ Вальмарійской коллегіи до сихъ поръ былъ доступенъ лишь дамамъ высшаго круга въ Бомонѣ, и нѣтъ сомнѣнія, что понадобились очень серьезныя причины, чтобы побудить его сдѣлаться исповѣдникомъ старухи, не имѣющей никакого общественнаго положенія. Онъ не только принималъ ее въ своей исповѣдальнѣ, въ Вальмари, но и удостаивалъ своими посѣщеніями, когда припадки подагры приковывали ее къ ложу. Онъ встрѣчался тамъ съ достойными людьми своего круга: аббатомъ Кандье, отцомъ Ѳеодосіемъ, братомъ Фульгентіемъ, и всѣ они чувствовали себя прекрасно въ этомъ маленькомъ домикѣ, пропитанномъ мистическимъ ханжествомъ, гдѣ они могли совѣщаться другъ съ другомъ безъ всякой помѣхи. Ходили слухи, что представители клерикализма устроили здѣсь свой центръ, обсуждали и рѣшали главные вопросы и развивали свой планъ дѣятельности. Окружающіе не могли заподозрить въ такихъ злокозненныхъ интригахъ маленькій, скромный домикъ, гдѣ жили двѣ старыя дамы, которыя принимали своихъ друзей, на что имѣли, конечно, право. Пелажи, вѣрная служанка, безшумно запирала двери, впуская одну за другой черныя рясы; у оконъ никогда не было видно ни одного изъ посѣтителей; весь фасадъ дома казался погруженнымъ во мракъ. Пріютъ почтенныхъ дамъ былъ окруженъ почтительною таинственностью.
Маркъ раскаивался въ томъ, что рѣдко сопровождалъ Женевьеву во время ея посѣщеній бабушки. Его главною ошибкою было то, что онъ вполнѣ предоставилъ Женевьеву во власть старухи Дюпаркъ; она проводила тамъ иногда цѣлые дни вмѣстѣ съ дочуркой Луизой. Его присутствіе несомнѣнно помѣшало бы выраженію той скрытой враждебности, которая окружала здѣсь его личность и была направлена противъ его идей. Женевьева понимала, конечно, какая опасность грозитъ ихъ семейному счастью, и пыталась сохранить добрыя отношенія съ мужемъ, котораго все еще любила. Рѣшившись взять себѣ духовнаго отца, она выбрала аббата Кандьё, а не отца Ѳеодосія, котораго ей навязывала старуха Дюпаркъ. Ей было противно идти на исповѣдь къ этому красавцу, глаза котораго горѣли страстнымъ огнемъ и сводили съ ума исповѣдницъ; аббатъ Кандьё былъ добрый и умный старикъ, относившійся къ своимъ духовнымъ дщерямъ, какъ добрый отецъ; Женевьева чувствовала въ немъ друга, который искренно страдалъ отъ братоубійственной войны, поднятой его коллегами, и желалъ одного — мирнаго преуспѣянія всѣхъ честныхъ работниковъ. Женевьева переживала нравственный кризисъ; ея врожденная нѣжность боролась съ постепеннымъ омраченіемъ разсудка и медленно переходила въ страстное увлеченіе мистицизмомъ. Каждый день она все болѣе и болѣе поддавалась той атмосферѣ ханжества, которая теперь царила въ домикѣ на улицѣ Капуциновъ, и тѣмъ льстивымъ словамъ, которыя опутывали ее паутиною таинственной святости, постепенно омрачая ясность ея сужденій. Напрасно Маркъ теперь чаще сталъ посѣщать домикъ на площади Капуциновъ: ядъ, влитый въ душу, медленно довершалъ свое разрушительное дѣйствіе.
Впрочемъ, пока еще не было произведено серьезнаго насилія надъ ея духовнымъ міромъ, Женевьеву окружали ласкою, вниманіемъ; ее медленно опутывали сѣтью, причемъ опытныя руки дѣйствовали очень осторожно. Ни одного рѣзкаго слова не было произнесено противъ ея мужа; напротивъ, о немъ говорили, какъ о человѣкѣ, вызывавшемъ искреннее сожалѣніе, какъ о грѣшникѣ, котораго надо было спасать. Несчастный не сознавалъ того ужаснаго зла, которое онъ приносилъ своей отчизнѣ, подвергая мукамъ ада тѣ невинныя дѣтскія души, которыя онъ отнималъ у церкви, дѣйствуя подъ вліяніемъ самомнѣнія и необузданной гордости. Затѣмъ мало-по-малу Женевьевѣ начали внушать, что ей слѣдуетъ посвятить себя великому дѣлу спасенія грѣшника, котораго она еще любила до сихъ поръ; эту слабость она должна была искупить возвращеніемъ любимаго человѣка на путь истины. Для нея будетъ великимъ торжествомъ, если она сумѣетъ остановитъ его на пути погибели и тѣмъ спасетъ и его самого, и невинныхъ жертвъ его нравственнаго ослѣпленія. Нѣсколько мѣсяцевъ подрядъ ее подготовляли съ необыкновеннымъ искусствомъ для того дѣла, котораго отъ нея требовали, въ надеждѣ, что всякая попытка ея въ этомъ направленіи приведетъ къ семейнымъ несогласіямъ; два противоположныхъ принципа, олицетворенныхъ въ обоихъ супругахъ, должны были привести къ серьезному столкновенію, которое, въ свою очередь, вызоветъ неизбѣжный разрывъ.
И желанныя роковыя событія свершились.
Нѣжныя, добрыя отношенія между Маркомъ и Женевьевой омрачались съ каждымъ днемъ; не было больше безумныхъ ласкъ среди веселой, шутливой болтовни и неожиданныхъ взрывовъ смѣха. Они еще не дошли до открытой ссоры; но, оставаясь съ глазу на глазъ другъ съ другомъ, они уже испытывали какую-то неловкость; они молчали, боясь коснуться въ разговорѣ непріятныхъ вопросовъ, которые вызвали бы несогласія. Они чувствовали, что между ними вырастаетъ смутное недоброжелательство, которое леденитъ ихъ души. Онъ сознавалъ, что около него находится существо, близкое ему по тѣлу, но чья душа уходила все дальше и дальше и, наконецъ, становилась ему совсѣмъ чуждою; онъ невольно осуждалъ ея мысли и поступки; она же думала, что онъ считаетъ ее за непросвѣщенную дурочку, и хотя все еще обожаетъ ее, но въ его любви больше сожалѣнія, чѣмъ нѣжности. Было очевидно, что недалеко то время, когда они серьезно уязвятъ другъ друга.
Однажды ночью, когда онъ молча прижималъ ее къ себѣ, какъ ребенка, который дуется и капризничаетъ, она внезапно разрыдалась.
— Ты больше не любишь меня! — прошептала она.
— Не люблю?! Вотъ вздоръ! Съ чего тебѣ пришла въ голову такая мысль?
— Еслибы ты меня любилъ, то помогъ бы мнѣ въ моемъ горѣ! Ты съ каждымъ днемъ все больше и больше отдаляешься отъ меня. Ты смотришь на меня, какъ на дурочку или какъ на полусумасшедшую. Все, что бы я ни говорила, вызываетъ въ тебѣ лишь усмѣшку; ты пожимаешь плечами и молчишь… Я отлично понимаю, что доставляю тебѣ не радость, а лишь заботы и непріятности.
Онъ не прерывалъ ея рѣчи и съ сокрушеннымъ сердцемъ выслушалъ ее до конца.
— Да, да, — продолжала она, — я отлично вижу, что каждый изъ твоихъ учениковъ тебя занимаетъ гораздо больше, чѣмъ я. Пока ты тамъ внизу, въ своемъ классѣ, ты увлекаешься, ты всею душою отдаешься своему дѣлу, ты, не уставая, разъясняешь имъ каждую мелочь, играешь и шалишь съ ними, точно ты ихъ старшій братъ; но какъ только ты приходишь сюда — конецъ веселью: ты молчишь, недоволенъ; твоя жена стѣсняетъ тебя… Господи! Какъ я несчастна!
Женевьева снова разразилась рыданіями. Тогда Маркъ осторожно пытался ее образумить.
— Дорогая моя, я не смѣлъ высказать тебѣ причину своей печали; но вѣдь и я страдаю отъ того, въ чемъ ты меня упрекаешь. Ты первая отшатнулась отъ меня. Ты цѣлые дни проводишь внѣ дома, а когда ты возвращаешься, то приносишь съ собою что-то мертвенное и холодное, и наше уютное гнѣздышко страдаетъ отсутствіемъ радости. Ты не говоришь со мною, твои мысли витаютъ гдѣ-то далеко, ты погружена въ мрачное раздумье, ты вся отдалась туманнымъ видѣніямъ и не принимаешь участія въ нашей семейной жизни; даже Луиза не вызываетъ улыбки на твоемъ лицѣ. Ты обращаешься со мною со снисходительною жалостью, точно я въ чемъ-то провинился передъ тобою, но не хочу сознаться въ своей винѣ; я чувствую, что ты перестаешь меня любить, и что твой умъ уклоняется отъ здравыхъ понятій о жизни.
