IV

Послѣ нѣсколькихъ дней размышленія Маркъ, у котораго была теперь въ рукахъ пропись, надумалъ сдѣлать рѣшительный шагъ: онъ назначилъ Давиду день, когда они должны были встрѣтиться у Лемановъ, проживавшихъ въ улицѣ Тру.

Скоро должно было исполниться десять лѣтъ, какъ Леманы, преслѣдуемые ненавистью толпы, поселились въ этомъ крохотномъ домикѣ, сыромъ и мрачномъ, какъ могила. Каждый разъ, когда партіи антисемитовъ и клерикаловъ нападали на ихъ лавчонку, они закрывали внутреннія ставни и принуждены были продолжать свою работу при тускломъ свѣтѣ двухъ лампочекъ. Лишившись заказчиковъ изъ Мальбуа, въ томъ числѣ и всѣхъ своихъ единовѣрцевъ, они только и существовали работою на парижскіе магазины готоваго платья; тяжелый трудъ оплачивался очень плохо, заставляя старика Лемана и его несчастную жену просиживать за работой по четырнадцати часовъ въ день и доставляя имъ лишь скудныя средства къ существованію; а прокормить надо было и себя, и дочь Рахиль, и дѣтей Симона, — всего пять душъ, ютившихся въ этомъ углу, въ безысходной нуждѣ, не вѣдавшихъ ни радости, ни надежды. Несмотря на то, что прошло уже нѣсколько лѣтъ, горожане проходя мимо ихъ дверей, все еще продолжали отплевываться, выражая этимъ свое отвращеніе и презрѣніе къ поганой трущобѣ, куда, какъ говорила молва, была принесена для совершенія какого-то обряда теплая кровь Зефирена. И вотъ въ это жилище, гдѣ нищета и горе схоронились, какъ за монастырскою стѣною, стали все рѣже и рѣже приходить письма несчастнаго каторжника Симона; письма становились все короче и ясно говорили о мукахъ невиннаго.

Только эти письма и пробуждали Рахиль отъ того глубокаго оцѣпенѣнія, въ которое она была погружена. Постоянныя слезы совершенно измѣнили бѣдную женщину; красота ея исчезла. Она жила только ради дѣтей: крошку Сару она не отпускала отъ себя ни на шагъ, желая уберечь ее отъ людской злобы; Жозефъ былъ уже большой мальчикъ, очень понятливый, которому Маркъ покровительствовалъ въ своей школѣ. Рѣшено было первое время скрывать отъ нихъ ужасную исторію отца; но потомъ все-таки пришлось открыть имъ всю правду, чтобы избавить дѣтскія головки отъ мучительныхъ сомнѣній и догадокъ. И вотъ, когда съ каторги получалось письмо, его читали вслухъ въ присутствіи дѣтей: суровая школа, которая слишкомъ рано знакомила ихъ съ невзгодами жизни. Каждый разъ во время такого чтенія мать прижимала къ груди обоихъ дѣтей и твердила имъ, что на всемъ свѣтѣ нѣтъ человѣка болѣе честнаго, благороднаго, великодушнаго, чѣмъ ихъ отецъ. Она повторяла имъ, что онъ страдаетъ невинно, разсказывала о жестокихъ мученіяхъ, которыя онъ терпитъ, и укрѣпляла въ дѣтяхъ вѣру, что день освобожденія настанетъ, и честное имя отца будетъ возстановлено; ради этого желаннаго дня она и наставляла дѣтей любить своего отца, уважать его и впослѣдствіи сумѣть окружить его такою нѣжностью, такимъ вниманіемъ, которыя заставили бы его позабыть о долгихъ годахъ мученій. Но доживетъ ли онъ до этого дня торжества правды и справедливости? Вѣдь только чудомъ можно было объяснить, что онъ остался въ живыхъ послѣ тѣхъ мытарствъ, которымъ его подвергали эти звѣри. Для этого нужны были необычайная сила воли, непоколебимая стойкость убѣжденій, ясный умъ и поразительно уравновѣшенный характеръ. Послѣднія письма становились, однако, тревожнѣе: силы ему измѣняли, онъ чувствовалъ себя разбитымъ, угнетеннымъ. Опасенія Рахили дошли до того, что эта робкая отъ природы женщина, не сказавъ никому ни слова, отважилась однажды утромъ отправиться къ барону Натану, проживавшему на дачѣ Сангльбефа въ Дезирадѣ. Она взяла съ собою послѣднее письмо мужа, въ надеждѣ показать его барону и попросить этого торжествующаго еврея, короля биржи, воспользоваться своимъ огромнымъ вліяніемъ и снискать несчастному еврею-бѣдняку, изнывающему въ заточеніи, хотя каплю участія. Вернулась она въ слезахъ, дрожа, какъ въ лихорадкѣ. Она лишь смутно припоминала, какъ произошло это свиданіе. Баронъ принялъ ее очень холодно: очевидно, ея дерзость возмутила его. Быть можетъ, она застала его вмѣстѣ съ его дочерью, графиней Сангльбефъ, — она видѣла какую-то даму съ блѣднымъ, холоднымъ лицомъ. Она не сумѣла бы передать подробно, какъ они отдѣлались отъ нея, — вѣроятно, не лучше, чѣмъ поступаютъ съ нищенками, отказывая имъ въ просьбѣ. Но ей не забыть того ощущенія, которое произвела на нее эта волшебная Дезирада со своими роскошными салонами, прелестными фонтанами и бѣлоснѣжными статуями. Послѣ этой неудачной попытки Рахиль снова погрузилась въ свое мрачное ожиданіе; печать грусти не сходила съ ея лица; тихая, безмолвная, эта женщина представляла собою какъ бы воплощеніе скорби.

Маркъ отлично понималъ, что единственною опорою этого домика, гдѣ несчастье и лишенія какъ будто свили себѣ гнѣздо, являлся Давидъ, надѣленный отъ природы недюжиннымъ умомъ, добрымъ сердцемъ и твердою волею. Всѣ десять лѣтъ со времени осужденія брата онъ провелъ въ упорномъ трудѣ, ни разу не падая духомъ, какъ ни тяжела была его работа. Онъ неизмѣнно вѣрилъ въ осуществленіе своей мечты: невиновность Симона должна быть доказана и правда обнаружена; онъ продолжалъ свое дѣло съ безукоризненною добросовѣстностью; ясность мысли при разысканіи уликъ была блестяща; иногда онъ употреблялъ цѣлыя недѣли, цѣлые мѣсяцы, чтобы подвинуть дѣло только на одинъ шагъ, но отвлекать себя не позволялъ ничѣмъ. Онъ скоро понялъ, что взятая имъ на себя задача потребуетъ денегъ. Жизнь его какъ бы раздвоилась. Посторонніе были увѣрены, что во главѣ эксплуатаціи каменоломенъ и залежей песку, арендованныхъ у барона Натана, стоитъ самъ Давидъ, но на дѣлѣ было иначе: всѣ заботы по завѣдыванію предпріятіемъ лежали на его помощникѣ, человѣкѣ преданномъ и добросовѣстномъ. Осторожно пользуясь получаемыми доходами, Давидъ всецѣло предавался второму дѣлу, составлявшему смыслъ его жизни, и неустанно продолжалъ свои изслѣдованія. Многіе считали его скупымъ и осуждали, что онъ, зарабатывая большія деньги, нисколько не помогалъ своей невѣсткѣ, словно не понимая, какъ тяжело живется Леманамъ, и какимъ упорнымъ трудомъ добываютъ они свои скудныя средства къ жизни. Онъ пережилъ трудное время, когда Сангльбефы, подстрекаемые отцомъ Крабо, чуть было не затѣяли съ нимъ процесса и не лишили его права владѣть аренднымъ участкомъ. Отецъ Крабо съ величайшимъ удовольствіемъ удалилъ бы этого человѣка изъ сосѣдства Мальбуа, но это было не такъ-то легко сдѣлать; въ силу этого онъ ограничился желаніемъ лишить Давида хотя бы его доходовъ; онъ чуялъ, что этотъ молчаливый, дѣятельный человѣкъ не дремлетъ и осторожно преслѣдуетъ свою цѣль. Къ счастью, у Давида былъ заключенъ съ барономъ контрактъ на тридцать лѣтъ, который не могъ быть нарушенъ, и такимъ образомъ онъ продолжалъ добываніе камня и песку, что доставляло ему необходимыя деньги. Главные труды его были направлены преимущественно на разоблаченіе того противозаконнаго сообщенія, которое было сдѣлано предсѣдателемъ суда, Граньономъ, присяжнымъ въ совѣщательной комнатѣ уже по окончаніи преній. Нескончаемыя изслѣдованія Давида привели его къ тому, что онъ почти во всѣхъ подробностяхъ могъ возстановить ту сцену, которая произошла въ совѣщательной комнатѣ: вызовъ предсѣдателя суда къ присяжнымъ, ихъ смущеніе и желаніе еще разъ спросить его о примѣненіи наказанія; затѣмъ давнишнее письмо Симона, которое, какъ ему тогда казалось, должно было разсѣять всѣ ихъ сомнѣнія, и которое было ему немедленно возвращено; это письмо къ другу, совсѣмъ не замѣчательное по своему содержанію, было скрѣплено, какъ всѣ увѣряли, точно такою же подписью, какая находилась и на прописи. Этотъ-то странный документъ, предъявленный въ послѣдній моментъ засѣданія помимо обвиняемаго и его защитника, навѣрное и побудилъ ихъ высказаться въ пользу его осужденія. Но какъ возстановить истину? Какъ убѣдить хотя бы одного изъ присяжныхъ засвидѣтельствовать этотъ фактъ, чего было бы вполнѣ достаточно, чтобы поднять вопросъ о пересмотрѣ дѣла, тѣмъ болѣе, что Давидъ былъ твердо увѣренъ въ подложности подписи? Онъ потратилъ немало времени, стараясь склонить къ этому старшину присяжныхъ, архитектора Жакена, человѣка безукоризненной честности, убѣжденнаго католика; наконецъ ему удалось, повидимому, поднять въ его душѣ цѣлую смуту путемъ доказательствъ, какъ незаконно было подобное сообщеніе при тѣхъ условіяхъ, въ которыхъ оно было сдѣлано. Давидъ надѣялся, что въ тотъ день, когда онъ представитъ архитектору всѣ доказательства подлога, этотъ человѣкъ заговоритъ.

Когда Маркъ, согласно своему уговору съ Давидомъ, явился въ назначенный день въ улицу Тру, онъ нашелъ лавочку запертою и весь домъ погруженнымъ во мракъ. Для большей предосторожности всѣ обитатели перебрались въ темную комнату за лавкой; старики Леманы продолжали еще работать при свѣтѣ лампы; здѣсь и произошло свиданіе, въ присутствіи Рахили, которая вся трепетала отъ волненія, и обоихъ дѣтей, у которыхъ глаза блестѣли, какъ звѣзды.

Маркъ первымъ долгомъ освѣдомился, далеко ли подвинулся Давидъ въ своихъ изслѣдованіяхъ.

— Что-жъ? Дѣло идетъ впередъ, но только очень медленно, — отвѣтилъ Давидъ. — Жакенъ — изъ числа тѣхъ добрыхъ христіанъ, которые поклоняются Іисусу, проповѣдующему милосердіе и справедливость; если я и опасался за него одно время, узнавъ, какъ старательно пристаетъ къ нему со всевозможными допросами отецъ Крабо, то теперь я совершенно спокоенъ: онъ послушается лишь голоса своей совѣсти… Затрудненіе заключается въ томъ, какъ добиться назначенія экспертизы предъявленнаго документа.

— Но вѣдь Граньонъ не уничтожилъ этого документа?

— Вѣроятно, нѣтъ. Такъ какъ онъ показывалъ его присяжнымъ, онъ едва ли осмѣлился его уничтожить; вѣроятнѣе всего — этотъ документъ хранится вмѣстѣ съ другими булагами по этому дѣлу. На основаніи нѣкоторыхъ наведенныхъ справокъ Дельбо почти увѣренъ въ справедливости такого предположенія. Однако, добыть этотъ документъ изъ архива представляется ему задачей далеко не легкой… Но, въ общемъ, дѣло все-таки подвигается…

Послѣ долгаго, мучительнаго молчанія Давидъ, въ свою очередь, задалъ вопросъ:

— А вы, мой другъ, что скажете хорошаго?

— Я принесъ вамъ доброе и очень важное извѣстіе.

Маркъ подробно разсказалъ имъ все происшествіе: признаніе Себастіана, отчаяніе его матери, послѣдовавшія затѣмъ угрызенія совѣсти, и какъ она вручила ему пропись, на которой находилась печать школы братьевъ съ несомнѣнною подписью брата Горгія.

— Вотъ она, — смотрите!.. Вотъ здѣсь видна печать, на томъ самомъ уголкѣ, который былъ оторванъ отъ прописи, найденной подлѣ Зефирена. Мы допустили возможность, что несчастный самъ откусилъ этотъ уголокъ зубами; но теперь ясно, что онъ былъ оторванъ не кѣмъ инымъ, какъ отцомъ Филибеномъ, — мой товарищъ Миньо отлично это помнитъ… Теперь обратите вниманіе на подпись: сходство поразительное; но здѣсь отдѣльныя буквы разобрать гораздо легче. Ясно видно, что прописныя буквы это F и G — иниціалы брата Горгія, но чрезвычайные эксперты, Бадошъ и Трабю, въ своемъ ослѣпленіи приняли ихъ за L и S, иниціалы вашего брата… Я глубоко убѣжденъ. что виновникъ преступленія — это братъ Горгій.

Всѣ со страстнымъ любопытствомъ впились глазами въ листокъ пожелтѣвшей бумаги при тускломъ свѣтѣ лампы. Старики Леманы оставили свое шитье, и ихъ унылыя лица вдругъ освѣтились лучомъ надежды. Но больше всѣхъ была потрясена Рахилъ; извѣстіе это сразу вывело ее изъ обычнаго оцѣпенѣнія; дѣти, Жозефъ и Сара, подымались на цыпочки, стараясь также взглянуть на бумагу; глаза ихъ горѣли. Давидъ взялъ листокъ, и въ глубокой тишинѣ этого дона скорби слышно было только шуршанье бумаги все время, пока его переворачивали и разсматривали со всѣхъ сторонъ.

— Да, да. я теперь также убѣжденъ, какъ и вы. Наши догадки подтверждаются. Виновный — несомнѣнно братъ Горгій.

