247

ченное, задавленное я была. Я ему всгьмъ обязана.

Вотъ ужь двадцать-пять Д'}тъ, джи мои, что я живу съ

нииъ и удивляюсь его неисчерпаемой ясности характера,

его безконечной доброй, его до слабости доходящей во

мвтЬ любви и привязанности. Я не могу вподнВ выразить

моего въ нему чувства; это—и любовь, и благодарность, и

YBaBeBie, доходящее до Я, кь

сосредоточена и высказываюсь, но в%дь я все это

сильно чувствую. Когда-нибудь вы узнаете, что такое отецъ

вашъ въ во мнгЬ•, не теперь, вонечво, я не могу

трогать не совймъ раны и могилы моихъ

близвихъ.

Милая маменька, сказала Поля, вдругъ подходя въ

матери,—простите меня: я не знала васъ, какъ вы много

чувствуете.

Онъ отучилъ меня чувствовать, дитя мое, окруживъ

меня своей благотворной любовью, своими

мало того: онъ избаловалъ мена, сдеЬлалъ меня капризной

и, быть можетъ, эгоистичной. РазвгЬ вы не зайтили этого?

Такова челойчесвњя натура, челойческая немощь! Въ не-

чело“ъ борется, живетъ, страдаетъ; въ

онъ засыпаетъ, часто дьается эгоистомъ, предается при-

хотамъ, капризамъ.

— Но же ваши вапризы, мама? сказала Катя;—

вы—самое безобидное, самое кроткое и ваши ка-

призы не тягостны, а милы.

Да, не знаю, сказала она, впадая въ раздумье,—я

боюсь... Ужели я совсЬмъ эгоистъ..? Ужели у меня не ста-

нетъ силь на новую борьбу, еслибъ она была неизб'Ьжна?

Кажется, есть еще силы, есть и мужество, но я боюсь...

Чего вы боитесь, спросила Катя, слушавшая все

это съ и мало понимавшая, кь чему влони•