Она протестовала и каждую его фразу прерывала возгласами изумленія.
— Ты меня обвиняешь! Меня, меня!.. Ты меня не любишь, а сваливаешь вину на меня!
Затѣмъ, не будучи въ силахъ сдержаться, она высказала всѣ свои сокровенныя мысли.
— Ахъ, какъ счастливы тѣ женщины, у которыхъ мужья вѣрующіе! Я вижу часто въ церкви счастливыхъ супруговъ и думаю, какое блаженство вмѣстѣ съ любимымъ человѣкомъ отдать себя въ руки Божіи. Въ такихъ семьяхъ духовное единство помогаетъ переживать всякія душевныя невзгоды, и небо награждаетъ ихъ неомраченнымъ счастьемъ.
Маркъ не могъ удержаться отъ невольной улыбки, но продолжалъ все также ласково и нѣжно:
— Бѣдная моя женушка, не собираешься ли ты меня обратить?
— А почему бы нѣтъ? — возразила она съ невольною живостью. — Неужели ты думаешь, что я недостаточно люблю тебя, чтобы желать твоего спасенія? Ты не вѣришь въ будущую жизнь и въ ту кару, которая тебѣ предстоитъ; но я понимаю твою погибель, и потому не проходитъ дня, чтобы я не молилась за тебя и не просила Бога о твоемъ обращеніи на путь истинный! Я готова отдать десять лѣтъ жизни — о, съ радостью! — чтобы очи твои раскрылись для истиннаго свѣта… Ахъ, еслибы ты мнѣ повѣрилъ, еслибы ты меня настолько любилъ, чтобы идти за мною, — намъ бы предстояло въ будущемъ вѣчное блаженство!
Она вся дрожала въ его объятіяхъ, она такъ увлеклась своею мистическою экзальтаціею, что Маркъ испугался: онъ не подозрѣвалъ, что зло пустило такіе глубокіе корни. Она наставляла его, она пыталась обратить его въ свою вѣру, и Марку стало ужасно совѣстно: развѣ это было не его обязанностью, которою онъ пренебрегалъ въ продолженіе столькихъ лѣтъ? Онъ невольно выразилъ вслухъ свои мысли и этимъ сдѣлалъ непоправимую ошибку.
— Ты говоришь все это не отъ себя: тебя научили этому другіе, и ты являешься невольною разрушительницею семейнаго счастья.
Тогда она возмутилась.
— Зачѣмъ ты меня оскорбляешь? Неужели я, п твоему мнѣнію, такъ ничтожна, что неспособна дѣйствовать по собственному разумѣнію? Что же, я, по-твоему, такъ глупа, что могу быть лишь орудіемъ въ рукахъ другихъ людей? Если находятся вполнѣ почтенные люди, которые интересуются твоею судьбою, ты бы долженъ быть имъ за это благодаренъ, а ты смѣешься, когда я съ тобою объ этомъ говорю, ты считаешь меня дурочкою, которая повторяетъ заученный урокъ!.. Нѣтъ, мы не понимаемъ другъ друга, и это главная причина моей печали.
По мѣрѣ того, какъ она говорила, въ его душѣ разрасталось чувство глубокаго отчаянія.
— Да, правда, — проговорилъ онъ медленно, — мы не понимаемъ другъ друга. Одно и то же слово имѣетъ для насъ разное значеніе. Ты обвиняешь меня въ томъ, въ чемъ я тебя обвиняю. Который же изъ насъ идетъ въ сторону разрыва? Кто готовъ пожертвовать собою для другого? Ты говоришь, что я виновенъ, — и ты права, но теперь слишкомъ поздно, и я не въ силахъ исправить свою ошибку. Я долженъ былъ научить тебя раньше понимать, что такое истина и справедливость.
Она еще болѣе возмутилась, чувствуя въ его словахъ волю главы дома.
— Да, да, конечно, меня надо всему учить, мнѣ нужно раскрыть глаза! Но вѣдь я отлично понимаю, гдѣ истина и справедливость, а ты не долженъ бы и произноситъ этихъ словъ!
— Почему?
— Потому что ты отошелъ отъ правды, увлекшись этимъ ужаснымъ дѣломъ Симона; ты потерялъ возможность судить о правдѣ, и единственнымъ оправданіемъ можетъ служить то, что ты потерялъ разумъ и не знаешь, что творишь.
Теперь Маркъ понялъ причину, почему Женевьева пыталась увлечь его съ намѣченнаго пути. Корень зла — это дѣло Симона. Госпожа Дюпаркъ и ея помощники старались отнять у него Женевьеву, чтобы нанести ему смертельный ударъ, лишить его энергіи къ раскрытію истины и тѣмъ спасти дѣйствительнаго преступника. Голосъ его задрожалъ отъ невыносимой муки.
— Ахъ, Женевьева! То, что ты говоришь, ужасно! Вѣдь это конецъ всему, конецъ нашему счастью, если мы на это вопіющее дѣло смотримъ съ разныхъ точекъ зрѣнія. Неужели ты несогласна со мною насчетъ несчастнаго Симона, — неужели ты не вѣришь, что онъ пострадалъ невинно?
— Конечно, нѣтъ.
— Ты считаешь этого чистаго человѣка преступникомъ?
— Безъ сомнѣнія! Ваша увѣренность въ его невинности ни на чемъ не основана. Я бы хотѣла, чтобы ты послушалъ мнѣнія людей, чистую жизнь которыхъ ты осуждаешь. А если ты ошибаешься въ такомъ ясномъ дѣлѣ, то могу ли я вѣрить твоимъ словамъ, твоимъ взглядамъ и твоимъ несбыточнымъ мечтамъ о какомъ-то счастдивомъ будущемъ?
Маркъ обнялъ ее и хотѣлъ ласкою побѣдить ея строптивость. Онъ сознавалъ, что несогласіе въ такомъ важномъ вопросѣ равносильно полному разрыву; онъ чувствовалъ, что ядъ, которымъ питали ее, омрачилъ ея разумъ.
— Слушай, Женевьева: постарайся повѣрить мнѣ, что я не ошибаюсь насчетъ Симона, что истина и справедливость на моей сторонѣ, и что я исполняю свой долгъ, заботясь о томъ, чтобы спасти товарища.
— Нѣтъ, нѣтъ!
— Женевьева, помиримся, моя дорогая! Уйди изъ того мрака, и вернемся вмѣстѣ на путь истиннаго свѣта.
— Нѣтъ, нѣтъ! Оставь меня! Я устала и не хочу даже слушать того, что ты говоришь.
Она высвободилась изъ его объятій, она отдалилась отъ него. Напрасно онъ старался ласками и поцѣлуями вернутъ ее къ себѣ: она не отвѣчала ему на его ласки и замкнулась въ ледяную холодность. Надъ ихъ любовью пронеслось мертвящее дыханіе злобы, и вся комната, казалось, потонула во мракѣ враждебной отчужденности.
Съ этого дня поведеніе Женевьевы становилось все болѣе нервнымъ и суровымъ. Въ домѣ бабушки перестали стѣсняться насчетъ ея мужа и открыто осуждали его поступки; соразмѣрно этимъ нападкамъ нѣжность ея къ Марку все убывала. Постепенно онъ обращался въ общаго врага, въ человѣка, который пренебрегаетъ всѣми законами нравственности. Всякое посѣщеніе Женевьевой домика на площади Капуциновъ отражалось въ семейной жизни вспышками и оскорбительными словами и все большею и большею холодностью въ отношеніяхъ. Ссоры происходили обыкновенно вечеромъ, когда супруги ложились въ кровать; днемъ они рѣдко видѣлись: онъ былъ занятъ работами въ классѣ, она бывала или у бабушки, или въ церкви. Ихъ любовная близость постепенно переходила во вражду, и Маркъ, несмотря на свою уступчивость и терпимость, иногда не могъ воздержаться отъ рѣзкаго слова. Однажды онъ сказалъ ей:
— Завтра, моя дорогая, ты мнѣ будешь нужна въ классѣ послѣ обѣда.
— Завтра я не свободна: меня ждетъ аббатъ Кандьё. Да, кромѣ того, я вообще не хочу тебѣ помогать, — не разсчитывай на меня.
— Какъ, ты не хочешь больше мнѣ помогать?
— Нѣтъ, я осуждаю твои занятія. Пропадай, если тебѣ это нравится, а я хочу искать спасенія души.
— Тогда лучше каждому изъ насъ идти своей дорогой!
— Какъ хочешь.