Затѣмъ послѣдовалъ продолжительный обмѣнъ мыслей; припоминались отдѣльныя подробности; ихъ сопоставляли, старались связать въ одно общее цѣлое, неопровержимое въ своей очевидности. Взаимно уясняя другъ другу факты, они всѣ приходили къ одному и тому же заключенію. Не говоря уже о тѣхъ вещественныхъ доказательствахъ, которыя понемногу накоплялись у нихъ, дѣло само по себѣ прииамало такую ясность, что для пониманія его достаточно было простого здраваго смысла. Неясными оставались лишь какіе-нибудь два-три пункта: какъ могла очутиться пропись у брата въ карманѣ, и что означало исчезновеніе уголка бумаги, гдѣ должна была находиться печать, и который, но всей вѣроятности, былъ уже уничтоженъ. Но зато съ какою ясностью развертывались теперь всѣ остальныя событія: возвращеніе Горгія, неожиданное появленіе его у освѣщеннаго окна, соблазнъ, убійство; на другой день новая случайность: туда же являются отецъ Филибенъ и братъ Фульгентій, замѣшанные въ драму, принужденные дѣйствовать для того, чтобы спасти одного изъ своихъ собратій! Какимъ краснорѣчивымъ свидѣтелемъ заявлялъ себя этотъ крохотный, недостающій уголокъ бумаги; какъ настойчиво указывалъ онъ на виновнаго, имя котораго слышно было и въ крикахъ изступленной толпы; какъ явно обличалъ онъ попытку клерикаловъ затушить это дѣло и осудить невиннаго! Развѣ каждый день не приносилъ имъ новыхъ разоблаченій? Огромное зданіе, возведенное на лжи, должно было неминуемо рухнуть.

— Такъ, значитъ, конецъ несчастію! — замѣтилъ старикъ Леманъ повеселѣвшимъ голосомъ. — Стоитъ только показать эту бумажку, и намъ тотчасъ же вернутъ Симона.

Дѣти уже принялись скакать по комнатѣ и весело распѣвали:

— О, нашъ папа вернется! нашъ папа вернется!

Но Давидъ и Маркъ оставались серьезными. Наученные опытомъ, они хорошо понимали, какъ тяжело еще то положеніе, въ которомъ они находятся. Возникали новые мучительные вопросы: какъ воспользоваться пріобрѣтеннымъ документомъ, какимъ путемъ добиться пересмотра дѣла? Маркъ заговорилъ первый:

— Надо подумать; надо подождать.

Рахиль, услыша эти слова, залилась слезами.

— Еще ждать! Вы дождетесь того, — говорила она, едва сдерживая рыданія, — что несчастный не перенесетъ своихъ мученій и умретъ!

И снова этотъ домикъ погрузился въ уныніе. Всѣ поняли, что несчастіе еще не миновало. Мгновенная радость смѣнилась боязнью передъ завтрашнимъ днемъ.

— Только Дельбо можетъ дать намъ совѣтъ, — заключилъ Давидъ. — Если вы раздѣляете мое мнѣніе, Маркъ, пойдемте къ нему въ четвергъ.

— Хорошо, въ четвергъ я буду ждать васъ; заѣзжайте за мною.

Адвокатъ Дельбо успѣлъ въ теченіе этихъ десяти лѣтъ составить себѣ въ Бомонѣ довольно громкую извѣстность. Дѣло Симона имѣло рѣшающее вліяніе на всю его будущность, то самое дѣло, отъ котораго такъ убѣдительно отговаривали его всѣ его товарищи по профессіи, и въ которомъ онъ выступилъ такимъ блестящимъ защитникомъ. Сынъ крестьянина, одаренный недюжиннымъ краснорѣчіемъ, онъ былъ въ то же время сторонникомъ демократизма. Но по мѣрѣ того, какъ практика его расширялась, онъ дѣлался страстнымъ защитникомъ правды; ему не разъ приходилось сталкиваться лицомъ къ лицу съ той организованной силой буржуазіи, основанной на лжи, которая умышленно поддерживаетъ соціальное неравенство; теперь онъ сталъ убѣжденнымъ республиканцемъ, признававшимъ, что единственнымъ спасеніемъ для страны является народъ. Вся революціонная партія города понемногу сгруппировалась вокругъ него; во время послѣднихъ депутатскихъ выборовъ ради него чуть было не сорвали кандидатуру радикала Лемарруа, состоявшаго депутатомъ уже двадцать лѣтъ. И хотя ему все еще ставили въ вину защиту еврея, совершившаго гнусное преступленіе, онъ незамѣтнымъ образомъ завоевывалъ совершенно исключительное положеніе благодаря стойкости своихъ убѣжденій и безукоризненной добросовѣстности въ веденіи процессовъ; всегда веселый, сильный духомъ, онъ твердо вѣрилъ въ свою побѣду.

Лишь только Маркъ показалъ ему пропись, полученную отъ матери Себастіана, у Дельбо вырвался крикъ радости:

— Наконецъ-то мы ихъ поймаемъ!

Затѣмъ, обращаясь къ Давиду, онъ сказалъ:

— Такимъ образомъ у насъ теперь два доказательства… Первое — это письмо, которое было незаконно сообщено присяжнымъ, и которое, по моему убѣжденію, должно быть подложнымъ, — его мы постараемся извлечь изъ дѣла… Второе доказательство — вотъ эта самая пропись съ печатью школы братьевъ и ясною подписью брата Горгія. Я полагаю, что вамъ будетъ гораздо удобнѣе воспользоваться послѣднимъ доказательствомъ, какъ болѣе очевиднымъ и непосредственнымъ.

— Въ такомъ случаѣ что же мнѣ теперь дѣлать? — спросилъ Давидъ. — У меня была мысль написать, отъ имени моей невѣстки, письмо министру, форменное обвиненіе брата Горгія въ насиліи и убійствѣ малютки Зефирена, съ просьбою о пересмотрѣ процесса моего брата.

Лицо Дельбо приняло озабоченное выраженіе.

— Разумѣется, это былъ бы совершенно правильный шагъ. Но дѣло наше слишкомъ щекотливое, и поспѣшность можетъ только повредить… Возвращаюсь опять къ противозаконному сообщенію письма; до тѣхъ поръ, пока архитекторъ Жакенъ не сознаетъ необходимости успокоить свою совѣсть, заполучить этотъ документъ намъ будетъ въ высшей степени трудно. Припомните показаніе отца Филибена, его неоднократное упоминаніе о какомъ-то письменномъ актѣ за подписью вашего брата, безусловно схожею съ подписью на прописи, который онъ, однако, не въ правѣ былъ предать огласкѣ, такъ какъ документъ былъ ввѣренъ ему подъ условіемъ сохраненія его въ тайнѣ. Я убѣжденъ, что намекъ этотъ относился именно къ тому письму, которое было передано въ послѣдній моментъ президенту Граньону, что собственно и даетъ мнѣ основаніе подозрѣвать подлогъ. Но вѣдь это все лишь предположенія, догадки, а намъ нужна непосредственная улика… Если же мы удовлетворимся въ данный моментъ тѣлъ фактомъ обвиненія, на который даетъ намъ право эта пропись со своею печатью и болѣе четкою подписью, мы все-таки не вполнѣ выйдемъ изъ тѣхъ потемокъ, которыя насъ окружаютъ. Не придавая особеннаго значенія тому, какимъ образомъ листокъ очутился въ минуту преступленія въ карманѣ у брата, я страшно досадую на исчезновеніе этого уголка, гдѣ должна была находиться печать, и мнѣ больше всего хотѣлось бы разыскать этотъ клочокъ, прежде чѣмъ я приступлю къ открытому дѣйствію; я уже впередъ угадываю всѣ возраженія, которыя могутъ быть намъ сдѣланы, и которыя въ состояніи будутъ снова запутать весь процессъ.

Маркъ взглянулъ на него съ удивленіемъ.

— Но развѣ мыслимо найти этотъ клочокъ? Развѣ можно на это разсчитывать? Мы всѣ тогда предположили, что этотъ уголокъ былъ откушенъ несчастной жертвой.

— О, это слишкомъ невѣроятно! — возразилъ Дельбо. — Въ такомъ случаѣ этотъ клочокъ былъ бы найденъ тутъ же на полу. Обстоятельства положительно указываютъ на то, что онъ былъ оторванъ умышленно. Да къ тому же въ это дѣло какъ будто замѣшанъ отецъ Филибенъ: вѣдь припоминаетъ же вашъ помощникъ Миньо, что пропись первоначально показалась ему совершенно цѣлой, и когда, спустя довольно долгій промежутокъ времени, онъ увидѣлъ ее въ рукахъ отца Филибена, ему сразу бросилось въ глаза, что на листѣ не хватаетъ уголка. Не подлежитъ сомнѣнію, что не кто иной, какъ самъ отецъ Филибенъ, и позаботился объ исчезновеніи этого клочка бумаги… Онъ, всюду онъ! Въ каждый рѣшительный моментъ, когда все начинаетъ говорить въ пользу обвиняемаго, выступаетъ именно это лицо!.. Вотъ почему мнѣ такъ важно представить это вещественное доказательство во всей его полнотѣ.

Теперь настала очередь Давида выразить свое удивленіе.

— Неужели вы думаете, что онъ утаилъ оторванный уголъ?

— Разумѣется. Въ пользу моего предположенія говоритъ слишкомъ многое. Отецъ Филибенъ только съ виду кажется такимъ недалекимъ, — на самомъ дѣлѣ это скрытный и очень хитрый человѣкъ. Онъ долженъ былъ сохранить этотъ уголокъ, какъ орудіе для своей личной безопасности, какъ средство удержать въ повиновеніи своихъ единомышленниковъ. Я даже подозрѣваю, что онъ и былъ виновникомъ всѣхъ совершенныхъ беззаконій; какую цѣль онъ при этомъ преслѣдовалъ — сказать трудно: быть можетъ, онъ хотѣлъ выразить этимъ всю свою покорность начальнику, отцу Крабо; быть можетъ, онъ оказывался соучастникомъ темнаго дѣла о дарѣ Вальмари; наконецъ можно допустить, что имъ руководилъ простой фанатизмъ ревностнаго служителя церкви. Однимъ словомъ. это ужасный человѣкъ, который не только умѣетъ желать, но и дѣйствовать; въ сравненіи съ нимъ братъ Фульгентій не больше, какъ пустая шумиха, тщеславный дурень!

Маркъ погрузился въ раздумье.

— Отецъ Филибенъ, отецъ Филибенъ… О, какъ жестоко обманулся я въ этомъ человѣкѣ! Даже по окончаніи процесса я все еще принималъ его за порядочную личность; я признавалъ въ немъ кое-какіе недостатки, но упорно вѣрилъ въ его честность… Да, да, такъ вотъ кто главный виновникъ, изобрѣтатель ложныхъ документовъ, источникъ лжи!

Давидъ снова принялся разспрашивать Дельбо.

— Хорошо, допустимъ, что онъ сохранилъ этотъ оторванный клочокъ; но развѣ вы надѣетесь, что онъ вамъ его отдастъ?

— О, нѣтъ! — возразилъ адвокатъ, смѣясь. — Но, прежде чѣмъ мы сдѣлаемъ какой бы то ни было рѣшительный шагъ, мнѣ хотѣлось бы хорошенько обдумать, нельзя ли найти способъ, который помогъ бы намъ завладѣть этой неопровержимой уликой. Кромѣ того, я долженъ замѣтить, что подача прошенія о пересмотрѣ дѣла — вещь очень серьезная, и намъ ни въ какомъ случаѣ нельзя дѣйствовать опрометчиво… Позвольте мнѣ просмотрѣть еще разъ хорошенько все дѣло; дайте мнѣ нѣсколько дней сроку, — быть можетъ, понадобятся даже двѣ-три недѣли, — и затѣмъ мы приступимъ къ дѣйствію.

На слѣдующій же день послѣ этого свиданія Маркъ, наблюдая за своею женою, догадался, что бабушки провѣдали о случившемея, и что вся конгрегація, начиная съ отца Крабо и кончая послѣднимъ монахомъ, была уже обо всемъ освѣдомлена. Забытое дѣло вдругъ напомнило о себѣ и вызвало во всѣхъ смутное безпокойство; тревога росла, приводила всѣхъ въ ужасъ. Лишь только пронесся слухъ о найденномъ экземплярѣ прописей, лишь только стало очевиднымъ, что отнынѣ семья невиннаго близка къ разоблаченію истины, и братъ Горгій можетъ быть не сегодня-завтра уличенъ въ преступленіи, всѣ соучастники — и братъ Фульгентій, и отецъ Филибенъ, и даже самъ отецъ Крабо — подали другъ другу руки и старались общими силами скрыть свое первое преступленіе, совершая новыя беззаконія. Они понимали, что торжеству клерикализма можетъ быть нанесенъ страшный ударъ, и они были готовы совершить еще болѣе низкіе поступки, лишь бы только спасти себя, — таковъ уже законъ судьбы: первая ложь влечетъ за собою тьму лжи. И не однихъ себя готовились они спасти: отъ ихъ побѣды зависѣло также спасеніе конгрегаціи. Но неужели же братья не предвидѣли, что наступитъ минута, когда откроются всѣ ихъ противозаконныя дѣйствія? Неужели они не понимали, что ихъ школа неизбѣжно придетъ въ упадокъ и будетъ закрыта, тогда какъ свѣтская школа воспрянетъ духомъ и восторжествуетъ; что капуцинскіе монахи, уличенные въ своей торговлѣ, останутся на жалкомъ иждивеніи доходовъ, получаемыхъ отъ св. Антонія Падуанскаго; что опасность грозитъ также коллегіи Вальмари; что іезуиты принуждены будутъ оставить страну, гдѣ они подъ маскою христіанскаго ученія сѣяли пропаганду, и что, наконецъ, наступитъ время, когда католицизмъ пошатнется, когда въ самое его сердце будетъ пробита брешь, и свободная мысль станетъ расчищать дорогу для будущаго поколѣнія! Итакъ, вся армія клерикаловъ собиралась проявить отчаянное сопротивленіе и не поступаться никакими благами земли, изъ-за которыхъ она сгущала тьму въ продолженіе цѣлаго ряда вѣковъ.

