лзо

ду княземъ Андреемъ и его стремяннымъ внев сомн'ћтй стояла бы

полная солидарность, сознательное „въ собачьей извн%" :

та гариотя рабь и господинъ составляють одно ц'ь-

лое. Критика могла бн ворчать на апоееозъ рабства, но историче-

свая правда была бы на сторон'Ь поэта и спасала бы его образъ отъ

и узкихъ обвинејй. Но поэть, по своей привычвј,

не захотьдъ завязать посл'Вдтй узелъ драматизма на той высоты

которая доступна живымъ людамъ, еще нЈтъ натяжки. Ему

было пло раба-героа; онъ думал о раб - мученикј и раб - по-

ДВИЖНИЕ'Ь.

Да, ястребиное око царя Ивана Васильевича на втотъразъ иу

измђнило. Случайшй „досадитель свјтлой другъ, и

въ особенности не товарщъ опальнио вняза; онъ неповиненъ въ

въ собачьей измЈН'Ь.

О, внязь, ты, который вредать меня могъ

За сдадостный мио уворизны,

0, кназь, я мот, ца простить тел Богъ

Из“ну твою предъ отчизнбй.

Это рабъ, глубоко эгоизмъ своего госпо-

дина! Холопь прощаетъ своего князя за то, что князь его „пре-

даль“. Пусть тавъ; пусть высоко стоить и

стремяннаго; но на его язым слово „предательство“; это уже судь

надъ княземъ и его Другъ не такъ сводилъ бы свои личше

счеты съ господиномъ. Еть, грозный царь, это не другъ ине това-

рищъ,—это только великодушный рабъ. Но и этого мало. Между

рабомъ и господиномъ есть и посерьезнје этого. И

для холона выше кназа—отчизна, и для него отъјздъ въ Литву и

письмо кь Грозному—измна родинј.

За грознаго, Боже, царя я модюсь

За нашу сватую, великую Русь!..

Конечно, это не пыточныа реВчи•, заплечные мастера не вырвали бы

„въ предсмертный часъд малодушной молитвы изъ души того, кто

спокойно стоалъ подъ костылиъ Грознаго. Здјсь, очевидно, заду-

шевшя убјждета всей жизни; здђсь отождествляется родина съ

грознымъ дерзновенныя слова и отъјздъ—съ из-

Мною; въ борьб царя съ боярствомъ Шибановъ не на сторонј