— Голубушка моя! Неужели отъ тебя я слышу такія слова? Они не только омрачили твой умъ, но и подмѣнили твое сердце… Ты теперь заодно съ этими ханжами!
— Молчи, молчи, несчастный! Ты, ты самъ находишься на пути лжи и погибели! Ты кощунствуешь, ты заодно съ дьяволомъ, и мнѣ нисколько не жаль этихъ дѣтей, если они такъ глупы, что давно не убѣжали отъ тебя!
— Бѣдная моя, ты когда-то была умна и образованна, — какъ можешь ты говорить такія глупости?!
— Ну что-жъ! Когда жены дѣлаются глупыми, ихъ бросаютъ!
Маркъ, возмущенный, не пытался съ нею спорить, не пытался, какъ бывало, увлечь ее своими ласками. Часто они оба лежали съ открытыми глазами и не могли уснуть. И тотъ, и другой чувствовали, что они оба не спятъ, но не находили другъ для друга ласковаго слова, и окружающій ихъ мракъ казался бездонною пропастью. отдѣляющею этихъ когда-то страстныхъ любовниковъ.
Марка болѣе всего огорчало постепенно развивавшееся чувство ненависти къ школѣ со стороны Женевьевы; она съ презрѣніемъ относилась къ дѣтямъ, которыхъ онъ обучалъ съ такою любовью. Она ежедневно съ горечью выказывала свою ревность къ этимъ малышамъ, видя его ласковое къ нимъ отношеніе и горячее желаніе сдѣлать изъ нихъ гражданъ мира и справедливости. Въ сущности, всѣ ихъ ссоры происходили, главнымъ образомъ, изъ-за школы, потому что и она сама была лишь взрослымъ ребенкомъ, котораго слѣдовало учить и просвѣщать, и который лишь изъ упрямства отстаивалъ навязанныя ему со стороны заблужденія. Ей казалось, что онъ кралъ у нея ту нѣжность, которую выказывалъ ученикамъ. Она воображала, что, пока онъ относится къ нимъ съ такою отеческою заботливостью, ей не удастся овладѣть имъ, заставить его успокоиться въ ея объятіяхъ и отречься отъ всѣхъ своихъ бредней. Вся борьба для нея сосредочивалась на желаніи одержать именно такую побѣду; проходя мимо его класса, она всегда ощущала безсильную злобу и раздраженіе, сознавая свое безсиліе вырвать его оттуда и покорить своей волѣ человѣка, съ которымъ еще раздѣляла супружеское ложе.
Проходили мѣсяцы, и борьба между Маркомъ и Женевьевой все обострялась. Въ домикѣ госпожи Дюпаркъ пока еще не было рѣшено вызвать окончательный разрывъ. Вѣдь у нихъ впереди было еще много времени. Не говоря о братѣ Фульгентіи, который не отличался послѣдовательностью въ своихъ дѣйствіяхъ и больше путалъ и болталъ всякій вздоръ, другія духовныя лица, въ особенности отецъ Ѳеодосій и отецъ Крабо, были слишкомъ опытными руководителями душъ, чтобы не понять, что по отношенію къ Женевьевѣ требовались большая осторожность и выдержка: она была женщина страстная, съ прямою душою и любящимъ сердцемъ; они понимали, что, пока она не порвала супружескихъ отношеній, ее невозможно разлучить съ мужемъ и довести послѣдняго до состоянія остраго горя. Имъ предстояло шагъ за шагомъ разрушить сильную, искреннюю любовь, вырвать ее съ корнемъ, такъ, чтобы она не могла больше возродиться; такое дѣло требовало времени и умѣнья. Поэтому они пока оставляли Женевьеву въ рукахъ аббата Кандьё, разсчитывая, что онъ постепенно усыпитъ ея душевную энергію, а затѣмъ поджидали удобной минуты, чтобы произвести рѣшительный натискъ; они пока довольствовались тѣмъ, что внимательно за нею слѣдили. Они совершали чудеса ловкой хитрости и коварства.
Одно обстоятельство еще болѣе разстроило отношенія между супругами. Маркъ очень интересовался госпожой Феру, женой учителя въ Морё, отставленнаго отъ должности вслѣдствіе скандала въ Жонвилѣ. Онъ бѣжалъ въ Бельгію, чтобы освободиться отъ двухлѣтней воинской повинности, которую долженъ былъ отбыть; его жена и дочки, во избѣжаніе голодной смерти, должны были поселиться въ Мальбуа, и жили онѣ въ самыхъ ужасныхъ условіяхъ; госпожа Феру выбивалась изъ силъ, чтобы прокормить своихъ дѣтей, пока мужъ не найдетъ занятій и не выпишетъ ихъ къ себѣ. Но время шло, а онъ самъ только что не умиралъ съ голоду, напрасно подыскивая себѣ занятіе, которое сколько-нибудь обезпечило бы его. Онъ находился въ отчаянномъ положеніи, озлобленный, тоскующій въ разлукѣ съ семьею; наконецъ чаша его терпѣнія переполнилась, онъ окончательно потерялъ голову и вернулся въ Мальбуа, даже не скрываясь, чтобы повидаться со своими. На другой же день онъ былъ схваченъ и переданъ военнымъ властямъ, и потребовалось самое энергичное вмѣшательство Сальвана, чтобы его сразу не отдали въ дисциплинарный батальонъ. Его отправили на гарнизонную службу, въ маленькую крѣпость въ горахъ, а жена и дочери продолжали влачить свое жалкое существованіе, не имѣя иногда куска хлѣба.
Маркъ, узнавъ объ арестѣ Феру, принялъ въ немъ горячее участіе. Онъ видѣлъ его всего нѣсколько минутъ, но не могъ забыть его отчаяннаго, растерзаннаго вида; несчастный оставался при томъ мнѣніи, что онъ — жертва общественной несправедливости. Правда, поведеніе его, по словамъ Морезена, было невозможное; но вѣчная нужда, вѣчныя униженія надломили эту честную натуру, и его можно было лишь пожалѣть за всѣ тѣ пытки, которыя ему пришлось выносить; онъ, единственный культурный человѣкъ въ деревнѣ, погибалъ среди сытыхъ и тупыхъ поселянъ, кичившихся своимъ довольствомъ! И вотъ, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ упорнаго труда, онъ угодилъ въ казармы, разлученный съ семьею, испытывая крайнія лишенія.
— Теперь все потеряно! — воскликнулъ онъ, увидѣвъ Марка, и замахалъ своими длинными руками. — Я долженъ былъ прослужить десять лѣтъ учителемъ, но мнѣ дали прослужить лишь восемь, выгнали со службы, потому что я осмѣлился высказать свое мнѣніе, и теперь требуютъ отъ меня еще два года военной службы, отрываютъ отъ семьи, которая лишается во мнѣ единственной опоры! Нѣтъ, я чувствую, что силъ моихъ не хватаетъ, и я не отвѣчаю за себя!
Маркъ старался всячески его успокоить и смягчить его необузданный гнѣвъ, обѣщаясь заботиться объ его семьѣ. Онъ ободрялъ его, говоря, что, когда онъ вернется черезъ два года, ему дадутъ мѣсто, и они опять заживутъ попрежнему. Но Феру оставался мрачнымъ и ворчалъ про себя слова злобы и ненависти.
— Нѣтъ! нѣтъ! Я — конченный человѣкъ! Я не въ состояніи отслужить этихъ двухъ лѣтъ! Они отлично знаютъ, что, посылая меня туда, разсчитываютъ убить, какъ бѣшеную собаку!
Фору поинтересовался узнать, кого назначили на его мѣсто въ Морё, и, узнавъ, что его замѣстителемъ явился Шанья, бывшій помощникъ Бреванна изъ сосѣдней общины, онъ разсмѣялся горькимъ смѣхомъ. Шанья былъ небольшого роста, съ низкимъ лбомъ, черный, невзрачный, еще глупѣе Жофра, готовый услуживать кому угодно, лишь бы угодить начальству. Жена его, толстая, рыжая женщина, была еще глупѣе мужа. Феру еще болѣе возмутился, узнавъ, что мэръ Салеръ совершенно подпалъ подъ вліяніе дурака Шанья, которымъ безъ церемоніи распоряжался аббатъ Коньясъ, сдѣлавъ изъ него послушное орудіе своихъ происковъ.
— Помните, я предсказывалъ вамъ торжество клерикаловъ! Вы мнѣ тогда не повѣрили; вы говорили, что я слишкомъ мрачно смотрю на жизнь! А чья теперь правда? Вся эта шайка черныхъ рясъ завладѣла страною и проглотитъ всѣхъ насъ безъ остатка… Право, можно получить отвращеніе къ жизни и позавидовать любой собакѣ! Нѣтъ, нѣтъ, довольно; терпѣнію моему скоро конецъ; я не выдержу и чувствую, что скоро всему конецъ! Душа моя возмутилась!