Немедленно, еще до обвиненія Горгія, главари его партіи признали необходимымъ взять его подъ свою защиту. Виновнаго надо было спасти во что бы ни стало, предотвратить нападеніе и придать ему обликъ невинности. Въ первый моментъ всѣ какъ будто потеряли головы; Горгій, съ трудомъ скрывая свое волненіе, слонялся по Мальбуа и его окрестностямъ; лицо его выражало не то злобу, не то насмѣшку; орлиный носъ, выдающіяся скулы, глубоко сидящіе черные глаза подъ густыми бровями — все это дѣлало его похожимъ на хищную птицу. Въ теченіе одного дня его видѣли на дорогѣ, ведущей въ Вальмари, затѣмъ выходящимъ отъ мэра Филиса и, наконецъ, на станціи, выходящимъ изъ поѣзда, который пришелъ изъ Бомона. По городу то и дѣло сновали рясы; нѣкоторыя двигались по направленію окрестныхъ селеній, и ихъ торопливость краснорѣчиво свидѣтельствовала объ охватившей братьевъ паникѣ. Причина такого волненія стала извѣстна всѣмъ лишь на слѣдующій день, когда въ газетѣ «Маленькій Бомонецъ» появилась статья, въ которой подробно разбиралось все дѣло Симона, и которая въ самыхъ рѣзкихъ выраженіяхъ возвѣщала о намѣреніи друзей этого мерзкаго жида вновь поднять смуту въ странѣ, возводя обвиненія на одного изъ монаховъ, извѣстнаго всѣмъ своею благочестивою жизнью. Имя брата Горгія не было упомянуто; но, начиная съ этого дня, въ газетахъ почти ежедневно стали появляться подобныя же статьи; понемногу всѣ измышленія клерикаловъ были опубликованы, причемъ попутно приведены были всѣ возраженія, которыхъ слѣдовало ожидать отъ Давида; человѣкъ этотъ еще молчалъ, но они уже предугадывали, какъ онъ поведетъ дѣло, и потому имъ важно было заранѣе погубить его. Отрицалось безусловно все: братъ Горгій не могъ очутиться передъ окномъ Зефирена; были свидѣтели, подтверждавшіе фактъ, что онъ въ половинѣ одиннадцатаго уже вернулся въ общину; подпись на прописи никакъ не могла принадлежать ему, и эксперты недаромъ безусловно признали почеркѣ и манеру росчерка Симона. Но съ тѣхъ поръ, разумѣется, прошло немало времени. Дѣло объяснялось очень просто. Симонъ очень легко раздобылъ себѣ листокъ прописей и скопировалъ росчеркъ брата съ тетради Зефирена. Затѣмъ, зная, что на всѣхъ прописяхъ бывала приложена печать, онъ оторвалъ уголъ съ чисто дьявольскимъ лукавствомъ, чтобы обвинить убійцу въ преднамѣренномъ преступленіи. И всѣ эти козни были вызваны желаніемъ навлечь подозрѣніе на смиреннаго служителя Божія, снять съ себя вину, возбудить ненависть къ церкви. Эта нелѣпая исторія, повторяемая ежедневно на столбцахъ утренней газеты, не замедлила произвести должное дѣйствіе на отупѣлыхъ подписчиковъ, отравленныхъ ложью.

Въ самомъ началѣ, однако, къ этой исторіи отнеслись съ нѣкоторымъ недовѣріемъ; по городу носились совсѣмъ иные толки, и казалось, что самъ братъ Горгій въ чемъ-то неосторожно проговорился. До сихъ поръ оставаясь въ тѣни, эта странная личность вдругъ предстала передъ всѣми въ полномъ освѣщеніи. Отецъ этого самаго Горгія, Жанъ Плюме, былъ сначала браконьеромъ, но графиня де-Кедевиль, прежняя владѣтельница помѣстій Вальмари, почему-то назначила его лѣсничимъ; матери же своей онъ не видалъ въ глаза: это была какая-то лѣсная бродяга, которую подняли однажды въ лѣсу; она родила ребенка и потомъ исчезла… Мальчику шелъ двѣнадцатый годъ, когда отецъ его былъ убитъ наповалъ однимъ изъ своихъ прежнихъ товарищей-браконьеровъ. Жоржъ остался въ Вальмари; графиня была къ нему очень расположена и всегда смотрѣла на него, какъ на товарища своего внука Гастона. Жоржъ, разумѣется, отлично зналъ всѣ подробности внезапной кончины молодого человѣка во время прогулки со своимъ воспитателемъ, отцомъ Филибеномъ, а также и всѣ тѣ событія, которыя послѣдовали за смертью послѣдней представительницы рода Кедевиль, принесшей свои помѣстья въ даръ своему духовному отцу Крабо. Съ тѣхъ самыхъ поръ оба іезуита непрестанно удѣляли ему свое вниманіе, и только благодаря ихъ стараніямъ онъ постригся въ монахи, такъ какъ поговаривали о какихъ-то серьезныхъ препятствіяхъ; эти толки и побуждали злые языки подозрѣвать, что оба старца и стѣснявшій ихъ юноша замѣшаны въ одно общее темное дѣло. Въ силу этого клерикалы при всякомъ удобномъ случаѣ выставляли брата Горгія, какъ человѣка необычайно сильной вѣры, отмѣченнаго благодатью Божіей. Въ немъ жила та суровая, твердая вѣра въ грознаго Судію, въ руки котораго всецѣло отдаетъ себя человѣкъ — слабое существо, вѣчно подвластное грѣху. Богъ одинъ царитъ надъ всѣми; церковь является на землѣ носительницей его мщенія, и всѣ люди должны преклоняться передъ нею въ безмолвной покорности, до самаго дня всеобщаго воскресенія, когда наступитъ небесное блаженство. Братъ Горгій часто впадалъ въ искушеніе, но онъ всегда приносилъ самое горячее раскаяніе въ своихъ грѣхахъ, билъ себя въ грудь кулаками, падалъ ницъ и молился до изнеможенія; исповѣдь облегчала его душу: онъ вставалъ спокойный, свѣтлый, съ чистою совѣстью. Онъ искупилъ свой грѣхъ; за нимъ не оставалось болѣе никакихъ провинностей, пока новое искушеніе не вовлекало его бренное тѣло опять въ какой-нибудь грѣхъ. Мальчикомъ онъ бѣгалъ по лѣсамъ, занимался грабежомъ и не давалъ проходу дѣвицамъ. Позднѣе, поступивъ въ монастырь, онъ поражалъ всѣхъ своею язвительностью и суровостью; когда монахи дѣлали ему выговоръ за какую-нибудь слишкомъ грубую выходку, онъ отвѣчалъ: «Кто на свѣтѣ не грѣшенъ? Кто не нуждается въ прощеніи?» Онъ и забавлялъ ихъ, и приводилъ въ трепетъ, изумляя всѣхъ искренностью своего раскаянія; бывали случаи, когда онъ налагалъ на себя восьмидневный постъ и носилъ на тѣлѣ власяницу, утыканную гвоздями. Это самобичеваніе и послужило причиной, почему начальствующіе монахи всегда его отличали передъ другими, признавая въ немъ человѣка, глубоко вѣрующаго, умѣющаго искупать свои грѣхи тяжелыми наказаніями.

Оказалось, что во время своей первой бесѣды съ редакторамя «Маленькаго Бомонца» братъ Горгій былъ не въ мѣру болтливъ. По всей вѣроятности, отцы-монахи еще не успѣли сговориться съ нимъ насчетъ того, какъ они поведутъ дѣло; а онъ былъ слишкомъ уменъ, чтобы не почувствовать всей нелѣпости ихъ выдумки. Въ виду найденной прописи съ его подписью ему казалось совершенно безсмысленнымъ отрицать и теперь, что это не его почеркъ. Никакіе эксперты въ мірѣ не могли бы теперь впасть въ заблужденіе. Поэтому онъ допускалъ иное толкованіе, болѣе разумное, сознаваясь, что онъ дѣйствительно останавливался передъ окномъ Зефирена, но только на одну минуту; что онъ перекинулся съ школьникомъ нѣсколькими словами и даже пожурилъ его, увидѣвъ на столѣ пропись, взятую изъ школы безъ позволенія; далѣе шла уже ложь: оказывалось, что послѣ его ухода ребенокъ закрылъ окно, затѣмъ на его мѣсто явился Симонъ, совершилъ ужасное преступленіе, воспользовался, по наущенію самого сатаны, прописью и, желая возбудить подозрѣніе, что убійца выпрыгнулъ въ окно, вторично открылъ его. Вотъ что было напечатано раньше всего, какъ извѣстіе, почерпнутое изъ достовѣрнаго источника; но на слѣдующій же день оно было опровергнуто самимъ братомъ Горгіемъ, который явился въ редакцію и поклялся передъ евангеліемъ, что въ день преступленія онъ никуда не заходилъ, а возвратился прямо домой, и что пропись — подложная, какъ это и было засвидѣтельствовано экспертами. Бѣднягѣ пришлось волей-неволей покориться своимъ начальникамъ и признать ихъ выдумку, такъ какъ только въ такомъ случаѣ они могли поддержать и спасти его. Тѣмъ не менѣе онъ предвидѣлъ, что рано или поздно все разъяснится, и въ данную минуту не испытывалъ ни малѣйшаго смущенія; наглость его насмѣшки, безстыдство лжи были поистинѣ чудовищны. Развѣ у него не было защитника? Развѣ онъ не спасалъ своею ложью клерикализма, увѣренный, что разрѣшеніе грѣховъ очиститъ его душу? Онъ помышлялъ даже о небесной наградѣ мученика; за всѣ подлые поступки, совершенные имъ изъ благочестивыхъ побужденій, его ожидало за гробомъ райское блаженство. Братъ Горгій поневолѣ сталъ послушнымъ орудіемъ въ рукахъ брата Фульгентія, за спиною котораго работалъ незамѣтно отецъ Филибенъ, исполнявшій тайныя предписанія отца Крабо. Страхъ, что конгрегаціи можетъ быть нанесенъ роковой удары который повлечетъ за собою неминуемое распаденіе всего священнаго союза, побуждалъ этихъ людей отрицать рѣшительно все, даже самые очевидные факты; люди здравомыслящіе сразу поняли бы всю несостоятельность ихъ глупыхъ объясненій, но для толпы, порабощенной клерикалами, каждое слово ихъ еще долгіе годы должно было казаться непреложной истиной; ревнивые наставники прекрасно знали, съ какимъ безграничнымъ довѣріемъ относится къ нимъ народъ, и потому позволяли себѣ продѣлывать съ нимъ все, что угодно.

Такимъ образомъ конгрегація начала свою самозащиту, не дожидаясь, пока угроза противъ брата Горгія будетъ приведена въ исполненіе. Наибольшее рвеніе проявлялъ директоръ школы, братъ Фульгентій. Временами онъ словно приходилъ въ изступленіе и въ эти минуты поразительно напоминалъ своего отца, доктора-психіатра, умершаго въ домѣ умалишенныхъ. Горячій. вспыльчивый характеръ, дѣйствовавшій всегда подъ первымъ впечатлѣніемъ, человѣкъ, до мозга костей испорченный тщеславіемъ и честолюбіемъ, онъ мечталъ о томъ, чтобы посредствомъ серьезной услуги церкви добиться повышенія. Въ погонѣ за осуществленіемъ своей мечты онъ въ конецъ израсходовалъ остатки здраваго смысла; и вотъ теперь надежда его снова воскресла, и лихорадочный бредъ о славѣ опять овладѣлъ всѣмъ его существомъ. Никого такъ часто нельзя было встрѣтить на улицахъ Мальбуа, какъ брата Фульгентія; невысокаго роста, черный, невзрачный, съ развѣвающимися складками черной сутаны, онъ носился по городу, какъ ураганъ. Онъ горячо защищалъ свою школу и призывалъ Бога въ свидѣтели, что братья являются примѣромъ ангельской чистоты. Всѣ отвратительные толки, ходившіе раньше, клевета, возведенная на двухъ братьевъ, которыхъ принуждены были удалить, всѣ эти гнусные поступки противъ конгрегаціи были внушены самимъ дьяволомъ. Пылкія увѣренія его рѣзко противорѣчили дѣйствительности; но это вовсе не объяснялось какими-нибудь злыми побужденіями: напротивъ, въ данную минуту онъ поступалъ честнѣе, чѣмъ когда бы то ни было, — слишкомъ ужъ необычайна была та обстановка, въ которой онъ находился. Захваченный водоворотомъ лжи, онъ принужденъ былъ и дальше поддерживать завѣдомый обманъ; но его ложь принимала видъ какого-то религіознаго экстаза; онъ лгалъ съ упоеніемъ, ради любви къ Богу. Развѣ онъ не можетъ назвать себя цѣломудреннымъ? Развѣ онъ не велъ постоянной борьбы съ грѣховнымъ соблазномъ? Итакъ, онъ готовъ былъ поклясться въ чистотѣ всего ордена, бралъ на себя отвѣтственность за всѣхъ братьевъ и отрицалъ право свѣтскаго суда надъ духовными лицами. Еслибы даже братъ Горгій согрѣшилъ, онъ обязанъ отдать отчетъ въ своемъ поступкѣ одному Богу, но никакъ не людямъ. Монахъ не можетъ быть подвластенъ суду людскому. Въ такомъ духѣ говорилъ братъ Фульгентій, томимый потребностью выдвинуться впередъ и побуждаемый къ этому осторожными и ловкими людьми, взваливавшими на него всю отвѣтственность.

