128

которые характеризуютъ и народъ, и эпоху; въ нихъ повтъ най-

деть не мало „мјстнаго колорита“. Но что бы мы сказали, если бы

самъ поэтъ съ полною вјрою преклонили предъ загадочнниъ суе-

Bipieo прошлаго? Личное проникновете предразсудка

—дгЬло излишнее для современнаго поэта. Это уже роскошь и ус-

кошь опасная. CyeMpie перестаетъ быть cyeBjpieMb, перестаеть быть

характернымъ историческимъ штрихоиъ; оно становится фактомъ

вгЬчнымъ, какою-то истиною, и“ющею догическую уодительность.

Поэтъ придалъ своему дракону несомнјнность д“ствительнаго

факта. Но и здјсь онъ сджалъ больше, чеВмъ надо. Что-же гово-

ритъ германскШ драконья Придеть Кесарь; онъ будеть сыть кровью

и оставить за собою дымный слјдъ. Что•же еще? kaEia О-

aHia Кесаря мы угадаемъ изъ помси ящера и жабы, изъ сухихъ

кожаныхъ крыльевъ, изъ по воздуху и изъ другихъ симво-

лическихъ признаковъ и ОйствШ дракона? Этоть живой звјрь—

исключительно логическая пентаграмма, понятная только при

итальянскихъ лјтописей и историковъ? И онъ тащить свой хвостъ,

какъ Кесарь изъ-за Альпъ свои войска,—летаетъ, кань историче-

ребусъ, — живетъ, какъ суемрная логика? про-

рочества туманны и неопрехВленны; обыкновенные символы несложны

и по вн'Ьшнимъ чертамъ близки кь тому, на что они намекаютъ. Но

драконь гр. Толстаго слишкомъ плотенъ, слишкомъ для

того, чтобы стать прозрачною завђсою будущаго; въ немъ врой

пророчества, есть и звјрь, который передвигаетса не

механическимъ рычагомъ идеи, а своими лапами. И

этому нищему смысломъ символу поеть отдалъ всю всю

силу своего Р'ћзца, всю зоркость своего глаза, все своего

творчества. Когда-то Данте въ своей „Божественной такъ-

же измыялъ все, что видјлъ; но у него сквозь плотные и MaTepiubHHe

образы свжитса вса средневђковая его мертвецы полны

жизнью его эпохи. А здјсь драконь унесенъ изъ на почву

нашего времени, унесенъ полумертвою которой не дала

жизни и конкретность творчества поэта. Египетсваа MYkia на совре-

менномъ пиру!