Феру былъ отправленъ на мѣсто служенія. Прошло три мѣсяца, и положеніе несчастной семьи еще ухудшилось. Когда-то его жена была красивая женщина, привѣтливая, добрая; но заботы и лишенія преждевременно ее состарили; глаза ея потухли отъ постояннаго шитья, отъ слезъ; случалось, что она не находила работы, и ей пришлось однажды прожить зимою цѣлый мѣсяцъ безъ дровъ и питаться впроголодь. Къ довершенію несчастья, одна изъ дочерей, старшая, заболѣла тифомъ и медленно угасала на холодномъ чердакѣ, гдѣ вѣтеръ гулялъ безпрепятственно, прорываясь въ щели покосившейся двери и въ плохо прикрытое окно. Тогда Маркъ, помимо обычнаго денежнаго вспомоществованія, уговорилъ жену навѣстить госпожу Феру и дать ей работу.
Женевьева почувствовала состраданіе, услышавъ разсказъ о такомъ ужасномъ бѣдствіи; самого Феру она строго осуждала подъ вліяніемъ тѣхъ разговоровъ, которые велись у бабушки.
— Хорошо, — сказала Женевьева, выслушавъ разсказъ Марка. — Луизѣ надо сшить платье; матерія куплена, — я сама отнесу ее.
— Благодарю тебя, — сказалъ Маркъ. — Я провожу тебя къ ней.
На другой день они вмѣстѣ пошли къ госпожѣ Феру, въ ея жалкое убѣжище, откуда хозяинъ грозилъ ихъ выгнать за невзносъ платы. Старшая дочь лежала при смерти. Они застали мать рыдающей, среди полнаго безпорядка; двѣ младшихъ дочери также плакали навзрыдъ. Картина была такая потрясающая, что Маркъ и Женевьева стояли, не будучи въ силахъ произнести вы слова.
— Вы не знаете, вы ничего не знаете! — рыдала бѣдная женщина. — Все кончено; они убьютъ моего мужа! Они рѣшили сжить его со свѣта!
Она горько плакала, съ трудомъ выговаривая слова; наконецъ Марку удалось разспросить ее о томъ, что произошло съ Феру. Онъ оказался, какъ и слѣдовало ожидать, очень плохимъ солдатомъ. Въ минуту вспышки онъ набросился на капрала и грозилъ убить его. Послѣдовалъ судъ, и его отправили въ Алжиръ, въ ссылку, въ одинъ изъ дисциплинарныхъ батальоновъ, гдѣ сохранились еще ужасныя строгости былыхъ временъ.
— Онъ не вернется оттуда, никогда не вернется! Они убьютъ его. Онъ написалъ мнѣ письмо, прощаясь со мной и съ семьей; онъ знаетъ, что ему не миновать смерти. А что же я буду дѣлать? Что станется съ несчастными дѣтьми? Ахъ, они всѣ — разбойники, гнусные убійцы!
Маркъ слушалъ ея слова, и сердце его разрывалось отъ жалости; онъ не находилъ словъ, которыя могли бы утѣшить несчастную женщину; но Женевьева возмутилась тѣмъ, что ей пришлось услышать, и сказала:
— Но, милая госпожа Феру, почему вы думаете, что они убьютъ вашего мужа? Офицеры арміи не имѣютъ привычки убивать солдатъ… Вы напрасно увеличиваете свое горе, поддаваясь такимъ несправедливымъ мыслямъ!
— Всѣ они — разбойники! — кричала госпожа Феру съ новою вспышкою отчаянія. — Мой несчастный мужъ голодалъ цѣлыхъ восемь лѣтъ, и вотъ они берутъ его и на два года отдаютъ въ солдаты, обращаются съ нимъ, какъ съ животнымъ, а потомъ посылаютъ въ ссылку, и одно несчастіе слѣдуетъ за другимъ! Ему не даютъ передохнуть и погубятъ окончательно! Они — разбойники, убійцы!
Маркъ старался ее успокоить. Все существо его возмущалось при видѣ такого незаслуженнаго горя. Что могли сдѣлать эти несчастные подъ жестокими ударами судьбы, которая обрушилась на нихъ безъ всякой жалости?
— Успокойтесь: мы постараемся сдѣлать все возможное, чтобы облегчить его судьбу.
Женевьева точно окаменѣла; всякое состраданіе исчезло въ ея душѣ; ее не трогали слезы и рыданія этой женщины и несчастныхъ дѣтей. Она не замѣчала покрытаго дырявымъ одѣяломъ жалкаго ложа умирающей, которая уставилась на мать своимъ неподвижнымъ взоромъ и не могла уже проливать слезъ, такъ какъ душа ея была готова отлетѣтъ въ вѣчность. Молодая женщина наконецъ заговорила холоднымъ, наставительнымъ тономъ:
— Надо отдать свою судьбу на волю Божію. Не оскорбляйте Его, иначе вы будете еще строже наказаны.
Госпожа Феру разсмѣялась дикимъ смѣхомъ.
— О, Богъ заботится о богатыхъ, а не о бѣдныхъ… Иначе Онъ не допустилъ бы, чтобы во имя Его насъ вытолкали изъ дома и лишили мѣста.
Женевьева не удержалась отъ гнѣвной вспышки:
— Вы кощунствуете и не заслуживаете, чтобы вамъ оказана была помощь!
— Я и не прошу помощи, а прошу только работы. Я хочу честно зарабатывать свой хлѣбъ, но не согласна искать милостыни посредствомъ лицемѣрія.
— Тогда ищите работы у тѣхъ, кто, подобно валъ, готовъ надругаться надъ аббатами и считать офицеровъ убійцами!
Проговоривъ эти слова, Женевьева вышла изъ комнаты взбѣшенная. Маркъ былъ вынужденъ послѣдовать за нею. Онъ глубоко возмутился ея словами и не могъ воздержаться, чтобы не сказать ей:
— Ты совершила очень дурной поступокъ.
— Почему?
— Христіанскій Богъ милосердъ ко всѣмъ, но вы создали себѣ другое божество, карающее; чтобы заслужить помощь, достаточно того, чтобы человѣкъ страдалъ, а не унижался.
— Нѣтъ, нѣтъ! Грѣшники заслужили страданіе. Пусть они страдаютъ, если не хотятъ покориться. Мой долгъ — ничего для нихъ не дѣлать.
Вечеромъ, когда они легли въ кровать, ссора разгорѣлась болѣе ожесточенная, чѣмъ когда-либо; Маркъ впервые былъ суровъ, не будучи способенъ снизойти до оправданія такой сердечной черствости, какую выказала Женевьева. До сихъ поръ онъ полагалъ, что лишь умъ ея омраченъ, теперь же увидѣлъ, что порча коснулась и сердца. Между супругами произошелъ обмѣнъ такихъ словъ, какія не забываются, и они убѣдились въ томъ, что пропасть, раздѣляющая ихъ, еще расширилась, подготовляемая незримыми руками. Они оба наконецъ замолчали, подавленные горемъ; въ комнатѣ воцарилось молчаніе среди враждебнаго мрака. На слѣдующій день Маркъ и Женевьева не обмѣнялись ни словомъ.
Спустя нѣкоторое время явился новый, уже болѣе серьезный поводъ, который привелъ, наконецъ, къ полному разрыву.
Луизѣ минуло десять лѣтъ, и она должна была посѣщать уроки Закона Божія, чтобы готовиться къ конфирмаціи. Маркъ рѣшительно этому воспротивился; онъ рѣшилъ твердо настоять на своемъ, требуя, чтобы дочь готовилась къ этому только тогда, когда достигнетъ совершеннолѣтія.
Луиза при немъ сказала матери:
— Мама, мадемуазель Рузеръ говоритъ, чтобы ты записала меня у аббата Кандьё для приготовленія къ конфирмаціи.
— Хорошо, дитя, я пойду къ нему завтра.
Маркъ, читавшій книгу, поднялъ голову и сказалъ:
— Извини, душа моя, но ты не пойдешь къ аббату Кандьё.
— Почему?
— Очень просто! Я тебѣ уже говорилъ свое мнѣніе о несвоевременности конфирмаціи.
Женевьева разсмѣялась ироническимъ смѣхомъ.
— Ты съ ума сошелъ, мой другъ! Какое же будетъ ея положеніе! Видѣть дочь отверженной, презираемой всѣми! Никто на ней не женится! Я нахожу, что ты поступаешь совершенно нелогично.
Маркъ отвѣтилъ спокойно:
— Очень можетъ быть. Прежде я выказывалъ много слабости и безхарактерности, но теперь рѣшилъ быть твердымъ и не отступать отъ своихъ принциповъ.
— Что же ты хочешь сдѣлать?