Кто скрывался за нимъ, догадаться было не трудно, — разумѣется, отецъ Филибенъ, который, въ свою очередь, былъ лишь орудіемъ отца Крабо. Но что это было за орудіе! И гибкое, и твердое, и покорное. Онъ какъ бы щеголялъ своимъ крестьянскимъ происхожденіемъ, прикидываясь безобиднымъ простакомъ, почти неучемъ, взятымъ отъ земли, и въ то же время отличался поразительнымъ лукавствомъ, природнымъ даромъ ловко разрѣшать самыя трудныя задачи. Вѣчно онъ преслѣдовалъ какую-нибудь намѣченную имъ цѣль, и все это дѣлалось безъ шума, безъ особенной погони за удовлетвореніемъ своего честолюбія, единственно изъ удовольствія испытать жгучее наслажденіе удачнымъ исходомъ дѣла. Какъ человѣкъ вѣры, онъ согласился бы даже драться, какъ простой солдатъ, побуждаемый исключительно желаніемъ услужить своему начальству и церкви. Будучи преподавателемъ въ Вальмари, онъ зорко слѣдилъ за всѣмъ, интересовался каждымъ событіемъ, во все вникалъ, проворный, несмотря на свою неуклюжесть, съ постоянно веселой улыбкой на широкомъ лицѣ. Находясь въ самомъ близкомъ общеніи съ воспитанниками, онъ присматривался къ нимъ, изучалъ ихъ характеры, угадывалъ ихъ привычки, узнавалъ всѣ ихъ семейныя и сердечныя тайны, — словомъ, былъ недремлющимъ окомъ, которому все извѣстно, проницательнымъ умомъ, отъ котораго не ускользали ни движенія мысли, ни побужденія сердецъ школьниковъ. Разсказывали, что онъ подолгу бесѣдовалъ съ ректоромъ, отцомъ Крабо, который управлялъ коллегіей съ высоты своего величія, никогда не вступая въ личныя сношенія съ воспитанниками; отецъ Филибенъ сообщалъ ему свои наблюденія, свои догадки, представлялъ ему цѣлые вороха бумагъ, содержавшихъ самыя обстоятельный свѣдѣнія о каждомъ воспитанникѣ. Утверждали, будто отецъ Крабо, изъ осторожности не сохранявшій никакихъ бумагъ и немедленно предававшій ихъ уничтоженію, вовсе не одобрялъ такого собиранія документовъ и допускалъ этотъ образъ дѣйствіи лишь въ силу огромныхъ услугъ, оказанныхъ этимъ человѣкомъ; самъ отецъ Крабо признавалъ себя за главнаго дѣятеля, превосходящаго всѣхъ своимъ умомъ и ловко пользующагося услугами отца Филибена для упроченія своей власти. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ этотъ смиренный затворникъ не царилъ надъ умами лучшаго общества во всемъ округѣ? Развѣ женщины, которыхъ онъ исповѣдывалъ, семьи, которыя довѣряли ему воспитаніе своихъ дѣтей, — развѣ онѣ не принадлежали ему всецѣло, покоренныя обаяніемъ его святости? И онъ гордился, что въ рукахъ его находятся уже нити, изъ которыхъ онъ сплететъ громадную сѣть и опутаетъ ею всю страну. На самомъ дѣлѣ главнымъ работникомъ являлся по большей части отецъ Филибенъ, незамѣтно приготовлявшій всѣ средства для борьбы и обезпечивавшій побѣду. Такимъ скрытымъ дѣятелемъ онъ проявилъ себя въ особенности въ дѣлѣ Симона, не уклоняясь ни отъ какого порученія, не питая отвращенія ни къ подпольной интригѣ, ни къ тайнымъ проискамъ; ловкій политикъ, не пренебрегавшій рѣшительно ничѣмъ, онъ остался въ дружбѣ съ юношей, извѣстнымъ своимъ развратомъ, нынѣ опаснымъ братомъ Горгіемъ, слѣдилъ за всѣми его поступками и въ то же время извлекалъ изъ этого опаснаго существа огромную выгоду, всегда готовый спасти его отъ позорной огласки, чтобы только не быть впутаннымъ въ дѣло вмѣстѣ со своимъ главою, отцомъ Крабо, этою гордостью и украшеніемъ клерикализма.

Мальбуа опять пришло въ волненіе. Распространяемые первоначально слухи должны были подготовить почву: конгрегація усердно сѣяла повсюду сѣмена возмущенія противъ тѣхъ беззаконныхъ дѣйствій, къ которымъ готовились евреи, желавшіе во что бы то ни стало добиться возвеличенія преступнаго Симона цѣною позора великолѣпнаго брата Горгія, святого человѣка, уважаемаго всею страною. Происходили совершенно необычайныя бесѣды съ родителями воспитанниковъ, даже съ тѣми, дѣти которыхъ обучались въ свѣтскихъ школахъ: клерикаламъ хотѣлось бытъ увѣренными въ ихъ поддержкѣ.

Всѣ горожане испытывали такое тревожное настроеніе, какъ будто на улицахъ были повсюду подведены мины, и шайки злодѣевъ, враговъ Франціи и церкви, готовились, по данному изъ-за границы знаку, взорвать всѣ дома на воздухъ. Мэръ Филисъ въ одномъ изъ засѣданій муниципальнаго совѣта позволилъ себѣ сдѣлать намекъ на угрожающую городу опасность и упомянулъ даже о какой-то таинственной еврейской кассѣ, куда деньги стекаются со всѣхъ сторонъ, и что этя суммы, предназначенныя для дьявольскаго предпріятія, достигаютъ уже нѣсколькихъ милліоновъ. Затѣмъ онъ уже началъ дѣйствовать гораздо опредѣленнѣе, стараясь подорвать довѣріе къ работѣ Марка Фромана, котораго они до сихъ поръ никакъ не могли смѣстить съ должности. Онъ ни на минуту не прекращалъ своихъ преслѣдованій и надѣялся, что теперь наконецъ ему удастся принудитъ инспектора академіи произвести съ нимъ короткую расправу. Статьи, появившіяся въ «Маленькомъ Бомонцѣ», взволновали умы. Всѣмъ былъ извѣстенъ фактъ, что въ домѣ госпожъ Миломъ, которыя содержали писчебумажную лавочку, найденъ какой-то документъ; но одни толковали, что документъ этотъ — вторая поддѣлка Симона, другіе — что это несомнѣнная улика, доказательство преступности отца Крабо. Достовѣрно было только одно: генералъ Жарусъ нанесъ новый визитъ своей внучкѣ, матери Виктора, этой бѣдной родственницѣ, о существованіи которой онъ такъ мало заботился. Очевидцы разсказывали, какъ однажды утромъ онъ насильно ворвался въ ея маленькую лавочку и спустя полчаса вышелъ оттуда весь красный. Результатомъ этого внезапнаго посѣщенія надо было признать немедленный отъѣздъ на югъ госпожи Александръ и ея сына Себастіана, только что оправившагося отъ тяжелой тифозной горячки; лавочкой стала завѣдывать госпожа Эдуардъ вмѣстѣ съ сыномъ Викторомъ; къ полному удовольствію покупателей-клерикаловъ, она объясняла, что отъѣздъ ея родственницы былъ вызванъ заботою матери о здоровьѣ ребенка; но она, впрочемъ, немедленно попросила бы ее вернуться въ виду интересовъ торговли, еслибы свѣтской школѣ суждено было выйти побѣдительницей изъ предстоящей борьбы.

Подъ шумъ этихъ предвѣстниковъ надвигающейся грозы Маркъ прилагалъ всѣ старанія, чтобы выполнить какъ можно лучше свои обязанности учителя. Дѣло Симона находилось теперь въ рукахъ Давида, и онъ ждалъ только момента, когда ему будетъ дана возможность выступить въ качествѣ свидѣтеля. Никогда еще не отдавался Маркъ такъ всецѣло своему классу, этимъ дѣтямъ, изъ которыхъ онъ старался выработать людей мысли и сердца; казалось, что призваніе его, дававшее ему возможность принять дѣятельное участіе въ исправленіи самой чудовищной несправедливости настоящаго вѣка, еще сильнѣе разжигало въ немъ горячее желаніе послужить на общее благо людей. Въ присутствіи Женевьевы онъ, по возможности, избѣгалъ затрагивать вопросы, возбуждавшіе между ними разногласіе; онъ былъ съ нею въ высшей степени нѣженъ и дѣлалъ видъ, что все его вниманіе поглощено мелкими заботами повседневной жизни. Но каждый разъ, когда жена возвращалась отъ бабушки, онъ замѣчалъ, что она была особенно разстроена, нетерпѣлива; недовольство противъ него росло, мысли, очевидно, путались отъ безчисленныхъ исторій, разсказываемыхъ его противниками. Уклоняться отъ размолвокъ становилось все труднѣе; ссоры обострялись и отравляли ихъ жизнь.

Однажды вечеромъ разразилась цѣлая буря; причиной явилась несчастная кончина Феру. Въ теченіе дня Маркъ узналъ страшную новость: Феру оказалъ неповиновеніе сержанту, и тотъ однимъ выстрѣломъ изъ револьвера уложилъ его на мѣстѣ. Маркъ навѣстилъ вдову и засталъ ее въ страшномъ горѣ, среди ужасной нищеты; женщина молила о смерти и для себя, и для своихъ двухъ младшихъ дочерей и надѣялась, что она сжалится надъ ними также, какъ сжалилась раньше надъ ея старшею дочерью. Развязка драмы являлась совершенно естественной: учитель-бѣднякъ, всѣми презираемый, доведенный притѣсненіями до открытаго возмущенія, лишенный мѣста, спасается бѣгствомъ, чтобы уйти отъ платежа своего долга, отчасти уже уплаченнаго служеніемъ въ школѣ, затѣмъ, измученный, истощенный голодомъ, является на отчаянный призывъ семьи и кончаетъ свое существованіе не лучше бѣшеной собаки, вдали отъ родины, подъ знойнымъ небомъ пустыни, среди суровой дисциплины военно-исправительныхъ ротъ. И при видѣ этой рыдающей женщины и ея обезумѣвшихъ отъ горя дѣтей, при видѣ этихъ жалкихъ существъ, обреченныхъ соціальными условіями жизни на вѣрную смерть, Маркъ ощутилъ, какъ все его чувство братской любви къ ближнему взываетъ о мщеніи.

Онъ не могъ успокоиться до самаго вечера, не выдержалъ и заговорилъ о случившемся съ Женевьевой, которая не успѣла еще удалиться изъ общей комнаты въ смежную небольшую комнатку, служившую ей отдѣльной спальней.

— Ты знаешь ужасную новость? Во время послѣдняго возстанія въ Алжирѣ какой-то офицеръ застрѣлилъ несчастнаго Феру.

— А-а!

— Я видѣлъ сегодня его жену: несчастная совсѣмъ потеряла голову… Убійство это не случайное, а преднамѣренное. Не думаю, чтобы нынѣшнюю ночь генералу Жарусу снились пріятныя сновидѣнія: онъ проявилъ себя такимъ жестокимъ по отношенію къ этому несчастному человѣку, котораго загоняли, какъ дикаго звѣря.

Словно обиженная его словами, Женевьева быстро возразила:

— Было бы слишкомъ много чести для Феру, еслибы генералъ не сталъ изъ-за него спать ночей; этотъ человѣкъ не могъ кончить иначе.

Маркъ вспыхнулъ негодованіемъ, но тотчасъ же сдержался: ежу вдругъ стало досадно, зачѣмъ онъ упомянулъ о генералѣ, одномъ изъ любимѣйшихъ духовныхъ чадъ отца Крабо; о немъ одно время поговаривали даже, какъ о человѣкѣ, способномъ совершить государственный переворотъ. Бонапартистъ въ душѣ, онъ, по слухамъ, отличался очень эффектною внѣшностью и былъ очень строгъ къ своимъ подчиненнымъ, но въ сущности обладалъ веселымъ нравомъ, любилъ хорошо поѣсть и поухаживать за женщинами, что, впрочемъ, не ставилось ему въ упрекъ; но послѣ долгихъ разсужденій пришли къ заключенію, что онъ слишкомъ глупъ. Однако, церковь покровительствовала ему и приберегала его на всякій случай.

— Въ Море, — возразилъ Маркъ какъ можно мягче, — мы видѣли семью Феру въ такой бѣдности, обремененную такимъ непосильнымъ трудомъ и заботами въ ихъ жалкой школѣ, что я положительно не могу думать безъ содроганія и сочувствія объ этомъ человѣкѣ, объ этомъ учителѣ, запуганномъ и затравленномъ, какъ волкъ.

Тѣмъ временемъ раздраженіе Женевьевы возросло до того, что она не выдержала и разразилась рыданіями.

— Да, да, я тебя отлично понимаю. Я безсердечная, — не такъ ли? Сначала ты находилъ меня только глупой, теперь ты считаешь меня злой. Какъ можешь ты требовать, чтобы между нами остались прежнія отношенія, если обращаешься со мною, какъ съ глупой и злой женщиной!

Онъ хотѣлъ было ее успокоить, пораженный, глубоко несчастный тѣмъ, что самъ вызвалъ ея гнѣвъ. Но она безумствовала все болѣе и болѣе.

— Нѣтъ, нѣтъ, теперь между нами все кончено! Твое отвращеніе ко мнѣ растетъ съ каждымъ днемъ, и было бы гораздо благоразумнѣе, еслибы мы разошлись теперь же, не дожидаясь, пока вражда наша еще усилится.

Она быстро ушла въ свою спальню, рѣзкимъ движеніемъ захлопнула дверь и заперла ее на ключъ въ два поворота. Грустный, готовый самъ расплакаться, стоялъ онъ передъ закрытою дверью. До сихъ поръ ее оставляли на ночь открытою настежь; до сихъ поръ супруги шутили, оставались другъ другу близкими существами, хотя и спали въ разныхъ комнатахъ, — но теперь должна была наступить полная разлука; отнынѣ мужъ и жена становились другъ другу чужими.

Въ слѣдующіе дни Женевьева упорно продолжала запирать свою комнату на ночь. Скоро это вошло у нея какъ бы въ привычку, и она выходила къ Марку не иначе, какъ одѣтая и причесанная, не допуская ни малѣйшей небрежности въ одеждѣ, которая напоминала бы ихъ прежнюю близость. Она была уже на седьмомъ мѣсяцѣ беременности и, пользуясь этимъ состояніемъ, давно уже прекратила всѣ супружескія отношенія; чѣмъ ближе подходило время родовъ, тѣмъ сильнѣе противилась она выраженію малѣйшей ласки; простое прикосновеніе заставляло ее вздрагивать, и она, всегда такая нѣжная и любящая, становилась тревожною и мрачною. Маркъ изумлялся, но первыя недѣли приписывалъ эти странности тѣмъ причудамъ, которыми очень часто сопровождается беременность; онъ покорно переносилъ ея холодность, терпѣливо ожидая, когда въ ней снова вспыхнетъ прежнее чувство. Но безпокойство, помимо его воли, все возрастало; его поразило, что отчужденіе, происшедшее въ женѣ, готовится перейти въ открытую ненависть, тогда какъ онъ ожидалъ совершенно противоположнаго: рожденіе ребенка должно было скорѣе сблизить ихъ, примирить другъ съ другомъ. Была еще и другая причина, почему его тревога не ослабѣвала: онъ зналъ, какія ужасныя послѣдствія влекутъ за собою супружескія ссоры. Пока мужъ и жена остаются неразлучными друзьями, между ними не можетъ произойти серьезнаго разрыва; о чемъ бы они ни спорили днемъ, ночью поцѣлуй уничтожаетъ всякое несогласіе; но лишь только близость между супругами исчезаетъ, лишь только разлука допускается взаимно, малѣйшая размолвка можетъ нанести страшный ударъ, и примиреніе становится невозможнымъ. Безпорядочность большинства семей, которая такъ поражаетъ посторонняго наблюдателя и является для него иногда совершенно необъяснимою, почти всегда бываетъ слѣдствіемъ отчужденія супруговъ; лишь только исчезаетъ единеніе плоти, наступаетъ и семейный разладъ. До тѣхъ поръ, пока Женевьева искала его ласки, жаждала его близости, его любви, Маркъ не придавалъ никакого значенія попыткѣ клерикаловъ завладѣть его женою. Онъ зналъ, что она всецѣло принадлежитъ ему, и что никакія силы въ мірѣ не въ состояній сломить ея безграничную любовь. Но что, если она уже разлюбила его? если она не чувствуетъ къ нему никакого влеченія? Развѣ нельзя допустить, что теперь, наконецъ, чудовищныя старанія его противниковъ увѣнчаются успѣхомъ? И по мѣрѣ того, какъ холодность ея возрастала, онъ все болѣе и болѣе убѣждался, что катастрофа становится неизбѣжной; сердце его сжималось отъ страшнаго, тяжелаго предчувствія.

