кал, вся душа выходила из меня в молитве, молился я до

последнего остатка телесных сил и там же, на ветхом ки-

лиме момтвенном, заснул. И вот посетило меня видение

грозное. Дух ли света, дух ли тьмы стал прямо передо мной

и, вонзив в меня две молнии страшных очей, вещал гро-

мовым словом: ”Нотаук, дерзкий сын праха! Кто призвал

тебя, кто подал тебе млат на скование цепей вольному

языку вольного народа адигов? Где твой смысл, о человек,

возмечтавший уловить и удержать в тенетах клокот гор-

ного потока, свист стрелы, топот бранного скакуна? Ве-

дай, Хаджи, что на твой труд нет благословения там, где

твоя молитва и твой плач в нынешний вечер услышаны;

ведай, что мрак морщин не падает на ясное чело народа,

доколе не заключил он своих поколений в высокомина-

ретных городах, а мыслей, и чувств, и песен, и сказаний

своих в многолиственных книгах. Есть на земле одна кни-

га, книга книг — и довольно. Повелеваю тебе — встань и

предай мамени нечестивые твои начертания и пеплом их

посыпь осужденную твою голову, да не будешь предан

неугасающему пламени джехеннема...” Я почувствовал

толчок и вскочил, объятый ужасом. Холод и темнота мо-

гилы наполняли мою уну. Дверь ее была отворена, кача-

лась на петлях и уныло скрипела — и мне чудились шаги,

поспешно от нее удаляющиеся. Буря выла на крыше. На

очаге ни искры. Дрожа всеми членами, я развел огонь,

устроил костер и возложил на него мои дорогие свитки. Я

приготовил к закланию моего Исхака, но не имел ни веры,

ни твердости Ибрагима. Что за тревога, что за борьба бу-

шевали в моей душе! То хотел я бежать вон, то порывался

к очагу, чтоб спасти мое умственное сокровище, и еще

было время. И между тем я оставался на одном месте, как

придавленный невидимой рукой. Я уподоблялся безумцу,

который из своих рук зажег собственное здание и не имел

больше сил ни остановить пожара, ни оторвать глаз от

потрясающего зрелища. И вот огонь уже коснулся, уже

вкусил моей жертвы. В мое сердце вонзился раскаленный

гвоздь; я упал на колени и вне себя вскрикнул: ”Джехен-

нем мне, но только пощади, злая и добрая стихия, отпусти

трудно рожденное детище моей мысли!..” Но буря, врыва-

ясь с грохотом в широкую трубу очага, волновала пламя и

ускоряла горение моего полночного жертвоприношения.

Я долго оставался в одном и том же положении, рыдал и

ломал себе руки.

На другой день весь Богундырь знал о моем ночном

приклочении, хоть я сам и не ШВОРИЛ неио никому ни

слова...”

105