— Я хочу, чтобы Луиза достигла совершеннолѣтія и сама за себя рѣшила, какъ ей быть. Я противъ того, чтобы дѣтей отдавать въ руки аббатовъ и кюрэ, которыхъ считаю плохими воспитателями.
— У тебя свои права отца, но у меня права матери, и я не дозволю, чтобы у меня съ этихъ лѣтъ отнимали ребенка. Если нужно будетъ, я сама готова сопровождать дочь къ аббату Кандьё.
Маркъ вскочилъ со своего мѣста въ припадкѣ сильнаго гнѣва. Но онъ нашелъ въ себѣ еще силу, чтобы сдержаться и не выговорить такихъ словъ, которыя сдѣлали бы разрывъ неизбѣжнымъ. Что дѣлать? Онъ все еще любилъ эту женщину и не могъ своими руками разрушить окончательно семейный очагъ. Онъ еще не забылъ того счастья, которое она ему давала, тѣхъ ласкъ, которыми она приковывала его къ себѣ; ребенокъ, причина настоящаго раздора, былъ ихъ ребенкомъ, — и Маркъ стоялъ убитый, безвольный, не зная, какъ выйти изъ того ужаснаго положенія, въ которомъ очутился. Надо было ежедневно начинать безконечныя ссоры, отнимать у матери дочь, быть жестокимъ и грубымъ, а у него на это не хватало рѣшимости. Въ немъ было слишкомъ мало энергіи, чтобы хладнокровно отстаивать свое требованіе и вести борьбу, которая одинаково терзала бы и его сердце, и сердца близкихъ ему людей.
Луиза все время молча слушала ссору отца съ матерью, не смѣя сказать ни слова. Она смотрѣла на нихъ, широко раскрывъ свои каріе глаза, съ выраженіемъ все возраставшей печали.
Она была довольно большого роста для своихъ лѣтъ; лицо, привѣтливое и спокойное, имѣло сходство и съ семьею Дюпаркъ, и съ семьею Фромановъ: первыхъ она напоминала своимъ упрямымъ ртомъ, а на Фромановъ походила высокимъ лбомъ, за которымъ таился недюжинный умъ. Она была еще ребенокъ, но проявляла много смѣтливости и любознательности, постоянно разспрашивая отца обо всемъ, что ее интересовало. Она обожала его, но любила и мать, которая относилась къ ней съ большою заботливостью.
— Слушай, папа, отчего ты меня не хочешь пустить къ аббату Кандьё? Вѣдь ты самъ говоришь, что надо все знать, чтобы рѣшить, что лучше. Мама объяснитъ мнѣ урокъ, а если я не пойму чего-нибудь, то обращусь къ тебѣ.
Дѣвочка бросилась на шею отца, желая какъ-нибудь положить конецъ этой ссорѣ, которая происходила изъ-за нея; поцѣловавъ отца, она бросилась къ матери, точно желая и ее утѣшить.
Маркъ долженъ былъ уступить: у него не было ни силы, ни возможности избрать другой путь для возстановленія домашняго мира. Онъ упрекалъ себя за свою слабость, но борьба была слишкомъ мучительна. Онъ надѣялся лишь на благоразуміе своей дочери, которая обладала такою чуткою душою и такъ заботилась о томъ, чтобы примирить отца съ матерью. Но вѣдь она — ребенокъ: ее легко могутъ отнять у него, какъ отняли мать. Маркъ страшно мучился, былъ недоволенъ собою и со страхомъ заглядывалъ въ будущее. А будущее готовило ему новыя страданія.
Въ школѣ Марка наступала съ каждымъ годомъ новая смѣна учениковъ. Его любимый ученикъ, Себастіанъ Миломъ, по совѣту Марка подготовлялся къ поступленію въ нормальную школу въ Бомонѣ, послѣ того, какъ получилъ свидѣтельство объ окончаніи городского двухкласснаго училища въ Мальбуа. Кромѣ Себастіана, школу окончили еще четверо: оба сына Долуара, Огюстъ и Шарль, и оба Савена, близнецы Ахиллъ и Филиппъ. Огюстъ занялся тѣмъ же ремесломъ, что и его отецъ, т. е. сдѣлался каменщикомъ, а Шарль поступилъ въ ученики къ слесарю. Что касается Савена, то онъ не хотѣлъ послушать совѣта Марка и сдѣлать изъ своихъ сыновей наставниковъ.
— Къ чему? — говорилъ онъ. — Чтобы они умерли съ голоду, вступивъ на самое неблагодарное поприще? Учителей всѣ презираютъ, и каждый можетъ оскорбить ихъ безнаказанно.
Савенъ очень гордился тѣмъ, что помѣстилъ Ахилла въ канцелярію судебнаго пристава, подыскивая и Филиппу такое же занятіе. Фердннанду Бонгару не удалось получить свидѣтельство объ окончаніи курса; онъ не отличался блестящими способностями, но благодаря школѣ былъ все же развитѣе своего отца. Онъ теперь помогалъ отцу на фермѣ и готовился сдѣлаться земледѣльцемъ. Сестра его, Анжель Бонгаръ, болѣе способная, чѣмъ братъ, кончила курсъ у мадемуазель Рузеръ и научилась отлично вести счеты; это была очень тщеславная и лукавая дѣвица, мечтавшая о выгодномъ бракѣ. Гортензія Савенъ, несмотря на свои шестнадцать лѣтъ, все еще не кончила курса; это была красивая брюнетка, большая ханжа, всегда стоявшая во главѣ всякихъ религіозныхъ процессій. Отецъ мечталъ для нея о блестящей партіи, между тѣмъ ходили слухи о какой-то таинственной связи, и съ каждымъ днемъ становилось очевиднѣе, что она готовится стать матерью.
Новые ученики замѣняли выбывшихъ; набѣгающая волна молодого поколѣнія давала Марку свѣжій матеріалъ для воспитанія: къ нему поступилъ младшій Савенъ, Леонъ, которымъ очаровательная госпожа Савенъ была беременна въ то время, когда разыгралось дѣло Симона; затѣмъ младшій Долуаръ, Жюль, которому только что минуло семь лѣтъ. Пройдутъ годы и годы, и дѣти этихъ дѣтей поступятъ въ школу, и если Маркъ останется учителемъ, онъ займется ихъ просвѣщеніемъ и поможетъ имъ сдѣлать еще шагъ впередъ на пути къ лучшему, свѣтлому будущему.
У Марка въ классѣ былъ мальчикъ, который доставлялъ ему много заботъ: это былъ маленькій Жозефъ, сынъ Симона, которому шелъ двѣнадцатый годъ. Маркъ долго не рѣшался принять его въ школу, боясь, какъ бы товарищи не оскорбили впечатлительнаго ребенка побоями и ругательными словами. Затѣмъ, надѣясь на то, что дикія страсти улеглись, онъ упросилъ Лемановъ и госпожу Симонъ отдать ему мальчика, обѣщая слѣдить за несчастнымъ ребенкомъ. Три года мальчикъ пробылъ въ школѣ, и Марку удалось поставить его на товарищескую ногу съ другими дѣтьми и охранить его отъ обидъ. Онъ даже воспользовался его присутствіемъ въ классѣ, какъ живымъ примѣромъ, чтобы внушить дѣтямъ терпимость, добрыя чувства и уваженіе къ личности. Жозефъ былъ красивый и умный ребенокъ: онъ унаслѣдовалъ красоту матери и недюжинный умъ отца; мальчикъ былъ не по годамъ серьезенъ и вдумчивъ, благодаря ужасной судьбѣ своего отца, которую онъ зналъ. Онъ занимался съ какимъ-то мрачнылъ упорствомъ, желая быть первымъ въ классѣ и тѣмъ оградить себя отъ нападокъ. Его мечтой, его горячимъ желаніемъ, которое въ немъ поддерживалъ Маркъ, было сдѣлаться учителемъ, и въ этомъ стремленіи ребенка чувствовалась опредѣленная цѣль — возстановить доброе имя отца. Весьма возможно, что благородное стремленіе мальчика и его усидчивое прилежаніе тронули сердце маленькой Луизы. Онъ былъ на три года старше ея, и вскорѣ они очень подружились и радовались всякій разъ, когда встрѣчались.
Иногда Маркъ удерживалъ его послѣ окончанія занятій вмѣстѣ съ сестрою Сарою, которая приходила, чтобы проводить его домой; онъ приглашалъ ихъ къ себѣ, а также и Себастіана Милома, который былъ его любимымъ ученикомъ. Пріятно было смотрѣть, какъ дѣти весело играли другъ съ другомъ, никогда не ссорясь; маленькая Луиза была въ восторгѣ, и возня и хохотъ не умолкали. Впрочемъ, иногда они часами занимались чтеніемъ, вырѣзали картинки, а затѣмъ опять скакали и прыгали, отдаваясь дѣтской веселости. Сара воспитывалась дома: мать не рѣшалась отдать ее въ школу; это была прелестная дѣвочка десяти лѣтъ, кроткая и добрая; Себастіанъ, на пять лѣтъ ея старше, относился къ ней съ нѣжною заботливостью любящаго брата и хохоталъ, какъ сумасшедшій, когда она садилась ему на спину и заставляла его скакать по комнатѣ, требуя, чтобы онъ изображалъ изъ себя ретиваго коня.