Вскорѣ одно событіе какъ будто облегчило Марку рѣшеніе мучительной загадки: почему любимая женщина, которая готовится снова стать матерью, избѣгаетъ его ласки. Онъ узналъ, что она перемѣнила духовника, аббата Кандье, этого кроткаго священника, на отца Ѳеодосія, блестящаго проповѣдника капуциновъ. Священникъ прихода св. Мартина оказался слишкомъ холоднымъ для ея горячей вѣры, онъ не былъ въ состояніи разсѣять всѣ ея сомнѣнія, утолить ея душевный голодъ; тогда какъ отецъ Ѳеодосій, страстный, горячій фанатикъ, долженъ былъ дать ей обильную духовную пищу, которой ей такъ недоставало. Эти объясненія, однако, не совсѣмъ совпадали съ дѣйствительностью; на самомъ дѣлѣ Женевьеву побудилъ къ такой перемѣнѣ отецъ Крабо, властный повелитель ея бабушекъ, что, разумѣется, было сдѣлано съ разсчетомъ ускорить вѣрную побѣду послѣ столь осторожнаго, медленнаго приступа. Маркъ былъ далекъ отъ мысли, чтобы подозрѣвать Женевьеву въ тайной связи съ великолѣпнымъ капуциномъ, лучистые глаза и длинная каштановая борода котораго сводили съ ума всѣхъ набожныхъ католичекъ; онъ слишкомъ хорошо зналъ, какъ дорожитъ эта женщина своею честью; въ минуты самаго упоительнаго сладострастія, когда она отдавалась ему всѣмъ своимъ существомъ, она всегда сохраняла всю прелесть цѣломудрія. Но если онъ и не допускалъ ничего подобнаго, то развѣ нельзя было предположить, что вліяніе отца Ѳеодосія на молодую женщину не приметъ съ теченіемъ времени иного характера? развѣ ей не угрожала опасность подчиниться превосходству этого красавца-мужчины? Послѣ душеспасительныхъ бесѣдъ и въ особенности послѣ долгихъ часовъ исповѣди она возвращалась домой вся трепещущая, смущенная, какою мужъ никогда не видалъ ея раньше, пока она имѣла своимъ духовникомъ аббата Кандьё. У нея несомнѣнно зарождалось какое-то мистическое увлеченіе; потребность любви находила себѣ новое удовлетвореніе и возмѣщала временно отвергнутыя супружескія ласки, чему какъ нельзя больше способствовало ея тревожное состояніе періода беременности. Очень возможно, что монахъ порицалъ въ ней, главнымъ образомъ, будущую мать, пугая ее, что ребенокъ этотъ — дитя грѣха. Нѣсколько разъ она даже вслухъ выражала свое отчаяніе, какое несчастное существо должно у нея родиться; ее охватывалъ по временамъ такой же ужасъ, какой бываетъ у нѣкоторыхъ матерей, которыя боятся, какъ бы у нихъ не родился уродъ. Но если даже допустить, что онъ родится нормальнымъ, то какъ убережетъ она его отъ царящаго повсюду грѣха, гдѣ найдетъ ему пріютъ, чтобы спасти его отъ вліянія отца, отъ его нечестивыхъ ученій? Такъ вотъ что проливало свѣтъ на вынужденный ею разрывъ брачныхъ отношеній; ее, безъ сомнѣнія, терзала мысль, что отецъ ея ребенка — невѣрующій, и она дала клятву не производить больше на свѣтъ дѣтей; видя свою любовь разбитой, она въ отчаянія мечтала найти утѣшеніе въ нирванѣ. И въ то же время, какъ много оставалось для Марка еще неразгаданнымъ, какую муку терпѣлъ этотъ человѣкъ, сознавая, что обожаемая имъ женщина уходятъ отъ него все дальше и дальше, и что клерикалы умышленно опутываютъ ее своими сѣтями, желая измучить его, уничтожить въ конецъ и лишить силъ, необходимыхъ для его великой задачи освобожденія человѣчества.

Однажды Женевьева возвратилась домой послѣ бесѣды съ отцомъ Ѳеодосіемъ совершенно разбитая и въ то же время сіяющая. Когда пришла изъ школы Луиза, она сказала дочери:

— Завтра, въ пять часовъ, ты пойдешь на исповѣдь къ капуцинамъ. Если ты не будешь исповѣдываться, законоучитель не станетъ наставлять тебя въ вѣрѣ.

Маркъ рѣшительно вмѣшался въ разговоръ. Онъ не имѣлъ ничего противъ изученія катехизиса, но не допускалъ, чтобы дочь его ходила къ монахамъ.

— Луиза не пойдетъ къ капуцинамъ, — заявилъ онъ строго. — Ты знаешь, дорогая, что я сдѣлалъ много уступокъ, но этого я не допущу.

Съ трудомъ скрывая свое волненіе, Женевьева спросила мужа:

— Но отчего же ты не хочешь уступить моей просьбѣ?

— Я не могу сказать всего въ присутствіи ребенка. Тебѣ уже извѣстны мои взгляды: я несогласенъ, чтобы нравственная чистота моей дочери была осквернена подъ предлогомъ отпущенія дѣтскихъ грѣховъ; достаточно, если они будутъ извѣстны родителямъ, которые сами должны слѣдить за поступками своихъ дѣтей. Если случится, что дочь наша сдѣлаетъ какую-нибудь ошибку, пусть она откроетъ ее тебѣ или мнѣ, когда найдетъ это нужнымъ. Такъ будетъ и благоразумнѣе, и опрятнѣе.

Женевьева пожала плечами: такое рѣшеніе должно было показаться ей страннымъ и богохульнымъ.

— Я не желаю продолжать спора, мои бѣдный другъ… Но скажи мнѣ одно: если ты не позволяешь Луизѣ ходить на исповѣдь, то какъ же она пойдетъ къ причастію?

— Къ причастію? Но развѣ ты не помнишь, что мы рѣшили подождать, когда ей исполнится двадцать лѣтъ, и спросить тогда ея собственнаго мнѣнія? Я согласился, чтобы она брала уроки катехизиса, все равно, какъ желаю, чтобы она обучалась исторіи и наукамъ, единственно потому, что это дастъ ей развитіе и возможность обсуждать въ будущемъ свои поступки.

Гнѣвъ Женевьевы перешелъ всякія границы. Она рѣзко обернулась къ дочери и спросила:

— Теперь, Луиза, скажи, какъ ты думаешь, чего ты хочешь?

Дѣвочка стояла, какъ вкопанная, между отцомъ и матерью; на дѣтскомъ личикѣ ея лежала уже печать серьезности; она внимательно слушала, что говорили отецъ и мать. Когда возникали подобные споры, она старалась по возможности не подавать вида, что раздѣляетъ чье-либо мнѣніе, боясь обострить ссору. Своими умными глазами она смотрѣла то на одного, то на другого, словно умоляя не ссориться изъ-за нея; ее мучило сознаніе, что она служитъ постоянной причиной ихъ несогласія. Она была очень ласкова, очень нѣжна къ матери, но послѣдняя угадывала, что сердце ребенка лежитъ больше къ отцу, котораго дочь обожала; отъ него она унаслѣдовала ясный умъ, любовь къ правдѣ и справедливости. Съ минуту Луиза въ смущеніи продолжала смотрѣть на родителей; лицо ея выражало самую нѣжную привязанность. Потомъ она кротко замѣтила:

— Больше всего мнѣ хотѣлось бы, мама, и думать, и желать такъ, какъ думаете и желаете вы оба!.. Неужели тебѣ желаніе папы кажется такимъ неблагоразумнымъ? Отчего бы и не подождать немного?

Мать была не въ силахъ продолжать споръ.

— Это не отвѣтъ, Луиза… Оставайся съ отцомъ, — меня ты больше не уважаешь и не слушаешься. Кончится тѣмъ, что вы меня выгоните отсюда.

Сказавъ это, она быстро ушла въ свою комнату и заперлась на ключъ; такъ поступала она теперь при малѣйшемъ противорѣчіи, такимъ образомъ кончались почти всѣ споры; и съ каждымъ разомъ она какъ будто уходила все дальше и дальше отъ столь дорогого ей прежде домашняго очага.

Одно событіе окончательно убѣдило ее, что у нея хотятъ незамѣтно отнять дочь. Мадемуазель Рузеръ, благодаря своей многолѣтней практикѣ, должна была наконецъ получить мѣсто старшей преподавательницы, котораго она уже давно домогалась. Инспекторъ академіи Де-Баразеръ уступилъ назойливымъ просьбамъ депутатовъ и сенаторовъ-клерикаловъ, среди которыхъ болѣе всѣхъ шумѣлъ главный предводитель ихъ, графъ Гекторъ де-Сангльбефъ, — но только отчасти. Какъ бы въ вознагражденіе за эту уступку, онъ, съ присущимъ ему коварствомъ, назначилъ на открывшуюся въ то же время вакансію учительницы въ Мальбуа мадемуазель Мазелинъ, преподавательницу въ Жонвилѣ, прежнюю сослуживицу Марка, которую онъ высоко цѣнилъ за ея ясный умъ и стремленіе къ правдѣ и справедливости. Возможно, что инспекторъ академіи, всегда поддерживавшій тайно Марка, пожелалъ дать ему хорошаго товарища, одинаковыхъ съ нимъ взглядовъ, и избавить его отъ тѣхъ столкновеній, которыя безпрестанно происходили между нимъ и мадемуазель Рузеръ. Когда къ нему явился мэръ Филисъ и отъ имени городского совѣта выразилъ ему неудовольствіе по поводу такого выбора учительницы, инспекторъ сдѣлалъ удивленное лицо. Развѣ онъ не исполнилъ просьбы графа Гектора Сангльбефа? и развѣ онъ заслуживаетъ упрека, если, въ силу перемѣны состава чиновниковъ, онъ остановилъ свой выборъ на одной изъ самыхъ достойныхъ преподавательницъ, на которую до сихъ поръ еще никто не жаловался? Дѣйствительно, первое впечатлѣніе, произведенное этой дѣвушкой, было самое пріятное; искренняя веселость и ласковое обращеніе съ перваго же дня подкупили воспитанницъ въ ея пользу. Кротость ея и усердіе были изумительны; въ своихъ дѣвочкахъ — такъ она называла воспитанницъ — она стремилась воспитать будущихъ женщинъ, любящихъ женъ и матерей, свободныхъ духомъ воспитательницъ новаго свободнаго поколѣнія. Но она не водила дѣтей на службы, отмѣнила участіе ихъ въ процессіяхъ. Женевьева, знавшая мадемуазель Мазелинъ еще въ Жонвилѣ, возмущалась и открыто выражала свое неудовольствіе вмѣстѣ съ нѣсколькими другими семьями клерикальной партіи. Хотя она и не отзывалась съ похвалой о мадемуазель Рузеръ, постоянныя интриги которой нарушали ея семейный покой, но теперь она какъ будто жалѣла о ней; новая преподавательница, по ея мнѣнію, не внушала къ себѣ никакого довѣрія, и отъ нея можно было ожидать самыхъ низкихъ поступковъ.

— Слышишь, Луиза, если мадемуазель Мазелинъ станетъ говорить вамъ что-либо непристойное, ты мнѣ непремѣнно скажи. Я вовсе не желаю, чтобы у моего ребенка испортили душу.

Маркъ, въ присутствіи котораго это было сказано, счелъ нужнымъ вставить свое слово.

— Ты не понимаешь, что говоришь! Мадемуазель Мазелинъ развращаетъ дѣтскія души?! Давно ли ты восторгалась вмѣстѣ со мною ея высокимъ умомъ, ея нѣжнымъ сердцемъ?

— О, я отлично понимаю, что ты на ея сторонѣ! Вы точно созданы другъ для друга. Ну и ступай къ ней, отдай ей нашу дочь, — вѣдь меня для васъ не существуетъ.

И Женевьева, опять въ слезахъ, убѣжала въ свою комнату; Луиза послѣдовала за матерью и провела съ нею нѣсколько часовъ, плача и умоляя мать, чтобы она ихъ не покидала.

Внезапно въ городѣ распространилась невѣроятная новость, которая не на шутку взволновала всѣ умы. Адвокатъ Дельбо успѣлъ съѣздить въ Парижъ я получить аудіенцію у министровъ, обращая ихъ вниманіе на пропись, полученную отъ г-жи Миломъ; неизвѣстно, какое вліятельное лицо пришло ему на помощь, но только въ концѣ концовъ онъ добился того, что въ Вальмари, у отца Филибена, былъ произведенъ обыскъ. Но удивительнѣе всего былъ результатъ обыска. Полицейскій комиссаръ нагрянулъ совершенно неожиданно; онъ началъ безцеремонно рыться въ многочисленныхъ бумагахъ отца Филибена и во второй же связкѣ нашелъ пожелтѣвшій отъ времени конвертъ, въ которомъ бережно хранился оторванный десять лѣтъ назадъ уголокъ прописи. Не признать его было невозможно: уголокъ точь-въ-точь подходилъ къ оторванному краю прописи, поднятой возлѣ жертвы. Говорили, что отецъ Крабо, совершенно растерявшійся отъ такого открытія, немедленно спросилъ отца Филибена, откуда взялся у него этотъ уголокъ, и тотъ во всемъ ему признался. Онъ объяснилъ свой поступокъ совершенно инстинктивнымъ порывомъ: при видѣ на прописи штемпеля школы братьевъ его охватило такое безпокойство, что онъ не успѣлъ хорошенько обдумать, какъ уже оторвалъ уголокъ. и если онъ потомъ не сказалъ о своемъ поступкѣ, то лишь до причинѣ глубокаго убѣжденія въ виновности Симона, который умышленно оставилъ напоказъ эту подложную пропись, желая тѣмъ самымъ повредить церкви. Такимъ образомъ отецъ Филибенъ могъ гордиться своимъ поступкомъ: его порывъ и затѣмъ это молчаніе говорили объ его мужествѣ; онъ ставилъ церковь выше людского суда. Будь онъ зауряднымъ соучастникомъ преступленія, неужели онъ не уничтожилъ бы этого уголка? И если онъ сохранилъ его, то неужели не очевидно его желаніе возстановить всю правду, когда настанетъ время? На самомъ дѣлѣ многіе видѣли въ такой неосторожности доказательство его страсти къ собиранію всевозможныхъ документовъ, а, можетъ быть, и умыселъ удержать въ своихъ рукахъ оружіе для самозащиты. Говорили, что отецъ Крабо, уничтожавшій всѣ бумаги до получаемыхъ визитныхъ карточекъ включительно, былъ внѣ себя отъ этой глупой привычки сохранять всевозможныя бумажки, листки и записки. Нѣкоторые шли еще дальше и повторяли первый крикъ негодованія, вырвавшійся у отца Крабо: «Какъ! Я приказалъ ему сжечь рѣшительно все, а онъ вотъ что оставилъ!» Впрочемъ, на слѣдующій же день послѣ вечерняго обыска отецъ Филибенъ, который еще ни разу не попадалъ подъ арестъ, исчезъ. На вопросы благочестивыхъ горожанъ, освѣдомлявшихся о дальнѣйшей судьбѣ отца Филибена, имъ было отвѣчено, что отецъ Пуарье, благочинный Бомона, рѣшилъ отправить его въ одинъ изъ монастырей Италіи, гдѣ онъ и остался, навѣки отрѣшенный отъ міра.

Пересмотръ дѣла Симона казался теперь неизбѣжнымъ. Дельбо торжествовалъ; онъ тотчасъ же пригласилъ къ себѣ Давида и Марка, чтобы обсудить вмѣстѣ характеръ прошенія, которое надо было послать министру юстиціи. Дельбо не ошибся въ своемъ предположеніи, что оторванный уголокъ съ печатью школы братьевъ не уничтоженъ; его же стараніями была вызвала эта находка — новое доказательство оправданія, совершенно достаточное для кассированія рѣшенія бомонскаго суда. Онъ находилъ, что въ данный моментъ можно удовольствоваться даже однимъ этимъ доказательствомъ, не останавливаясь на противозаконномъ сообщеніи предсѣдателя Граньона присяжнымъ, еще не вполнѣ доказанномъ, но которое несомнѣнно разъяснится во время процесса. Ему казалось, что вѣрнѣе всего было бы начать съ брата Горгія; правда обнаруживалась, показаніе экспертовъ уничтожалось, неопровержимая истина выступала наружу; а возстановленіе всей прописи со штемпелемъ и съ подписью брата давало возможность обвинить отца Филибена, какъ соучастника въ преступленіи, за его укрывательство и обманъ. Давидъ и Маркъ ушли отъ Дельбо, твердо рѣшившись начатъ дѣло. На слѣдующій же день Давидъ написалъ министру письмо, въ которомъ онъ обвинялъ брата Горгія въ насиліи и убійствѣ Зефирена — преступленіе, изъ-за котораго братъ его уже десять лѣтъ отбываетъ наказаніе.

Волненіе въ городѣ достигло своего апогея. На слѣдующій день послѣ нахожденія уголка среди бумагъ отца Филибена даже на самыхъ горячихъ защитниковъ клерикаловъ напали уныніе и отчаяніе. Казалось, что теперь дѣлу грозитъ полная неудача, и въ «Маленькомъ Бомонцѣ» появилась статья, строго осуждавшая поступокъ отца-іезуита. Но черезъ два дня партія снова пріободриласъ; та же самая газета ухитрилась возвести воровство и ложь отца Филибена въ святое дѣло; этотъ монахъ оказывался героемъ и мученикомъ. Къ статьѣ былъ приложенъ его портретъ съ сіяніемъ вокругъ головы, украшенный пальмовыми вѣтвями. О немъ вдругъ сложилась легенда: въ одномъ изъ заброшенныхъ монастырей, среди дремучихъ лѣсовъ, гдѣ-то далеко въ Апенинахъ, монахъ-затворникъ приноситъ себя въ жертву за грѣхи людей; онъ носитъ власяницу и проводитъ дни и ночи въ молитвѣ; въ городѣ появились листки, на которыхъ съ одной стороны находилось изображеніе колѣнопреклоненнаго монаха, а на другой — молитва, силою которой отпускались грѣхи. Раздавшійся голосъ обвиненія, направленный противъ брата Горгія, пробудилъ въ клерикалахъ рѣшимость къ отчаянной атакѣ; они были увѣрены, что побѣда еврея была бы равносильна паденію конгрегаціи, роковому удару, нанесенному прямо въ сердце ихъ партіи. Всѣ антисимонисты стали на ноги, еще болѣе ожесточенные, непримиримые. Снова началась въ округѣ та же борьба; и въ Мальбуа, и въ Бомонѣ населеніе рѣзко дѣлилось на людей свободомыслящихъ, приверженцевъ правды и справедливости, стремившихся къ развитію, и на сторонниковъ реакціи, почитателей застоя, которые умышленно поддерживали его, вѣрили въ карающую силу и старались спасти свѣтъ, прибѣгая къ оружію и клерикализму. Въ Мальбуа снова возникли ожесточенные споры между членами городского совѣта по поводу школьнаго учителя; ссоры происходили также между отдѣльными семьями; ученики Марка и воспитанники братьевъ, выходя на улицу, бросали другъ въ друга камнями на площади Революціи. Но болѣе всѣхъ было взволновано высшее общество Бомона; всѣ дѣйствующія лица перваго процесса испытывали невыразимую тревогу, и члены городского управленія, и судьи, и даже простые статисты этой драмы боялись, какъ бы при раскрытіи давно похороненнаго дѣла ихъ не поставили въ неловкое положеніе. Въ то время, какъ Сальванъ и Маркъ при каждой встрѣчѣ испытывали чувство радости, очень многіе проводили безсонныя ночи въ страхѣ, что ихъ скоро потребуютъ къ отвѣту призраки прошлаго. Выборы были уже не за горами, и политическіе дѣятели дрожали за участь своихъ кандидатуръ: радикалъ Лемарруа, бывшій мэръ, до сихъ поръ всегда спокойный за свою кандидатуру, съ ужасомъ смотрѣлъ на возрастающую популярность Дельбо; любезный Марсильи, выжидавшій все время случая для своей побѣды, терялъ почву и не зналъ, какой стороны ему держаться; депутаты и сенаторы-реакціонеры, во главѣ со свирѣпымъ Гекторомъ де-Сангльбефомъ, готовились къ отчаянному сопротивленію, чувствуя, что надвигающаяся гроза можетъ ихъ уничтожить. Не меньшее безпокойство замѣчалось и въ административныхъ учрежденіяхъ, и въ университетѣ: префектъ Энбизъ жаловался на невозможность потушить дѣло; ректоръ Форбъ срывалъ свой гнѣвъ на инспекторѣ академіи Де-Баразерѣ, который одинъ среди всеобщаго волненія сохранялъ спокойствіе и веселость, въ то время, какъ директоръ Депеннилье съ такимъ же азартомъ сносился съ клерикалами, съ какимъ люди бросаются въ воду, а инспекторъ Морезенъ, испуганный ходомъ событій, готовъ былъ сдѣлаться даже франкмассономъ. Но гдѣ было настоящее смятеніе, такъ это въ судебномъ мірѣ: развѣ пересмотръ стараго процесса нельзя было назвать новымъ процессомъ противъ прежнихъ судей, и если дѣло дѣйствительно пересмотрятъ, сколько опасныхъ разоблаченій предстояло для нихъ! Судебный слѣдователь Дэ, человѣкъ честный, но вѣчно преслѣдуемый неудачею, до сихъ поръ испытывавшій угрызенія совѣсти, за то, что покривилъ душою въ угоду честолюбію своей жены, отправлялся въ зданіе суда мрачный и безмолвный. Въ противоположность ему, бойкій прокуроръ республики Рауль де-ла-Биссоньеръ приходилъ въ судъ въ самомъ хорошемъ настроеніи духа; но за этою изумительною веселостью чувствовалось мучительное желаніе скрыть отъ постороннихъ свою внутреннюю тревогу. Что же касается предсѣдателя Граньона, болѣе другихъ замѣшаннаго въ этомъ дѣлѣ, то онъ какъ-то вдругъ состарѣлся: лицо его опухло и приняло тулое выраженіе; спина согнулась точно отъ какой-то невидимой тяжести; походка его стала вялой; когда онъ чувствовалъ на себѣ чей-либо взоръ, онъ выпрямлялся и бросалъ косые взгляды. Жены всѣхъ этихъ господъ снова принялись устраивать изъ своихъ салоновъ разсадники интригъ, всевозможныхъ сдѣлокъ, самой ярой пропаганды. Отъ буржуазныхъ семей безуміе передавалось прислугѣ, отъ прислуги — торговцамъ, отъ торговцевъ — рабочимъ; оно заражало все населеніе и въ бѣшеномъ вихрѣ увлекало всѣхъ и все.

Общество сразу замѣтило внезапное исчезновеніе отца Крабо: слишкомъ хорошо была извѣстна всѣмъ его изящная внѣшность, его красивая фигура на прогулкахъ по аллеѣ Жафръ. Онъ пересталъ показываться на улицѣ, и въ этой потребности уединенія всѣ увидѣли лишнее доказательство хорошаго тона и глубокаго благочестія; друзья его отзывались о немъ съ благоговѣйнымъ умиленіемъ. Отецъ Филибенъ тоже скрылся; оставались лишь братъ Фульгентій и Горгій. Первый попрежнему ставилъ всѣхъ въ неловкое положеніе своими необдуманными выходками и неудачными поступками, такъ что вскорѣ между клерикалами стали распространяться тревожные слухи; по всей вѣроятности, изъ Вальмари былъ полученъ приказъ ради общаго блага пожертвовать этимъ братомъ. Но настоящимъ героемъ былъ несомнѣнно братъ Горгій; къ обвиненію онъ относился съ удивительнымъ нахальствомъ. Вечеромъ того же самаго дня, какъ было опубликовано обличительное письмо Давида, онъ поспѣшилъ въ редакцію «Маленькаго Бомонца» для возраженій; онъ поносилъ евреевъ, выдумывалъ небылицы, облекалъ правду геніальною ложью, которая могла сбить съ толку даже самыя умныя головы; онъ язвительно замѣтилъ, что, вѣроятно, у всѣхъ преподавателей есть привычка расхаживать по улицамъ съ прописями въ карманахъ; онъ отрицалъ все: и подлинность подписи, и подлинность штемпеля, объясняя, что Симонъ, поддѣлавъ его подпись, очень свободно могъ раздобыть и штемпель школы, а не то такъ поддѣлать и его. Это была гнусная ложь; тѣмъ не менѣе онъ повторялъ ее такъ громко, съ такими рѣзкими жестами, что новой версіи повѣрили; она была принята оффиціально за истину. Съ той самой минуты «Маленькій Бомонецъ» безъ всякихъ колебаній призналъ исторію о фальшивой печати, какъ призналъ раньше фальшивую подпись, опять указывая на коварное, заранѣе обдуманное намѣреніе Симона свалить совершенное имъ преступленіе на уважаемаго монаха, чтобы только очернить церковь. И дерзкая выдумка подкупила жалкіе умы средняго класса, пріученные цѣлымъ рядомъ вѣковъ къ слѣпому повиновенію; братъ Горгій выросъ въ ихъ глазахъ въ такого же мученика вѣры, какъ отецъ Филибенъ. Лишь только онъ гдѣ-нибудь показывался, его привѣтствовали радостными криками, женщины цѣловали края его одежды, дѣти подходили подъ благословеніе; и у него хватало безстыдства и храбрости обращаться къ толпѣ съ воззваніями и выставлять себя напоказъ, словно онъ дѣйствительно сознавалъ себя народнымъ кумиромъ и былъ увѣренъ въ успѣхѣ. Но въ этой увѣренности свѣдующіе люди, которымъ была извѣстна вся правда, угадывали отчаянную муку несчастнаго, принужденнаго разыгрывать жалкую роль, несостоятельность которой онъ сознавалъ лучше другихъ; ясно было, что на сценѣ оставленъ одинъ актеръ, трагическая маріонетка, которую приводили въ движеніе невидимыя руки. Хотя отецъ Крабо и удалился со смиреніемъ въ свою холодную, убогую келью въ Вальмари, его черная тѣнь то и дѣло мелькала на сценѣ, и легко было догадаться, что его проворныя руки дергаютъ веревки, выводятъ на сцену кривлякъ, работаютъ для спасенія партіи.

Но, несмотря на самые рѣзкіе удары, несмотря на сопротивленіе всѣхъ реакціонныхъ силъ, дѣйствовавшихъ заодно, министръ юстиціи передалъ просьбу о пересмотрѣ дѣла, поданную ему Давидомъ отъ имени жены Симона и его дѣтей, кассаціонному суду. Это была первая побѣда истины, которая какъ будто удручила партію клерикаловъ. Но на слѣдующій же день битва разгорѣлась снова; весь кассаціонный судъ былъ втоптанъ въ грязь, его оскорбляли, обвиняли въ продажности. «Маленькій Бомонецъ» точно опредѣлялъ суммы, полученныя отъ евреевъ, поносилъ предсѣдателя суда, главнаго прокурора и всѣхъ остальныхъ членовъ, разсказывая про нихъ возмутительныя подробности, изощряясь во всевозможной лжи. Въ продолженіе двухъ мѣсяцевъ, пока длилось слѣдствіе, грязь лилась рѣкою; неправда, обманъ, даже преступленія были пущены въ ходъ, чтобы только остановить неумолимое правосудіе. Наконецъ, послѣ интересныхъ судебныхъ преній, во время которыхъ нѣкоторые судьи проявили изумительную ясность сужденій и блестящій примѣръ безпристрастности, приговоръ былъ постановленъ, и какъ ни очевиденъ былъ исходъ дѣла съ самаго начала, приговоръ всетаки ошеломилъ всѣхъ, какъ громовой ударъ. Судъ призналъ просьбу о пересмотрѣ законной и объявилъ, что все слѣдствіе по этому дѣлу онъ беретъ на себя.