Только одна Женевьева бывала недовольна этими посѣщеніями; для нея это было новымъ предлогомъ изливать свой гнѣвъ противъ мужа. Къ чему приводить въ домъ этихъ жиденятъ? Ея дочери не подобало компрометировать себя съ дѣтьми отвратительнаго преступника. Такимъ образомъ эти собранія дѣтей являлись еще однимъ поводомъ къ ссорамъ между супругами.
Наконецъ разразилась и окончательная катастрофа. Въ одинъ изъ вечеровъ, когда Себастіанъ гостилъ у Марка, съ нимъ внезапно сдѣлалось дурно. Маркъ проводилъ его къ матери, и на другой день у мальчика открылся тифъ; въ продолженіе трехъ недѣль Себастіанъ находился между жизнью и смертью. Его мать переживала ужасные дни, не отходя отъ постели обожаемаго сына. Въ лавкѣ находилась теперь ея невѣстка, которая, впрочемъ, въ послѣднее время почти одна завѣдывала дѣлами, потому что вдова другого брата постепенно устранялась отъ занятія торговлей. Дѣла у нихъ шли отлично съ тѣхъ поръ, какъ клерикалы явились господствующею партіею. Впрочемъ, участіе въ дѣлѣ госпожи Александръ, матери Себастіана, хотя и не особенно дѣятельное, все-таки обезпечивало имъ и другихъ покупателей, ревнителей свѣтскаго образованія. Вдова Эдуарда разсчитывала на еще большее увеличеніе оборота благодаря своему сыну Виктору, который только что окончилъ клерикальную школу братьевъ. Викторъ всегда былъ плохимъ ученикомъ и выказывалъ очень жестокія и звѣрскія наклонности. Онъ рѣшилъ поступить на военную службу и современемъ сдѣлаться генераломъ; еще въ дѣтствѣ онъ любилъ игру въ солдаты, прячемъ всегда колотилъ маленькаго Себастіана. Но пока еще онъ не вышелъ годами для военной службы — и проводилъ свое время въ полнѣйшей праздности, шлялся по городу и совершенно устранился изъ-подъ материнской опеки; продавать бумагу и перья онъ отказался наотрѣзъ. Любимымъ его товарищемъ былъ Полидоръ, племянникъ служанки госпожи Дюпаркъ, Пелажи. Лѣнивый, испорченный нравственно, онъ рѣшилъ поступить въ монахи, чтобы избѣгнуть всякаго серьезнаго труда въ жизни, а также и казарменной жизни, которая внушала ему ужасъ. Хотя, какъ видно, вкусы Виктора и Полидора совершенно расходились, они тѣмъ не менѣе отлично ладили между собой и съ утра до вечера бродили по улицамъ, засунувъ руки въ карманы, или гонялись за фабричными работницами, увлекая ихъ на прогулки по тѣнистымъ берегамъ рѣчонки Вернили. Со времени болѣзни Себастіана его мать не показывалась въ лавочкѣ, гдѣ хозяйничала ея невѣстка, очень довольная хорошими выручками, но втайнѣ терзавшаяся за участь сына, который совершенно отбился отъ дома.
Маркъ ежедневно послѣ окончанія классовъ приходилъ узнавать о здоровьѣ Себастіана, и сердце его сжималось отъ боли при видѣ, какъ смерть отнимала шагъ за шагомъ любимое дѣтище отъ матери, обезумѣвшей съ горя. Со времени смерти мужа эта женщина всецѣло отдалась воспитанію сына, перенеся на него всю страстную нѣжность своего сердца; сынъ ея былъ такой же бѣлокурый и такой же кроткій, какъ и она сама, и отвѣчалъ матери такою же пылкою любовью; онъ обожалъ ее и старался всѣми силами отплатить ей за ея любовную заботливость.
Между матерью и сыномъ существовало полное единеніе, восхитительная дружба; было страшно подумать, что сталось бы съ нею, еслибы она лишилась своего сына. Когда Маркъ входилъ въ маленькую, жарко натопленную комнату, гдѣ лежалъ больной съ обострившимися чертами лихорадочно пылавшаго лица, онъ заставалъ мать въ полномъ отчаяніи; слезы душили ее, но она старалась побороть свое волненіе и, улыбаясь, говорила сыну:
— Не правда ли, мой другъ, тебѣ сегодня гораздо лучше?
— Нѣтъ, я плохо себя чувствую! Дорогой господинъ Фроманъ, мнѣ очень худо.
Онъ выговаривалъ слова хриплымъ и прерывающимся голосомъ. Но мать, съ отчаяньемъ во взорѣ, перебивала его и возбужденно повторяла:
— Не слушайте его, господинъ Фроманъ: ему лучше, гораздо лучше; онъ непремѣнно скоро поправится.
Но когда она выходила на лѣстницу, чтобы проводить учителя, то высказывала ему полное свое отчаяніе и заливалась слезами.
— Боже мой! Бѣдный, бѣдный мой мальчикъ! Онъ погибнетъ; смерть отниметъ его у меня. Такой сильный, здоровый ребенокъ! Развѣ это не ужасно?! Я чувствую, что умираю вмѣстѣ съ нимъ!
Но, прежде чѣмъ вернуться въ комнату больного, она тщательно вытирала себѣ глаза и снова пыталась улыбнуться; дни и ночи просиживала она безъ сна и боролась со смертельнымъ недугомъ, который уносилъ дорогое для нея существо.
Однажды вечеромъ Маркъ засталъ ее, по обыкновенію, одну, на колѣняхъ около кровати сына; она уткнула лицо въ одѣяло и рыдала, вздрагивая всѣмъ тѣломъ. Сынъ уже не слышалъ ея плача: онъ со вчерашняго дня не переставалъ бредить и ничего не сознавалъ, что происходило вокругъ него.
— Мой сынъ! Мой сынъ!.. За что, за что меня такъ наказываетъ судьба? Мой добрый, милый, послушный ребенокъ! Тебя отнимаютъ отъ женя! За что, за что я должна такъ страдать! — Она приподнялась, схватила Марка за обѣ руки и горячо ихъ пожимала. — Скажите мнѣ, объясните, — вы такой справедливый, — вѣдь человѣкъ не можетъ, не долженъ такъ страдать, если онъ не сдѣлалъ ничего дурного…. Я такъ мучусъ! Ахъ, еслибы вы знали! Что мнѣ дѣлать?! Что мнѣ дѣлать?!
Казалось, что въ ея душѣ происходила тяжелая внутренняя борьба. Нѣсколько дней подрядъ она не находила покоя и металась въ нерѣшительности, какъ ей дѣйствовать.
Впрочемъ, въ этотъ день она ничего не сказала Марку; зато на слѣдующій сама выбѣжала ему навстрѣчу, будучи не въ силахъ скрывать то, что терзало ея душу. Себастіанъ лежалъ почти безъ дыханія.
— Слушайте, господинъ Фроманъ, я должна вамъ во всемъ покаяться. Только что здѣсь былъ докторъ; онъ сказалъ, что надежды нѣтъ, и что только чудо можетъ спасти моего мальчика… Меня мучитъ ужасное раскаяніе. Я боюсь, что сама виновата въ томъ несчастьѣ, которое на меня обрушилось. Я виновата въ болѣзни и смерти моего ребенка; я жестоко наказана за то, что когда-то приказала ему лгать и настаивала на этой лжи, чтобы отвлечь отъ себя непріятности, а другой человѣкъ въ это время терпѣлъ жестокія муки… Ахъ, я не въ силахъ долѣе бороться… душа моя разрывается отъ горя и отчаянія!
Маркъ слушалъ ея слова, изумленный, не смѣя еще догадываться объ ихъ сокровенномъ смыслѣ.
— Вы знаете, о комъ я говорю, господинъ Фроманъ, — о томъ несчастномъ учителѣ Симонѣ, котораго осудили за убійство маленькаго Зефирена… Вотъ скоро восемь лѣтъ, какъ онъ на каторгѣ, и вы часто мнѣ разсказывали о тѣхъ нечеловѣческихъ страданіяхъ, которыя онъ тамъ испытываетъ; я всякій разъ ужасно мучилась… Я порывалась сказать всю правду, облегчить свою совѣсть, покаяться въ своемъ поступкѣ, но у меня не хватало мужества: я думала только о своемъ спокойствіи, боялась причинить непріятности своему сыну… Какъ глупа я была! Я молчала ради его счастья, а теперь смерть разлучаетъ меня съ нимъ навѣки; я знаю, это — наказаніе за то, что я не сказала всей правды.