Въ этотъ вечеръ Маркъ, по окончаніи занятій въ школѣ, расхаживалъ одинъ по своему садику. Нѣжныя весеннія сумерки спускались на землю. Луизы еще не было дома: мадемуазель Мазелинъ оставляла ее иногда у себя, какъ одну изъ любимыхъ ученицъ. Женевьева тотчасъ же послѣ завтрака ушла къ своей бабушкѣ, гдѣ она теперь проводила цѣлые дни. Какъ ни благоухала сирень въ тепломъ вечернемъ воздухѣ, Маркъ не въ силахъ былъ разогнать своихъ черныхъ думъ о разрушенной семейной жизни. Онъ настоялъ на своемъ и не позволилъ дочери ходить на исповѣдь; Луиза перестала даже брать уроки катехизиса, такъ какъ кюрэ не пожелалъ наставлять ее въ вѣрѣ, если она отказывается отъ исповѣди. Но ему приходилось утромъ и вечеромъ воевать со своею женою, которая сходила съ ума отъ мысли, что Луиза обречена проклятію; она чувствовала себя виновной, что у нея нѣтъ достаточно энергіи, чтобы склонить дочь къ подчиненію своей волѣ. Она припоминала свою конфирмацію, лучшій день ея жизни, — вся въ бѣломъ, кругомъ ѳиміамъ, зажженныя свѣчи; она избираетъ кроткаго Іисуса своимъ небеснымъ женихомъ и приноситъ ему клятву въ вѣчной любви. Неужели дочь ея будетъ лишена такого блаженства, словно падшая, похожая на звѣря, у котораго нѣтъ религіи? И она пользовалась малѣйшимъ случаемъ, чтобы вырвать у мужа согласіе, превращая домашній очагъ въ поле битвы: самыя ничтожныя причины порождали безконечные споры.

Ночь, полная нѣги, медленно спускалась на землю. Маркъ чувствовалъ страшную истому и изумлялся, какъ можетъ онъ — одинъ изъ троихъ — отстаивать свои взгляды съ такимъ жестокимъ мужествомъ. Ему вспоминалась вся его прежняя вѣротерпимость: вѣдь допустилъ же онъ крещеніе своей дочери, — отчего бы и теперь не разрѣшить ей приготовиться къ конфирмаціи? Тѣ объясненія, которыя приводила его жена, объясненія, передъ которыми онъ долгое время преклонялся, не были лишены нѣкоторой силы: уваженіе свободы личности, права матери, требованія совѣсти. Въ семьѣ мать неизбѣжно является воспитательницей и наставницей, въ особенности когда дѣло касается воспитанія дочерей. Если же онъ не обращалъ никакого вниманія на ея взгляды, поступалъ наперекоръ ея задушевнымъ желаніямъ, то, значитъ, онъ самъ желалъ разрушить семью. Внутренняя связь была порвана, семейное счастіе уничтожено, родители и ребенокъ находились во взаимной враждѣ, и семья, гдѣ прежде царили миръ и согласіе, испытывала теперь страшныя муки. Охваченный такими мрачными думами, онъ бродилъ по узенькимъ дорожкамъ сада, спрашивая самого себя, на какую уступку онъ можетъ еще согласиться, чтобы вернуть хотя долю счастья и покоя.

Марка сильно угнетала мысль — не онъ ли самъ виноватъ въ томъ ужасномъ несчастіи, которое на него обрушилось? Ему уже не разъ приходило на умъ, что на его отвѣтственности лежитъ великій грѣхъ: почему онъ не принялся съ самаго начала своей семейной жизни за нравственное перевоспитаніе Женевьевы, почему онъ всѣми силами не пытался внушить ей свои принципы и взгляды. Въ первое время послѣ брака Женевьева ему принадлежала вся: она отдавалась ему съ полнымъ довѣріемъ, готовая не только на тѣлесный, но и на духовный союзъ. Въ то время онъ имѣлъ возможность вырвать эту женщину изъ рукъ іезуитовъ и освободить этого взрослаго ребенка отъ вѣчнаго страха передъ мученіями ада; онъ могъ сдѣлать изъ нея человѣка сознательной мысли, настоящей подругой свободнаго дѣятеля, способной познать истину и справедливость. При первыхъ происшедшихъ между ними недоразумѣніяхъ у Женевьевы вырвался вполнѣ справедливый упрекъ: «Ты самъ виноватъ въ томъ, что наши взгляды расходятся. Ты долженъ былъ просвѣтить меня. Я была воспитана въ извѣстныхъ принципахъ; все несчастье въ томъ, что ты не сумѣлъ внушить мнѣ иныхъ воззрѣній». Теперь наступила пора, когда Женевьева уклонялась отъ воздѣйствій на нее и находила убѣжище въ своей непоколебимой вѣрѣ, которой гордилась. Марку оставалось лишь упрекать себя, что онъ пропустилъ удобный случай, и горько раскаиваться въ своемъ ослѣпленіи влюбленнаго поклонника, который умѣлъ лишь восхищаться любимой женщиной, не пытаясь проникнуть въ глубину ея духовнаго міра; такъ прошла чудная весенняя пора ихъ любви, безъ малѣйшей попытки просвѣтить ту, которую онъ выбралъ себѣ въ подруги. Въ то время онъ самъ еще примирялся со многими компромиссами, не выступалъ еще рѣшительнымъ защитникомъ истины и, увѣренный въ любви Женевьевы, разсчитывалъ на то, что сумѣетъ удержать ее въ своей власти. Всѣ переживаемыя имъ въ настоящую минуту страданія происходили отъ излишней гордости и самонадѣянности мужчины, ослѣпленнаго любовью, которая заглушала въ немъ проницательнаго мыслителя.

Маркъ остановился передъ кустомъ сирени и вдыхалъ острый запахъ цвѣтовъ, только вчера распустившихся; въ душѣ его зажглось острое желаніе борьбы, во что бы то ни стало; если онъ и не исполнилъ въ прошломъ всего, чего требовалъ долгъ гражданина, не пытался освободить умъ, затуманенный религіозными предразсудками, то въ настоящее время онъ сдѣлаетъ все отъ него зависящее, чтобы помѣшать дочери погибнуть въ томъ же омутѣ суевѣрія, въ который была увлечена его дорогая Женевьева. Если ему не удастся исполнить свою задачу, то вина его будетъ гораздо болѣе тяжкая, такъ какъ онъ, посвятившій себя освобожденію чужихъ дѣтей отъ вѣковой лжи, докажетъ свою несостоятельность, какъ учителя, не сумѣвъ спасти родной дочери! Если заурядный отецъ семейства смотритъ сквозь пальцы на ханжество жены, на ея попытки увлечь свою дочь по опасному пути и потакаетъ ей ради сохраненія семейнаго мира, это еще простительно. Совсѣмъ иначе обстоитъ дѣло съ нимъ, борцомъ за чисто свѣтское воспитаніе, внѣ вліянія духовенства; для того, чтобы созидать счастливое государство будущаго, развѣ онъ не рѣшилъ, прежде всего, содѣйствовать освобожденію женщины и дѣтей? Потерять Луизу — значитъ признать полное свое безсиліе! Всѣ его стремленія будутъ подорваны, уничтожены, смяты! Онъ утратитъ всякое вліяніе на окружающихъ, всякій авторитетъ, если не сможетъ въ собственной семьѣ искоренить опасные предразсудки и побѣдить тамъ, гдѣ его вліяніе зиждется не только на разумѣ, но и на любви. Въ какой ужасной атмосферѣ лжи и лицемѣрія должна будетъ расти его дочь, сколько перенести страданій при видѣ слабости и двоедушія собственнаго отца, который съ одной стороны проповѣдуетъ полное свободомысліе, а съ другой — мирится съ тѣмъ, что его родная дочь ходитъ на исповѣдь, — осуждая внѣ дома то, что допускаетъ въ своей семьѣ! Значитъ, онъ проповѣдуетъ одно, а на дѣлѣ поступаетъ совсѣмъ иначе! Нѣтъ! Нѣтъ! Уступки невозможны! Онъ не можетъ, не имѣетъ права отступать отъ своихъ принциповъ, не рискуя гибелью того дѣла, которому посвятилъ всю свою жизнь!

Маркъ продолжалъ свою прогулку среди блѣдныхъ сумерекъ; уже на небѣ зажигались первыя звѣздочки, а онъ все бродилъ, отдаваясь своимъ мыслямъ. Церковь торжествовала потому, что свободомыслящіе родители не смѣли отнимать у нея своихъ дѣтей, изъ боязни скандала, ради преклоненія передъ свѣтскими приличіями. Кто первый долженъ принять на себя иниціативу, даже рискуя тѣмъ, что его сынъ не найдетъ себѣ служебныхъ занятій, а дочь не выйдетъ замужъ лишь потому, что отказалась хотя бы отъ чисто формальнаго исполненія церковныхъ установленій? Пройдетъ немало времени, пока точная наука не уничтожитъ въ корнѣ суевѣрныхъ традицій, не побѣдитъ обычая послѣ того, какъ уже подорваны причины, его породившія. Кто долженъ начать борьбу? Конечно, тѣ, кто обладаетъ достаточною смѣлостью, — они должны подать примѣръ! Маркъ вполнѣ могъ оцѣнить ту страшную силу, которой обладала церковь, подчинившая себѣ женщину. Сколько столѣтій духовные отцы оскорбляли ее на всѣ лады, доказывая, что женщина — исчадіе ада, и что она одна олицетворяетъ собою всѣ смертные грѣхи. Іезуиты съ геніальнымъ лукавствомъ пытались совмѣстить ученіе о божествѣ съ неизбѣжною властью земныхъ страстей; они явились созидателями того губительнаго движенія, которое предало женщину въ руки духовенства, сдѣлавъ изъ нея послушное орудіе политической и соціальной борьбы на пользу церкви. Любовь земную сперва проклинали, а потомъ ею же воспользовались, какъ самымъ дѣйствительнымъ средствомъ для побѣды надъ непокорными. Было время, когда женщина считалась низшимъ существомъ, къ которому не смѣлъ прикоснуться человѣкъ святой жизни, а теперь этой женщинѣ льстятъ, ее подкупаютъ всякими почестями, ей внушаютъ, что она является украшеніемъ храма, — и все это ради того, чтобы заставить ее вліять на мужчину посредствомъ плотской любви и такимъ образомъ забрать въ руки всю семью. Іезуиты создали изъ чувства любви западню, въ которую улавливаютъ всѣхъ слабодушныхъ представителей мужского населенія и такимъ образомъ сѣютъ рознь и создаютъ раздоръ въ самомъ, повидимому. просвѣщенномъ общественномъ кругу. Три силы выступили на борьбу: мужчина, женщина и церковь; противъ перваго соединились двѣ послѣднія; но этого не должно быть, — наоборотъ, мужчина и женщина должны соединиться противъ порабощенія іезуитами, такъ какъ ихъ союзъ — единственно прочный и разумный, созидаемый на взаимной любви и уваженіи. Мужъ и жена сильны своею любовью, — разъединенные, они впадаютъ въ глубокое, непоправимое несчастье; соединенные узами любви и разума, они непобѣдимы; они олицетворяютъ собою истинный смыслъ жизни и создаютъ то конечное, высокое счастье, къ которому стремится человѣчество; только такимъ путемъ исчезнетъ все злое и неразумное, и наступитъ полное торжество человѣка надъ темными силами природы, которыя должны будутъ уступить мѣсто истинному свѣту разума.

Внезапно Марку стало яснымъ единственное спасительное рѣшеніе задачи: необходимо дать женщинѣ образованіе, сдѣлать ее своимъ равноправнымъ другомъ и товарищемъ, потому что только свободная женщина можетъ завершить освобожденіе мужчины.

Въ то самое время, когда Маркъ, нѣсколько успокоившись, мысленно готовился къ предстоящей ему борьбѣ, онъ услыхалъ, какъ вернулась Женевьева; онъ поспѣшно вошелъ въ домъ и засталъ ее въ классѣ, слабо освѣщенномъ умирающимъ днемъ. Высокая, стройная, несмотря на свою полную фигуру, стояла она въ комнатѣ; вся поза ея выражала такой дерзкій вызовъ, глаза сверкали такимъ гнѣвомъ, что онъ сразу почувствовалъ надвигающуюся страшную бурю.

— Ну, что-жъ? — спросила она его рѣзко. — Ты доволенъ?

— Доволенъ? Чѣмъ, моя дорогая?

— А-а! Ты еще не знаешь… Такъ, значитъ, я имѣю честь первая сообщить тебѣ великую новость…. Ваши геройскія усилія увѣнчаны успѣхомъ, — только что получена депеша: кассаціонный судъ рѣшилъ пересмотръ дѣла.

У Марка вырвался крикъ безумной радости, онъ какъ будто даже не обратилъ вниманія на ѣдкую иронію, съ какою ему было объявлено это торжественное извѣстіе.

— Такъ, значитъ, есть еще правосудіе! Невинный не будетъ дольше страдать!.. Но вѣрно ли это извѣстіе?

— Да, да, совершенно вѣрно; мнѣ сообщили его честные люди, которымъ и была прислана депеша. Радуйся, радуйся, — теперь ваше мерзкое дѣло доведено до конца!

Не трудно было догадаться, что волненіе Женевьевы является лишь отзвукомъ той бурной сцены, которая разыгралась въ ея присутствіи у бабушки. Какой-нибудь духовный чинъ, священникъ или монахъ, одинъ изъ клевретовъ отца Крабо, явился въ домъ и сообщилъ ужасное извѣстіе, смутившее всю партію клерикаловъ.

Маркъ, упорно не желая вдумываться въ состояніе Женевьевы, радостно протянулъ къ женѣ руки.

— Благодарю: ты лучшій вѣстникъ, какого я могъ бы себѣ представить. Обними меня!

Женевьева съ выраженіемъ ненависти отстранила его руки.

— Тебя обнять? За что? За то, что ты совершилъ гнусный поступокъ, за то, что ты теперь радуешься преступной побѣдѣ надъ религіей? Ты губишь свою родину, свою семью, самого себя, забрасываешь ихъ грязью для того, чтобы спасти поганаго жида, изверга, какого не видѣлъ еще свѣтъ!

Стараясь оставаться нѣжнымъ, онъ попробовалъ ее успокоить.

— Послушай, дорогая, не говори этого. Ты была прежде такая разсудительная, такая добрая, — какъ можешь ты повторять подобный вздоръ? Неужели правда, что чужое заблужденіе настолько заразительно, что можетъ помрачить самый ясный разсудокъ?.. Подумай! Ты знаешь все дѣло; Симонъ не виновенъ; оставить его въ каторгѣ было бы вопіющею несправедливостью, медленной отравой, которая привела бы націю къ гибели.