Она говорила точно въ припадкѣ безумія, изнемогая подъ бременемъ несчастья.
— Господинъ Фроманъ, я готова все вамъ сказать. Можетъ быть, еще не поздно, можетъ быть, судьба сжалится надо мною, если я исправлю свою ошибку… Вы помните о той прописи, которую разыскивали? На другой день послѣ злодѣйскаго преступленія Себастіанъ сказалъ вамъ, что видѣлъ точно такую пропись у своего кузена, который принесъ ее изъ школы братьевъ, несмотря на то, что имъ строго запрещалось уносить прописи домой. Но, послѣ того, какъ вы ушли, насъ такъ напугали, что моя невѣстка принудила моего сына сказать, что онъ ошибся. Много времени спустя мнѣ попалась на глаза эта пропись въ старой тетради, и вотъ тогда Себастіанъ, мучимый раскаяніемъ за свою ложь, признался вамъ во всемъ. Придя домой, онъ сказалъ мнѣ о своемъ признаніи, и я опять испугалась и солгала ему, сказавъ, что уничтожила пропись. Вотъ за этотъ-то грѣхъ я теперь наказана, потому что пропись цѣла: я не посмѣла ее уничтожить, — настолько у меня хватило честности… Вотъ, возьмите пропись, господинъ Фроманъ, — вотъ она! Избавьте меня отъ этой проклятой бумаги, которая принесла въ мой домъ несчастье и смерть.
Бѣдная женщина подбѣжала къ шкафу и вынула изъ-подъ груды бѣлья старую тетрадь Виктора, въ которой пропись лежала цѣлыхъ восемь лѣтъ. Марка взялъ ее, и рука его дрожала отъ волненія. Такъ вотъ онъ, этотъ документъ, который онъ считалъ уничтоженнымъ; вотъ она — улика, столь долго разыскиваемая! Онъ держалъ въ рукѣ точно такой же листъ прописей, какой былъ предъявленъ суду, со словами: «Любите ближняго, какъ самого себя»; на поляхъ прописи былъ неясный штемпель, который эксперты приняли за иниціалы Симона; нельзя было сомнѣваться въ томъ, что эта пропись принадлежала школѣ братьевъ, потому что она была списана рукою Виктора въ его тетради. Но внезапно Маркъ вздрогнулъ: онъ увидалъ въ верхнемъ уголку, который былъ оторванъ у прописи, найденной въ комнатѣ Зефирена, отчетливый штемпель школы братьевъ, который они ставили на всѣ предметы, бывшіе въ обращеніи въ классѣ. Все дѣло освѣтилось внезапнымъ свѣтомъ; было ясно, что уголокъ этотъ былъ оторванъ нарочно, чтобы сбить съ толку правосудіе и навести на невѣрный слѣдъ.
Маркъ, потрясенный до глубины души, схватилъ обѣ руки госпожи Александръ и горячо ихъ пожалъ.
— Вы совершили великій и благородный поступокъ! — воскликнулъ онъ. — Да смилуется надъ вами судьба и сохранитъ вамъ сына!
Въ эту минуту они замѣтили, что Себастіанъ, который со вчерашняго дня не приходилъ въ сознаніе, открылъ глаза и обратилъ свой взоръ на мать и на своего наставника. Онъ узналъ Марка, но бредъ еще не совсѣмъ покинулъ больного.
— Мосье Фроманъ! Какое чудное солнце! Я скоро встану, — не правда ли? — и вы возьмете меня въ школу, чтобы я помогалъ вамъ.
Мать бросилась его цѣловать внѣ себя отъ восторга.
— О, ты спасенъ, спасенъ, мое дорогое дитя! И никогда, никогда больше ни слова лжи не сорвется съ этихъ устъ. Надо быть честнымъ и справедливымъ.
Когда Маркъ вышелъ изъ комнаты, онъ встрѣтился съ другою вдовою, матерью Виктора, которая, услышавъ шумъ, поднялась наверхъ s слышала все, что тамъ говорилось. Она видѣла, какъ Маркъ положилъ въ карманъ своего пальто тетрадь Виктора съ прописью, и, молча проводивъ его по лѣстницѣ, вошла съ нимъ въ лавку.
— Я въ отчаяніи, господинъ Фроманъ! — сказала она. — Что вы о насъ подумаете? Но вѣдь мы — бѣдныя, несчастныя вдовы, и боялись лишиться на старости лѣтъ куска хлѣба… Я не прошу васъ о томъ, чтобы вы мнѣ отдали эту бумагу: вы, конечно, воспользуетесь ею, и я не имѣю права протестовать. Но, повѣрьте, для насъ это ужасный ударъ… Не считайте меня дурною женщиною: я вѣдь забочусь только о нашей торговлѣ.
Она и не была въ сущности дурною женщиною, но вся ушла въ интересы своей лавки. Она уже подумывала о томъ, что, если свѣтская школа выйдетъ побѣдительницей, она посадитъ за прилавокъ свою невѣстку, а сама стушуется. Но для нея это была бы тяжелая жертва, потому что она привыкла распоряжаться дѣломъ и выдвигать себя на первый планъ.
— Не можете ли вы воспользоваться прописью, не показывая тетради моего сына?.. Я вотъ еще что придумала: не скажете ли вы, что я нашла пропись и передала ее вамъ?.. Это придало бы совсѣмъ иную окраску всему дѣлу, и насъ окружилъ бы ореолъ славы… Тогда мы могли бы перейти открыто на вашу сторону, и наше доброе имя было бы спасено.
Маркъ, несмотря на свое волненіе, не могъ удержаться отъ улыбки.
— Мнѣ кажется, сударыня, что самое выгодное будетъ сказать всю правду, какъ она есть. Ваше участіе въ этомъ дѣлѣ будетъ тѣмъ не менѣе очень почтенно.
Вдова немного успокоилась.
— Да? Вы такъ думаете? Мнѣ, видите ли, все равно, — я рада, если справедливость восторжествуетъ, только бы дѣло отъ того не пострадало.
Маркъ вынулъ тетрадь изъ кармана, чтобы показать, что именно онъ уносилъ съ собою. Она подтвердила подлинность этихъ предметовъ. Маркъ держалъ еще въ рукѣ пропись, когда въ лавку ворвались оба пріятеля, Викторъ и Полидоръ, о чемъ-то весело разговаривая. Полидоръ, увидѣвъ пропись, съ удивленіемъ воскликнулъ:
— А! знакомая бумажка!
Маркъ быстрымъ движеніемъ обернулся въ его сторону: восклицаніе Полидора удивило его, и въ немъ проснулась надежда узнать еще что-нибудь полезное для дѣла. Но Полидоръ уже раскаялся въ своемъ восклицаніи и поспѣшилъ напустить на себя обычное придурковатое лукавство.
— Эта бумажка! Она вамъ знакома? — спросилъ его Маркъ.
— Нѣтъ! Я такъ просто сказалъ: «бумажка», потому что увидѣлъ бумажку!
Маркъ не могъ добиться отъ него другого объясненія. Викторъ только посмѣивался: повидимому, его забавляло, что это забытое дѣло опять выплыло наружу.
— Да, да, — говорилъ онъ, — это и есть та самая пропись, которую я принесъ изъ школы, и кузенъ изъ-за нея поднялъ цѣлую исторію!
Когда Маркъ ушелъ изъ лавки, мать Виктора проводила его на улицу и еще разъ попросила устроить дѣло такъ, чтобы не произошло крупной непріятности. Она вспомнила о генералѣ Жарусѣ, своемъ кузенѣ, который, конечно, будетъ недоволенъ тѣмъ, что завязалась такая исторія. Онъ когда-то сдѣлалъ имъ честь своимъ посѣщеніемъ и объяснилъ, что всякая ложь почтенна, когда отечество находится въ опасности. А если генералъ Жаруссъ разсердится, что станется съ ея сыномъ Викторомъ, который разсчитывалъ на своего дядю, чтобы сдѣлаться такимъ же важнымъ генераломъ?!
Вечеромъ Маркъ долженъ былъ обѣдать у госпожи Дюпаркъ, куда онъ изрѣдка ходилъ, чтобы не оставить свою жену всецѣло подъ вліяніемъ бабушки. Онъ не могъ забыть словъ Полидора, чувствуя, что за этими словами скрывается частица истины, которой онъ не можетъ постигнуть. Когда онъ входилъ въ домикъ госпожи Дюпаркъ, онъ замѣтилъ въ кухнѣ молодого человѣка, который о чемъ-то шептался со служанкою Пелажи. Старуха встрѣтила Марка такъ холодно, что онъ сразу угадалъ враждебное настроеніе. Мать Женевьевы, госпожа Бертеро, съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе ослабѣвала; она была постоянно погружена въ состояніе безысходной тоски. Но госпожа Дюпаркъ, несмотря на свои семьдесятъ лѣтъ, оставалась такою же энергичною и ревностною ханжою. Когда Маркъ обѣдалъ у нихъ, она никогда никого не приглашала, точно желая подчеркнуть, что онъ недостоинъ встрѣчаться съ почтенными лицами, которыя были ея постоянными завсегдатаями; онъ не могъ не догадаться, что они считали его отверженникомъ, съ которымъ порядочные люди не хотятъ имѣть ничего общаго. И на этотъ разъ обѣдъ, по обыкновенію, прошелъ среди молчаливой враждебности и натянутой холодности. По недовольнымъ лицамъ присутствующихъ и по злобнымъ ухваткамъ прислуживающей Пелажи Маркъ догадался, что въ воздухѣ носится гроза, и что дѣло не обойдется безъ непріятнаго объясненія. Госпожа Дюпаркъ, впрочемъ, сдерживалась до дессерта и разыгрывала роль корректной хозяйки дола; но когда Пелажи внесла груши и яблоки, она сказала ей:
— Я вамъ позволяю оставить своего племянника съ обѣду.
Старая служанка отвѣтила своимъ грубымъ и ворчливымъ голосомъ:
— Бѣдняга! Онъ такъ разстроенъ! Несчастнаго ребенка хотѣли жестоко обидѣть!
Маркъ внезапно понялъ, что бабушка и другія обитательницы маленькаго дома уже знали о найденной прописи; Полидоръ, вѣроятно, нарочно прибѣжалъ къ своей теткѣ и разсказалъ ей объ этомъ событіи. Маркъ, конечно, не зналъ, что побудило его къ такой поспѣшной откровенности, но онъ не могъ не улыбнуться.
— О! Кто же это собирался обидѣть Полидора? Ужъ не я ли сегодня утромъ, когда встрѣтился съ нимъ у госпожи Миломъ, и онъ хотѣлъ провести меня, разыгрывая дурачка?
Но госпожѣ Дюпаркъ не понравилось такое шутливое отношеніе къ столь важному событію. Она заговорила со своею обычною рѣзкостью, не допускающею никакого возраженія. Неужели мужъ ея внучки снова готовъ приняться за это мерзкое дѣло Симона? Защищать гнуснаго убійцу, который заслужилъ еще злѣйшей казни, — вѣдь это настоящее безуміе! Создавать какую-то неправдоподобную легенду объ его невинности и сваливать вину на достойныхъ служителей церкви, — вѣдь это — возмутительное упрямство! Что же, Маркъ хочетъ отдать Францію въ руки евреевъ? И для этого онъ погружается въ самыя грязныя, недостойныя интриги и разыскиваетъ какое-то доказательство, какую-то улику, о которой уже столько кричали. Хороша улика, — какой-то лоскутокъ бумаги, о которомъ ему наболталъ мальчишка. Глупая дѣтская выдумка!
— Бабушка, — спокойно возразилъ ей Маркъ, — вѣдь мы рѣшили никогда не касаться этого вопроса; и вотъ вы сами снова заговорили объ этомъ дѣлѣ, хотя я не далъ вамъ къ тому никакого повода. Зачѣмъ подымать безполезный споръ? Мои убѣжденія вамъ хорошо извѣстны.
— И вы знаете настоящаго преступника и хотите донести на него? — спросила старуха внѣ себя отъ гнѣва.
— Очевидно.
Пелажи, которая убирала со стола, не могла удержаться, чтобы не воскликнуть:
— Во всякомъ случаѣ, это не братъ Горгій, — за это я отвѣчаю!
Слова ея поразили Марка; онъ невольно обернулся въ оя сторону и спросилъ:
— Зачѣмъ вы это сказали?
— А затѣмъ, что въ тотъ вечеръ, когда совершено было преступленіе, братъ Горгій провожалъ моего племянника до самаго дома его отца, по дорогѣ въ Жонвиль, и вернулся въ школу около одиннадцати часовъ. Полидоръ и другіе свидѣтели показали объ этомъ на судѣ.
Маркъ смотрѣлъ на нее, не спуская глазъ, и въ его умѣ медленно складывалось убѣжденіе, что всѣ догадки его были вполнѣ справедливы. Онъ точно видѣлъ передъ собою брата Горгія, провожавшаго Полидора въ теплый лѣтній вечеръ; потомъ онъ пошелъ обратно и остановился передъ открытымъ окномъ Зефирена; Марку казалось, что онъ слышитъ разговоръ между нимъ и ребенкомъ, который уже раздѣвался, чтобы лечь въ постель; братъ Горгій прыгаетъ въ окно подъ предлогомъ посмотрѣть съ нимъ картинки, но видъ блѣднаго тѣла хорошенькаго мальчика внезапно пробуждаетъ въ немъ звѣрскіе инстинкты; онъ гаситъ свѣчу; раздаются крики; преступникъ схватываетъ ребенка за горло и душитъ его, затѣмъ выскакиваетъ въ окно, которое остается открытымъ настежь. Въ карманѣ брата Горгія лежалъ номеръ «Маленькаго Бомонца», и онъ скомкалъ его, чтобы засунуть въ ротъ ребенка и заглушить его крики, причемъ не замѣтилъ, что въ карманѣ его была пропись, которую онъ смялъ вмѣстѣ съ газетою. Когда на другой день, послѣ открытія преступленія, отецъ Филибенъ поднялъ скомканную бумажку съ пола, онъ не могъ ее уничтожить, потому что помощникъ учителя, Миньо, видѣлъ ее, но онъ незамѣтно оторвалъ уголокъ, на которомъ стоялъ штемпель школы братьевъ, и такимъ образомъ уничтожилъ прямую улику.
Маркъ проговорилъ спокойнымъ и увѣреннымъ тономъ:
— Братъ Горгій и есть настоящій преступникъ; я готовъ въ этомъ поклясться!
Женщины, сидѣвшія за столомъ, горячо запротестовали. Госпожа Дюпаркъ задыхалась отъ гнѣва. Госпожа Бертеро, съ тревогою слѣдившая за выраженіемъ лицъ дочери и зятя, боясь, какъ бы они окончательно не поссорились, только развела руками. Маленькая Луиза внимательно прислушивалась къ словамъ отца, но мать ея внезапно вскочила изъ-за стола и проговорила въ сильномъ волненіи:
— Ужъ лучше бы ты молчалъ! Я не могу сидѣть около тебя я чувствую, что скоро тебя возненавижу!
Вечеромъ, когда Луизу уложили спать, и супруги остались одни въ темной спальнѣ, между ними долго дарило тяжелое молчаніе; они не обмолвились ни единымъ словомъ во весь вечеръ; но Маркъ, по обыкновенію, готовъ былъ сдѣлать первый шагъ къ примиренію: его любящее сердце слишкомъ страдало отъ постоянныхъ ссоръ. Но когда онъ протянулъ руки и хотѣлъ ее обнять, Женевьева оттолкнула его и вся задрожала отъ его прикосновенія.
— Оставь меня! — крикнула она.
Маркъ почувствовалъ себя оскорбленнымъ. Нѣсколько минутъ они пролежали молча, затѣмъ Женевьева проговорила:
— Мнѣ кажется… я хотѣла тебѣ сказать… что я беременна.
Услышавъ такое признаніе, Маркъ былъ охваченъ радостнымъ волненіемъ и бросился къ ней, желая прижать ее къ своему сердцу.
— Дорогая моя! Какая радостная вѣсть! Теперь у насъ съ тобою новая связь, которая насъ соединитъ.
Она нетерпѣливымъ движеніемъ высвободилась изъ его объятій, точно этотъ человѣкъ внушалъ ей непреодолимое отвращеніе.
— Нѣтъ! нѣтъ! оставь меня… Я плохо себя чувствую. Малѣйшее движеніе меня раздражаетъ… Лучше всего, если я буду спать на отдѣльной кровати.
Супруги не обмѣнялись больше ни единымъ словомъ, не коснулись ни дѣла Симона, ни беременности Женевьевы, о которой она сообщила ему такъ неожиданно. Въ наступившей тишинѣ слышалось только дыханіе этихъ двухъ людей, которые не могли сомкнуть глазъ. Оба были погружены въ тяжелыя, мучительныя размышленія, но не подѣлились другъ съ другомъ своими тревогами и, казалось, были такъ далеки одинъ отъ другого, точно ихъ раздѣляли тысячи миль. А надъ ними, въ молчаливой темнотѣ, какъ будто звучали рыданія ихъ гибнувшей любви.