— Нѣтъ, нѣтъ! — воскликнула она въ какомъ-то священномъ восторгѣ. — Симонъ виновенъ: приговоръ былъ произнесенъ безпристрастно, — его обвинили люди, извѣстные своею безупречною жизнью; они и теперь увѣрены въ его виновности; для того, чтобы признать его невиновнымъ, надо было бы перестать вѣрить въ религію, допустить, что самъ Богъ можетъ ошибаться. Нѣтъ, нѣтъ! Онъ долженъ остаться на каторгѣ; въ тотъ день, когда его выпустятъ на волю, на землѣ не останется ничего достойнаго уваженія и почитанія.

Понемногу Маркъ началъ терять самообладаніе.

— Я не понимаю, какъ можемъ мы расходиться во взглядахъ въ такомъ ясномъ вопросѣ о правдѣ и справедливости? Есть только одна истина, есть только одна справедливость; ихъ опредѣляетъ наука, которая работаетъ на пользу разумной солидарности.

Женевьева также не могла скрыть своего раздраженія.

— Объяснимся наконецъ, какъ слѣдуетъ; вѣдь ты хочешь уничтожить все то, чему я поклоняюсь.

— Да, — крикнулъ онъ, — я веду борьбу съ католицизмомъ: я возстаю противъ односторонняго обученія въ конгрегаціонныхъ школахъ, противъ ханжества духовенства, противъ извращенія религіи, противъ губительнаго вліянія на ребенка и женщину, — признаю его вреднымъ для общественнаго строя. Католичество — вотъ тотъ врагъ, котораго намъ прежде всего слѣдуетъ убрать съ дороги. Важнѣе вопроса соціальнаго, важнѣе вопроса политическаго — вопросъ религіозный; онъ всему преграждаетъ путъ. Мы не сдѣлаемъ ни шага впередъ, если мы не уничтожимъ суевѣрій, которыя отравляютъ умы, убиваютъ души… Запомни это хорошенько! Вотъ тѣ причины, которыя побуждаютъ меня удержать нашу Луизу отъ сношеній съ клерикалами. Иначе я не исполнилъ бы своего долга, я очутился бы въ полномъ противорѣчіи со своими идеалами; мнѣ пришлось бы на другой же день оставить эту школу, прекратить обученіе чужихъ дѣтей, такъ какъ я не имѣлъ бы ни права, ни силы указать моему собственному ребенку путь къ истинѣ, единой чистой, единой прекрасной… Не жди отъ меня уступокъ: наша дочь, когда ей исполнится двадцать лѣтъ, разсудитъ сама, какъ ей слѣдуетъ поступить.

Внѣ себя отъ гнѣва, молодая женщина только что хотѣла возразить, какъ въ комнату вошла Луиза. По окончаніи занятій мадемуазель Мазелинъ оставила дѣвочку у себя и теперь сама проводила ее домой, желая объяснить родителямъ, какъ она научила свою ученицу вязать трудный кружевной узоръ. Маленькая, худенькая, вовсе некрасивая лицомъ, но удивительно пріятная, съ крупнымъ ртомъ на широкомъ лицѣ, съ прелестными черными глазами, въ которыхъ такъ и свѣтилась горячая симпатія, учительница остановилась въ дверяхъ и въ изумленіи воскликнула:

— Что это значитъ? У васъ еще нѣтъ огня… А я-то собиралась показать вамъ рукодѣлье маленькой прилежной дѣвочки!

Женевьева точно и не слышала ея словъ; она грубымъ голосомъ подозвала дочь.

— Ахъ, это ты, Луиза! Подойди поближе… Твой отецъ все еще ссорится со мною изъ-за тебя. Прежде чѣмъ я сама начну дѣйствовать, я хотѣла бы знать, что ты мнѣ скажешь.

Не по лѣтамъ высокаго роста, уже сформировавшаяся, Луиза имѣла внѣшность маленькой женщины; тонкія черты ея лица, унаслѣдованныя отъ матери, носили отпечатокъ спокойнаго, яснаго ума отца. Она отвѣтила не спѣша и очень почтительно:

— Что мнѣ сказать тебѣ, мама? Я ничего не знаю. Я была увѣрена, что это дѣло уже покончено, потому что папа желаетъ только одного: подождать, когда я стану совершеннолѣтней!.. Вотъ тогда я скажу тебѣ свое мнѣніе.

— Такъ вотъ твой отвѣтъ, несчастное дитя! — воскликнула мать, раздраженіе которой все возрастало. — Ждать! Когда я вижу, какъ ужасные уроки отца съ каждымъ днемъ все больше и больше развращаютъ твою душу и вырываютъ тебя изъ моего сердца!

Въ эту минуту мадемуазель Мазелинъ имѣла неосторожность вмѣшаться въ разговоръ: этой доброй душѣ было слишкомъ тяжело видѣть разладъ въ той самой семьѣ, гдѣ еще такъ недавно царило счастье.

— О дорогая госпожа Фроманъ! Ваша Луиза обожаетъ васъ, и то, что она сейчасъ сказала, очень разумно.

Женевьева рѣзко обернулась къ учительницѣ.

— Знайте свое дѣло, — я вовсе не обращалась къ вамъ за совѣтомъ; но постарайтесь внушить вашимъ воспитанницамъ уваженіе къ Богу и къ родителямъ… Каждый въ своемъ домѣ хозяинъ, — не такъ ли?

Учительница удалилась грустная, не сказавъ ни слова, менѣе всего желая обострять ссору; мать снова обратилась къ дочери.

— Слушай, Луиза… И ты, Маркъ, выслушай меня хорошенько… Дольше терпѣть я не могу, — клянусь вамъ… то, что произошло сегодня вечеромъ, то, что было сейчасъ сказано, переполняетъ мѣру моего терпѣнія… Вы меня больше не любите, вы издѣваетесь надъ моей вѣрой, вы хотите выгнать меня изъ дому!

Въ темной комнатѣ раздались рыданія дѣвочки: она была испугана, потрясена; у мужа сердце обливалось кровью при мысли объ окончательномъ разрывѣ. У обоихъ невольно вырвались слова:

— Выгнать тебя изъ дому!

— Да! Вы нарочно дѣлаете мнѣ все наперекоръ… Я не могу дольше оставаться въ домѣ безчестья, ереси и беззаконія, гдѣ каждое слово, каждый поступокъ меня оскорбляютъ и возмущаютъ. Мнѣ двадцать разъ повторяли, что здѣсь я не на мѣстѣ, и я не хочу погубить себя вмѣстѣ съ вами, а потому я ухожу, ухожу туда, откуда пришла!

Послѣднія слова она выкрикнула со страшною силою.

— Къ своей бабушкѣ,- не такъ ли?

— Къ моей бабушкѣ, да! Тамъ я найду тишину, покой. Тамъ меня и понимаютъ, и любятъ. Мнѣ никогда не слѣдовало бы оставлять этого святого жилища, гдѣ я провела свою юность… Прощайте! Ни душою, ни тѣломъ я не чувствую себя связанною съ этимъ домомъ!

Гнѣвная, она рѣшительно направилась къ двери, раскачиваясь немного на ходу отъ своей полноты. Луиза плакала навзрыдъ. Маркъ сдѣлалъ послѣднюю попытку: онъ поспѣшилъ преградить ей дорогу.

— Теперь я, въ свою очередь, прошу меня выслушать… Что ты хочешь уйти къ свомъ, эта новость меня не удивляетъ: я отлично знаю, какъ старались онѣ вернуть тебя обратно, разлучитъ со мною. Ты уходишь въ домъ печали и мщенья… Но ты не одна: ты носишь подъ сердцемъ ребенка. и ты не можешь отнять его у меня, чтобы отдатъ другимъ!

Женевьева стояла передъ мужемъ, прислонившись къ двери. Выслушавъ его слова, она какъ будто вдругъ выросла, сдѣлалась еще строптивѣе; почти въ упоръ она проговорила:

— Я именно потому и ухожу, чтобы отнять его у тебя, чтобы спасти его отъ твоего пагубнаго вліянія. Я не хочу, чтобы ты и этого ребенка сдѣлалъ язычникомъ, чтобы ты извратилъ въ немъ и умъ, и сердце, какъ въ этой несчастной дѣвочкѣ. Надѣюсь, что онъ еще всецѣло принадлежитъ мнѣ, и ты не подымешь на меня руки подъ предлогомъ, что желаешь удержать у себя ребенка… Довольно! Отойди отъ двери, — дай мнѣ уйти!

Онъ ничего не отвѣтилъ; ему стоило нечеловѣческихъ усилій побѣдить свой гнѣвъ и не остановить жены силой. Съ минуту они молча смотрѣли другъ на друга среди надвигавшихся сумерекъ.

— Отойди отъ двери, — повторила она рѣзко. — Пойми, что рѣшеніе мое непоколебимо. Вѣдь не хочешь же ты скандала? Онъ не принесъ бы тебѣ никакой пользы: тебѣ отказали бы отъ мѣста, и ты былъ бы лишенъ возможности продолжать то, что ты называешь своимъ дѣломъ; у тебя отняли бы этихъ дѣтей, которыхъ ты предпочелъ мнѣ, и изъ которыхъ, благодаря твоему ученью, выйдутъ разбойники… Продолжай, продолжай! Жалѣй себя, береги себя для твоей проклятой школы и позволь мнѣ вернуться къ моему Богу, который еще нашлетъ на тебя кару.

— О бѣдная женщина! — пробормоталъ Маркъ чуть слышно, съ болью въ сердцѣ,- это не ты говоришь со мною: я знаю, жалкіе люди употребляютъ тебя, какъ смертоносное орудіе; я хорошо узнаю ихъ рѣчи; я отлично знаю ихъ пламенное желаніе увидѣть меня лишеннымъ мѣста, мою школу закрытой, мое дѣло убитымъ. Имъ мѣшаетъ въ моемъ лицѣ другъ правосудія, — не такъ ли? Имъ хотѣлось бы уничтожить этого защитника Симона, невинность котораго онъ стремится обнаружить… Ты права, — я вовсе не желаю скандала: онъ порадовалъ бы слишкомъ многихъ.

— Такъ дай же мнѣ уйти, — сказала она, все еще не оставляя своего упорства.

— Сейчасъ… Но прежде всего знай, что я тебя люблю попрежнему, даже еще больше; люблю, какъ больного ребенка, страдающаго одною изъ самыхъ заразительныхъ горячекъ, леченіе котораго идетъ такъ медленно. Но я не теряю надежды: ты, въ сущности, натура здоровая и добрая, разсудительная и любящая, — придетъ время, и ты проснешься отъ кошмара… Мы прожили вмѣстѣ почти четырнадцать лѣтъ; возлѣ меня ты стала женщиною, женою и матерью, и если я и не сумѣлъ тебя перевоспитать, то я все-таки заронилъ въ твою душу слишкомъ много новаго, чтобы оно не дало себя знать… Ты ко мнѣ вернешься, Женевьева!

Она насмѣшливо захохотала.

— Едва ли!

— Да, ты ко мнѣ вернешься, — повторилъ онъ твердымъ голосомъ, — когда узнаешь истину; любовь, которую ты питала ко мнѣ, довершитъ остальное; ты — нѣжная, ты неспособна на долгую несправедливость… Я никогда не насиловалъ твоихъ убѣжденій, я всегда уважалъ твою волю; обратись же къ своему безумію, извѣдай его до основанія, такъ какъ иного средства излечить тебя отъ него не существуетъ.

Онъ отошелъ отъ двери; онъ уступилъ ей дорогу. Казалось, она переживала минуту колебанія; въ дорогое сердцу жилище проникали тьма и холодъ; домашній очагъ погасъ. Лица ея нельзя было разглядѣть, но слова мужа тронули эту женщину. Она рѣшилась сказать еще слово и внезапно крикнула сдавленнымъ голосомъ:

— Прощайте!

Луиза, плакавшая все время въ темномъ углу класса, бросилась къ матери и хотѣла, въ свою очередь, помѣшать ей уйти.

— О мама, ты но можешь насъ оставить! Мы любимъ тебя такъ крѣпко, мы хотимъ тебѣ только счастья!

Дверь захлопнулась. Послышались торопливые удаляющіеся шаги, и вдали замеръ послѣдній крикъ:

— Прощайте, прощайте!

Луиза, вздрагивая отъ рыданій, прижалась къ отцу, и они долго плакали вмѣстѣ, опустившись на классную скамейку. Понемногу ночной сумракъ совершенно сгустился; въ темномъ классѣ слышны были рыданія покинутыхъ. Въ тишинѣ пустого дома еще сильнѣе чувствовались скорбь и безпомощность несчастныхъ. Отсюда ушла жена и мать; ее украли у мужа и у ребенка, чтобы измучить ихъ, повергнуть въ отчаяніе. Маркъ ясно понялъ, къ чему была направлена вся эта долгая подпольная интрига, все это искусное лицемѣріе: у него отняли горячо любимую Женевьеву, и сердце его обливалось кровью; врагамъ хотѣлось во что бы то ни стало сломить его, толкнуть на какой-нибудь рѣзкій шагъ, который погубилъ бы и его самого, и его дѣло. Но у него достало силы принять эту пытку; никто на свѣтѣ не узнаетъ той муки, которую онъ переживалъ, такъ какъ никто не видѣлъ его горя, когда онъ, оставшись вдвоемъ со своей дочкой, единственнымъ близкимъ ему существомъ, рыдалъ, какъ безумный, въ опустѣломъ темномъ домѣ, содрогаясь отъ ужаса, что и ее могутъ у него отнять.

Немного позднѣе, въ тотъ же самый вечеръ, у Марка были назначены занятія для взрослыхъ; зажжены были четыре газовыхъ рожка, — классъ освѣтился и наполнился народомъ. Многіе изъ его бывшихъ учениковъ, рабочіе, мелкіе торговцы очень охотно посѣщали эти курсы исторіи, географіи и естественныхъ наукъ. Маркъ, стоя за своей каѳедрой, занимался съ ними въ продолженіе полутора часа, говорилъ очень ясно, опровергая заблужденія, стараясь внести въ эти затемненные умы хоть немного свѣта. Страшныя муки терзали его душу: домашній очагъ былъ разрушенъ, уничтоженъ; сердце ныло объ утраченной любви, о потерѣ жены, которой онъ не увидитъ больше въ этомъ холодномъ домѣ, согрѣтомъ прежде ея ласкою. Но онъ съ мужествомъ настоящаго героя продолжалъ свое дѣло.